Письма. Составление и перевод с английского А. Ливерганта (окончание)

Окончание. Начало см.: «Вопросы литературы», 2000, № 5.

ДЖОРДЖУ УОТЛИ

25 марта 1761

5 апреля 1761 года – и это так же верно, как и то, что в этот день взойдет солнце и будет стоять Ваш приют для подкидышей, – я (если, разумеется, буду стоять сам) облегчу свою совесть и сдержу данное Вам обещание прочесть короткую, но никак не получасовую (за это время я успеваю надоесть до смерти не только прихожанам, но и самому себе) проповедь, чем, точно звонкой пощечиной, привлеку Ваше внимание. Ибо чтение проповеди – знайте же! – это теологическая пощечина сердцу, подобно тому как нравоучение – политическая пощечина памяти; и то и другое бессмысленно, когда людям хватает ума быть честными. Вот что я думаю об уме и честности. Поскольку Вы, как мне представляется, в равной и полной мере обладаете и тем и другим, я выражаю Вам, сэр, самые свои искренние заверения в совершеннейшем почтении.

Ваш Лоренс Стерн.

Р. S. Всенепременно буду прогуливаться по некоей колоннаде внутри или вокруг приюта никак не позже без четверти одиннадцати утра.

МИССИС ВИЗИ

20 июня 1761, Лондон

Из двух латаных сутан, о прекраснейшая из прекрасных, коими владею я в этом мире, я бы в ту же минуту с радостью пожертвовал лучшей, чтобы только выяснить, какие колдовские чары усадили меня за письмо Вам после столь короткого знакомства; я сказал короткого – на самом же деле я имею счастье быть знакомым с миссис Визи с незапамятных времен;

одной из самых проницательных представительниц прекрасного пола нет ведь нужды объяснять, что общение такого рода определяется не часами, днями и месяцами, а медленным или быстрым развитием отношений, каковое можно измерить степенью взаимопроникновения, с помощью которого мы открываем для себя друг друга, или душевной открытостью, что позволяет ближнему без тягостных раздумий заглянуть к тебе в душу; и то и другое экономит нам то долгое время, которое уходит обыкновенно на установление близости и которое куда лучше употребить на то, чтобы вкусить ее плоды <…>

Что Вы изящны, элегантны, невыразимо желанны и пр. и пр., заключить может самый непритязательный наблюдатель, коему стоит только взглянуть на Вас теми глазами, какими голландский простолюдин поедает в кукольном театре царицу Савскую. Но то, что Вы разумны, благородны и чутки, что Вы нежнейший и мелодичнейший из всех музыкальных инструментов, что Вы – сама гармония, постичь способен лишь истинный ценитель, человек тонкого вкуса и возвышенных чувств. О Боже! Чтобы коснуться Вас, я бы охотно пожертвовал и второй своей рясой, но ведь, отдав за это удовольствие последнее рубище своего жречества, я, как Вы догадываетесь, остался б не только без сутаны, но и без сана. Правда, столь божественная ручка, как Ваша, мигом возвела бы меня в прежний сан, но если моя любезная леди полагает, что после этого я остался бы таким, как прежде, то она сильно ошибается.

Из всего вышесказанного, впрочем, вовсе не следует, что Вы, дражайшая миссис В., должны возвращаться обратно в Ирландию, откуда, кстати, непонятно зачем было ехать. Непонятно также, зачем Вам, с Вашими-то музыкальными и прочими дарованиями (будь они трижды прокляты!), надо было вскружить бедную голову Т. Шенди, как будто она не была «вскружена» и без того. За то же, что Вы ранили меня в самое сердце, я Вас прощаю – теперь по крайней мере оно сохнет по той, которая того заслуживает.

А теперь, дорогая миссис Визи, постарайтесь, если сможете, хотя бы раз поверить не себе, а тому, кто столь высоко ценит Вас во всех Ваших проявлениях.

Ваш Л. С.

