Письма. Перевод, вступительная статья и примечания И. Карабутенко

Когда-то Шарль Бодлер был проклят, осужден, гоним. Сегодня его почтительно именуют классиком, причем классиком живым, активным, действенным, Он считается не только одним из основоположников зарубежной поэзии XX века, но и мыслителем, оказавшим немалое воздействие на новую и новейшую прозу, критику и даже искусствоведение.

Об огромной популярности Бодлера свидетельствуют и постоянная публикация его произведений, и литературоведческие труды, перечень которых составит не одну страницу, и посвящаемые ему международные конференции и коллоквиумы, и радиопередачи, и даже спектакли и кинофильмы¹.

Исследователи творчества французского поэта, вспоминая о бодлеровских днях в Намюре и Брюсселе (10 – 13 октября 1967 года), отмечали, что «никогда еще с такой быстротой не устанавливались самые горячие контакты» ² между людьми разных стран. Действительно, среди выступавших были представители Швейцарии, Бельгии, Франции, Англии, Канады, США, Испании, Венгрии, Чехословакии, Югославии. От Советского Союза выступил Валентин Катаев. Он высказал, в частности, мысль, что если бы Пушкину удалось прожить еще несколько лет, он, любивший знакомить Россию с выдающимися зарубежными писателями, обязательно открыл бы Бодлера. И все-таки первые переводы французского поэта прозвучали именно у нас.

Интересен тот факт, что в творчестве Бодлера находили родственные черты представители самых разнообразных школ. У него учились и продолжают учиться писатели разных стран, разных поколений. Книги Бодлера, невзирая на попытки исказить, умалить их значение или даже вовсе «забыть» о писателе, всегда ценились передовой частью общества. Они удивительно современны, как, впрочем, современно и всякое истинно великое произведение искусства.

Сейчас кажется странным, а главное, чудовищно несправедливым открыто враждебное отношение некоторых критиков к поэту и при его жизни, и после смерти. Не было конца анекдотам, невероятным слухам и глупейшим легендам. Нужно сказать, сам Бодлер, желая подразнить буржуа, иногда любил подливать масло в огонь и способствовал шумихе вокруг своего имени. С другой стороны, повод к безудержному фантазированию давало предвзятое истолкование книг «Цветы зла», «Стихотворения в прозе» и «Искусственный рай». Наконец, были извращены некоторые факты биографии поэта, его личной жизни и даже добавлены несуществующие³.

Конечно, всем измышлениям можно противопоставить объективные, серьезные исследования, касающиеся и личности поэта, и его раздираемого противоречиями творчества. Но даже доброжелательно настроенные к Бодлеру критики не сходятся во взглядах на различные аспекты бодлеровского наследия. Об этом хорошо сказал в своей монографии Марсель Рюфф: «Многое из того, что касается Бодлера, еще находится в тени, и опасаешься, что никакие поиски никогда не приведут к полному освещению… Единственный путь к достижению истины – придерживаться подлинных документов, подвергая свидетельства современников и даже близких друзей строгому критическому анализу. И тогда Бодлер предстанет совершенно иным, чем тот, которого представляет традиция» ⁴.

Одним из таких документов, безусловно, может служить полное собрание писем поэта, вышедшее совсем недавно во Франции⁵. Это издание отличается от предыдущих и полнотой материала, и тщательно построенным научным аппаратом. Предисловие, подробнейшие комментарии, несколько указателей, обширная хронология, справка о корреспондентах – все это позволяет легко ориентироваться в двухтомнике и вооружает исследователя ценными сведениями. В специальной статье впервые с применением цифр рассказано о наследстве Бодлера, его гонорарах и даже долгах. Но основной интерес, естественно, представляют сами письма.

Известно, что перу Бодлера принадлежит дневник под названием «Мое обнаженное сердце». С полным правом это заглавие можно отнести и к «Цветам зла», и к «Стихотворениям в прозе», но, пожалуй, в первую очередь – к письмам. Если его художественные произведения иногда намекают на жизненные драмы, приоткрывают некоторые завесы, то здесь поэт говорит о себе прямо, без утайки, без изысканных метафор. Он беззащитен, ибо не предполагал, что письма, адресованные близким, в один прекрасный день сделаются достоянием гласности. Но он и силен, потому что, изо дня в день повествуя о своей злосчастной судьбе, сам, лучше всех адвокатов, опровергает досужие вымыслы, пошлые легенды. Страшная правда предстает иногда перед читателем, но вместе с тем раскрывается и прекрасная жизнь, отданная искусству.

Трагедию Бодлера по традиции склонны начинать с его детства, с шести лет, когда умер отец, а мать вышла замуж за офицера. Отсюда делается заключение о всевозможных «комплексах», якобы определивших и жизнь Бодлера, и его творчество. Да, он тяжело пережил смерть отца. Было и ревнивое недовольство новым замужеством матери. Но это только часть правды. На самом деле все было значительно сложнее.

Начать с того, что отчим Бодлера был не «некий французский микро-Аракчеев» ⁶, как определяет Н. Балашов. Еще в 1955 году в книге «Истинное лицо генерала Опика» Клод Пишуа, собравший множество документов и свидетельств, на наш взгляд, убедительно доказал, что в реальной жизни все было не так просто. Он приводит слова одного из самых заслуженных биографов Бодлера, Жака Крепе: «Ну нет! Это не был ни людоед, ни дурак, ни старый хрыч, а просто бравый солдат, немного строгий в своих идеях, затянутый в свою прямолинейность, как в униформу, с рукой, готовой схватиться за шпагу» ⁷. Солдат, добавляет Пишуа, – он был им с колыбели. Но «слишком многие – они не заслуживают даже наименования критиков – считают долгом принимать сторону Бодлера против отчима, что совершенно ни к чему. Некоторые, из склонности к парадоксу или касте, предпочитают военного поэту. Наконец, многие, едва научившись лепетать несколько слов о психоанализе, просто объяснили интимную драму Бодлера повторным замужеством его матери…» ⁸. К этим предостережениям против чересчур легковесного подхода к фактам можно присоединить отдельные письма Бодлера. Самые ранние, адресованные как матери, так и лично отчиму, отнюдь не свидетельствуют о какой бы то ни было ненависти. Бодлер называет его «папой», в тоне чувствуется искренняя привязанность и уважение, а в одном из писем он чистосердечно делится с отчимом размышлениями об искусстве. Даже в поздних письмах к матери, грустных письмах, где упреки смешиваются с нежностью, отчаявшийся во всем Бодлер находит в себе силы признать и заслуги отчима перед ним, и свое чувство