ДЖОНУ ХОЛЛУ-СТИВЕНСОНУ

Коксуолд, июнь 1761

Дорогой Холл, я рад, что Вы в Лондоне, – оставайтесь там с миром; дьявол – здесь. Вы оказались хорошим пророком: мне хочется вернуться обратно (в Лондон. – А. Л.), как Вы мне и предсказывали, и не потому, что с башни Безумного замка прямо на меня, оказавшегося в этом Богом забытом месте, дует премерзкий северо-восточный ветер (северо-восточный ветер со всей его мощью я в грош не ставлю!), а потому, что переход от быстрого движения к абсолютному покою был чересчур резким. Прежде чем уединиться в своем коттедже, мне следовало, в качестве промежуточного этапа, дней десять прогуливаться по улицам Йорка; я же пробыл в городе минуту-другую да и здесь немногим дольше и не сумел, как подобает человеку мудрому, справиться со своими невзгодами, и, если б Господь мне в утешение не вселил в меня шендистский дух, который не позволяет мне более одного мгновения думать на любую неприятную тему, я бы, наверное, слег и умер – да, умер… Я же – готов поставить гинею – уже через минуту буду веселиться и проказничать, точно мартышка, и разом позабуду все свои напасти <…>

Сейчас холодно и промозгло, как могло бы быть в декабре (Господь же распорядился иначе), а потому я рад, что Вы там, где Вы есть и где (повторюсь) мне тоже хотелось бы быть. Бедность и разлука с теми, кого мы любим, – вот два несчастья, что более всего отравляют нам существование, а между тем от первого я страдаю не слишком. Что же до супружества, то надо быть отпетым негодяем, чтобы жаловаться на судьбу, ибо жена моя – в отличие от мира – нисколько не осложняет мне жизнь; живи другой вдали от законной жены столько же, сколько я, это считалось бы несмываемым позором, – она же во всеуслышание заявляет, что ей привольнее жить без меня, причем заявление это она делает не в порыве гнева, а руководствуясь самым что ни на есть здравым смыслом, в основе которого лежит немалый жизненный опыт. Поскольку она очень надеется, что Вы сумеете договориться, чтобы в следующем году я повозил по Европе «медведя» ¹   , сейчас Вы у нее в фаворе. Она уверяет, что человек Вы неглупый, хоть и склонный к шуткам; веселый малый, хоть и не без желчи; и (если не принимать в расчет любовь к женщинам) кристально честен… Итак, сейчас Вы отправляетесь в Рэнили, а я, разнесчастный, сижу, как сидел пророк в пещере, когда до него донесся крик: «Что ты здесь, Илия?» ²    В Коксуолде, впрочем, никаких голосов нет и в помине: если б не несколько овец, которых оставили в этой пустыне на мое попечение, я мог бы с тем же успехом (если не с большим!) находиться в Мекке. Кстати, почему бы нам с Вами, когда мы обнаружим, что можем, посредством перемены мест, бежать от самих себя, не совершить туда увеселительную поездку, прежде чем перебраться на постоянное местожительство в долину Иосафата³    ?<…>

Завтра утром (если не вмешаются небеса) сажусь за пятый том Шенди. На критиков мне наплевать: свою повозку я нагружу тем товаром, что Он мне ниспошлет, – пусть не покупают, если не хотят, их дело. Как видите, я настроен решительно: чем дальше от мира мы отходим и видим его в истинных размерах, тем больше его презираем. Каков образ, а? Да хранит Вас Господь!

Преданный Вам кузен ⁴

Лоренс Стерн.

ДЭВИДУ ГАРРИКУ

Париж, 31 янв. 1762

Мой дорогой друг, только не подумайте, что, не написав Вам ни строчки за две недели пребывания в этой столице, я сотни раз не вспоминал Вас и миссис Гаррик ⁵    и головой, и сердцем. Сердцем, сердцем! Ну уж и сердцем, – скажете Вы… но я не стану тратить бумагу на badinage ⁶    с этой почтой – что будет со следующей, посмотрим. Итак, я здесь, мой друг, здоровье мое – Вашими молитвами – совершенно исправилось, зато с умственными способностями дело обстоит худо:

голова идет кругом от всего, что я вижу, и от тех неожиданных почестей, которые мне оказываются. Тристрам, как выяснилось, известен здесь ничуть не меньше, чем в Лондоне, по крайней мере среди людей знатных и образованных; благодаря ему я принят в обществе – и это тоже, comme a Londres ⁷   . Я завален приглашениями на обеды и ужины на две недели вперед. Моему обращению к графу де Шуазель ⁸    дан ход, ибо моими делами занят не только мистер Пеллетьер ⁹   , который, кстати, шлет Вам и миссис Г. (Гаррик. – А. Л.) тысячи лучших пожеланий, но и граф Лимбург ¹⁰   ; барон Гольбах ¹¹    дал гарантию, что во Франции я буду вести себя прилично, – не вздумай же безобразничать, мошенник! Этот барон, один из

самых образованных парижан, великий хранитель умов и ученых мужей, коим ума-то как раз и недостает, устраивает приемы трижды в неделю; сейчас его дом, как прежде – Ваш, в полном моем распоряжении; живет он на широкую ногу. Забавно, что когда меня представили графу де Бисси ¹²    по его желанию, тот читал Тристрама: сей аристократ оказывает мне величайшие почести, разрешает в любой день и час проходить через свои покои в Пале-Ройяль, дабы насладиться картинами Орлеанского дома. Побывал я и у докторов Сорбонны… Из этого города, который по savoir vivre ¹³    превосходит все города мира, из этой сокровищницы уеду я никак не раньше, чем недели через две…

Собираюсь, когда допишу это письмо, отправиться с мистером Фоксом и с мистером Маккартни ¹⁴ 10   к мсье Титону ¹⁵    передать ему Вашу просьбу. Купил Вам памфлет о театральной, а точнее, трагической декламации ¹⁶   ; посылаю Вам со слугой мистера Ходжеса еще один, в стихах, – почитать, по-моему, стоит.

Вчера вечером был с мистером Фоксом на «Ифигении» ¹⁷   , видел мадам Клэрон ¹⁸    – зрелище незабываемое; Вам бы парочку таких, как она: что за счастье было бы лицезреть Вас с такой великой актрисой на такой сцене! Куда там…! Ах! Превиль! ¹⁹    Ты – сам Меркурий! Заказав пару лож, мы посмотрим на этой неделе «Француза в Лондоне» ²⁰   , после чего Превиль зовет нас к себе ужинать, будут человек пятнадцать- шестнадцать знатных англичан, которые живут сейчас здесь и, представьте, отлично ладят. Все счастливы!

Я весьма обязан мистеру Питту ²¹   , который повел себя со мной как человек благородного и доброго нрава… Со следующей почтой напишу снова… Фоли ²²    – добрая душа… Я мог бы написать шесть томов о тех забавных эпизодах, которые здесь за последние две недели происходили, но обо всем этом позже. Теперь же все мы в трауре ²³   ; ни Вы, ни миссис Гаррик никогда бы не узнали меня в этом наряде. Да благослови вас обоих Бог! Мои лучшие пожелания миссис Денис ²⁴ Прощайте, прощайте.

Л. С.

ДЭВИДУ ГАРРИКУ

Париж, 19 апреля 1762

Мой дорогой Гаррик, пишу Вам, воспользовавшись тем, что мистер Уилкокс (сью покойного епископа Рочестерского) отбывает в Англию. Письмо передаст Вам Холл из рук в руки – возможно, за занавесом. Давно не имею вестей о Вас и Вашей империи – мне следовало бы сказать королевстве, но здесь все гиперболизируется, и если, к примеру, женщине просто что-то нравится, она скажет: «Je suis charmee» ²⁵   ; если она восхищена, то воскликнет, что она ravi ²⁶   , никак не меньше;

когда же она в восторге (что случается), то ей ничего не остается, как перелететь в поисках метафоры в потусторонний мир и поклясться, qu’ elle etoit toute extasiee²⁷   ; это выражение, кстати говоря, входит в моду – здесь не встретишь, пожалуй, ни одной светской львицы, которая не пребывала раз семь в день «в полном экстазе», то бишь не признавала, что в нее вселился дьявол…

Уже два дня читаю трагедию, которую мне дала одна весьма одаренная особа, чтобы я прочел и решил, не пригодится ли она Вам. Пьеса эта в духе Дидро, а быть может, и перевод из него: «Родной сын, или Торжество добродетели» ²⁸   . В ней пять актов и слишком много (по крайней мере на мой вкус) сантиментов, монологи чересчур длинны и напоминают проповедь – вероятно, поэтому трагедия и не пришлась мне по вкусу… Все герои только и твердят о любви – никаких характеров; для Вашего театра она, боюсь, не подойдет: то, что потребно для сцены французской, не годится для нашей… После трехнедельного перерыва мы вновь начали ходить на комедии и оперы; Ваши, я слышал, имеют невиданный успех, – здесь же комические актеры влачат жалкое существование; трагические, напротив, ходят с высоко поднятой головой – и в прямом, и в переносном смысле <…>

Кребийон ²⁹    заключил со мной договор, который, если только он не поленится, может оказаться неплохой persiflage ³⁰   : как только я окажусь в Тулузе, он пообещал написать мне гневное письмо о неблагопристойности Т. Шенди, на которое я в свою очередь должен ответить не менее резкой отповедью с критикой вольностей в его сочинениях. Сей обмен мнениями – Кребийон против Стерна – мы договорились напечатать под одной обложкой, брошюру продать, а деньги разделить поровну <…>

С тех пор как мистер Фокс и мистер Маккартни покинули Париж, я живу во французских семьях: смеюсь до слез, а порой и плачу до смеха. Шендирую (от «Шенди». – А. Л.), как никогда прежде, и, поверьте, шендизм, расцветший в полной мере в этой любящей посмеяться стране, хранит меня ничуть не меньше, чем здешние воздух и климат. Прощайте же, дорогой Гаррик, десятки тысяч моих самых нежных пожеланий моему другу миссис Гаррик; будь она вчера вечером в Тюильри, она бы одним поворотом головы затмила тысячу французских богинь.

Преданный Вам, мой дорогой друг,

Л. Стерн.

ДЖОНУ ХОЛЛУ-СТИВЕНСОНУ

Тулуза, 19 окт. 1762

Мой дорогой Холл, вчера получил Ваше письмо – оно, стало быть, странствовало из Безумного замка в Тулузу целых восемнадцать дней! Будь я волен в своих поступках, я бы выехал к Вам сегодня же утром и меньше чем через три дня стучался бы уже в ворота Безумного замка <…> Что это Вы задумали с топорами и молотками? ³¹   «Я знаю высокомерие твое и дурное сердце твое…» ³²    Понимаю, ты спишь и видишь архитравы, фризы и фронтоны с их водоподъемным колесом, ты нашел предлог a raison de cinq cent livres sterling ³³    возвести дом в четыре года и т. д. и т. д., чтобы не подумали (как всегда, добавляет искуситель), что мы оправдываемся перед самими собой. Может, совершить подобное и очень мудро, но еще мудрее, покуда за стенами наших домов воюют, а в стенах о войне судачат, держать деньги в кошельке. Святой… советует своим ученикам продавать одежду, верхнюю ц нижнюю, и лучше идти в Иерусалим без рубахи и меча, чем опустошить суму ³⁴   . Так вот, мой дорогой Антоний, quatres ans consecutifs ³⁵    – это самые аппетитные кусочки твоей будущей жизни (в этом мире), и было бы правильно насладиться этими кусочками без забот и расчетов, без проклятий, ругани и долгов, – это и будет твоим покаянием, и это так же верно, как то, что камень – это камень, а известковый раствор – это известковый раствор. В конечном ведь счете, раз судьба решила, как мы с Вами и предполагали в связи с Вашей расточительностью, что Вам никогда не быть человеком с деньгами, решение это – окончательное, будете Вы себе строить дом обширный ³⁶    или нет. Et cela etant ³⁷    (передо мной на столе бутылка «Фронтиньяка» и стакан) я пью, дорогой Антоний, за твое здоровье и счастье и за выполнение всех твоих лунных и подлунных планов и начинаний. Мои же планы за последние полтора месяца, что я Вам не писал, были куда грандиознее Ваших, ибо все это время я, как мне казалось, перебирался в мир иной, заразившись ужасной лихорадкой, которая поубивала здесь сотни людей. Здешние врачи – самые отъявленные шарлатаны в Европе, самые невежественные из всех чванливых дураков; я вырвал поэтому то, что от меня еще оставалось, из их лап и целиком доверился даме по имени Природа. Она-то (моя обожаемая богиня) и вытащила меня с того света после пятидесяти чудовищных приступов лихорадки, и теперь я начинаю относиться к этой даме не без некоторого энтузиазма – да и к себе тоже. Если мне и впредь будет так же везти, то скорее всего я покину этот мир не в результате естественной смерти, а вследствие пресуществления. Итак, здоровью моему, а также глупости может позавидовать любой счастливец, и я сел валять дурака со своим дядей Тоби, который у меня влюбится по уши. Имеются у меня и другие планы и начинания, и все, будем надеяться, сложится так, как мне бы хотелось. Когда закончится зима, Тулуза мне будет больше не нужна, а потому, съездив с женой и дочкой в Баньер, я вернусь обратно (в Англию. – А. Л.). Супруга же моя хочет из экономии провести здесь еще год, и подобный разнобой в желаниях, хоть и не будет кислым, как лимон, сладким, как леденец, не станет тоже <…> Этот город (Тулуза. – А. Л.) ничуть не хуже любого другого на юге Франции. Мне же, признаться, он не по душе: основная причина моей ennui ³⁸    – в приевшейся пошлости французского характера, в его бесцветности, неоригинальности; французы очень вежливы, однако вежливость эта в своем однообразии приедается и смертельно надоедает. Нет, надо за собой следить, а то я со своими рассуждениями глупею на глазах… Мисс Шенди (Лидия Стерн. – А. Л.) вовсю занялась музыкой, танцами и французским, причем в языке она делает a merveille ³⁹    и говорит с безукоризненным прононсом – и это при том, что практикуется вблизи Пиренеев. Если снегопад мне не помешает, то предполагаю провести два или три месяца в Бареже или в Баньере, однако моя дорогая женушка решительно противится любым незапланированным расходам; подобную склонность (пусть она и не носит деспотического характера) я не разделяю – впрочем, склонность эта вполне похвальна. Что ж, пускай себе говорит, *я все равно сделаю по-своему, и жена покорится, не сказав мне ни слова наперекор. Кто еще сделает столько комплиментов собственной супруге?! Таких, полагаю, найдется немного. Маккарти в городе нет, он отправился на сбор винограда, а потому пишите мне: Monsier Sterne gentilhomme anglois ⁴⁰   , и письмо дойдет непременно. Мы здесь влачим совершенно бездумное существование, как будто живем на Острове Доброй Надежды, так что пишите время от времени длинные, такие же бессмысленные письма и не говорите в них ничего между строк. (Я-то Ваше бойкое перо люблю, а вот другим оно может и не понравиться!) Знайте же: стоит из Англии прийти письму, как здешнее любопытство вооружается лупой.

Прощайте, дорогой Холл, преданный Вам

Л. Стерн.

ДЖОНУ ХОЛЛУ-СТИВЕНСОНУ

Париж, 19 мая 1764

Мой дорогой кузен, целый месяц мы ничего не делаем – только и говорим о том, что пора бы покинуть этот город соблазнов, а потому я могу сколько угодно раздумывать над Вашим письмом. Все это время у нас не было ничего, кроме планов, и я каюсь в этом грехе, даже не пытаясь найти себе оправдание. «Боже, будь милостив ко мне грешнику!» ⁴¹    или же: «Дорогой сэр или дорогая мадам, будьте милостивы» и пр. (в зависимости от обстоятельств) – вот что мне обычно приходится говорить в связи с тем, что я делаю и чего не делаю… Но все это лишь предисловие. Уже два месяца я охвачен самой пылкой страстью, какая только могла охватить пылкого влюбленного. Можете себе вообразить, дорогой кузен (а верней, не можете), как в течение всего первого месяца, всегда hanches ⁴²   , я фланировал по улицам от моего дома к ее – сначала два раза в день, затем – три, покуда наконец не дошло до того, что я чуть было не загнал своего конька ей в стойло на вековечные времена. Может, так оно было бы лучше, ведь враги рода человеческого не дремали и, как водится, богохульствовали в свое удовольствие. Последние же три недели мы каждый день исполняли с ней дуэтом скорбную песнь прощания – представьте, дорогой кузен, как это сказалось на моей походке и на внешнем виде: я ковылял, точно согбенный старик, лил слезы с ней в унисон и jouer des sentiments ⁴³    от рассвета до заката; теперь же она уехала на юг Франции и, чтобы закончить comedie ⁴⁴   , я заболел, у меня открылось кровотечение, отчего я чуть не отдал Богу душу. Voila mon histoire! ⁴⁵    Мы выезжаем, на этот раз безо всяких проволочек, и в Лондоне будем уже 29-го, если Dijis, Deabusque volentibus ⁴⁶   <…> Итак, в четверг утром мы покидаем наконец эту чертову страну – а впрочем, поносить ее мы никакого права не имеем, ведь мы, всем скопом, вели здесь существование самое веселое и беззаботное. На этом я прощаюсь с Вами, любезный кузен мой Антоний, и со своей стороны очень надеюсь, что мы с Вами еще не раз, столь же весело и беззаботно, посидим за пинтой бургундского. Быть посему.

Любящий Вас кузен

Л. Стерн.

МИССИС МОНТЕГЮ

Июнь 1764

Я был вынужден выехать из города (Йорка. – А. Л.) в среду, дабы провести день или два с лордом Лигоньером ⁴⁷   , иначе бы дверному молотку на Ваших дверях (а также небесам и земле) не поздоровилось: весь четверг и сегодняшнее утро я бы искал встречи с Вами. Увы, в то время как самые прелестные глаза в Англии, Франции и Ирландии (Ирландия здесь – pour arrondir Ie period ⁴⁸   ) пытаются расшифровать это послание, его автор спешит домой со скоростью 50 миль в час – не это ли веское доказательство того, что миссис Монтегю – предсказательница (богиней она была всегда, что, собственно, одно и то же), ибо такая скорость свидетельствует по крайней мере о моей подвижности, а подвижность – это живость, а живость предполагает живой ум, а значит – одухотворенность, каковую, впрочем, вовсе не следует смешивать с духовностью, вообще ни с чем церковным; слово это я использую в общеупотребительном смысле, и упаси меня Бог вникать в его суть. Я должен был сказать Вам тысячу разных разностей, в основном же (хоть это и невежливо) – про себя, а именно, что слабое свое здоровье я оставил в Пиренеях и что тем, кто раздираем тщеславием, чьи головы мечтают о епископской митре, ничего не останется, как отправиться на поиски моего слабого здоровья туда…

Видели бы Вы мою дочь! Она сейчас с миссис Стерн на юге Франции. Живет – не тужит. Боже, это ведь самая очаровательная и образованная девушка в королевстве!..

Обе они счастливы безмерно и решили остаться там еще на год, о чем Вы прочтете в письме, которое я позволил себе вложить в Ваш конверт с просьбой передать его мисс Ботэм ⁴⁹   . Получил от нее (от дочери. – А.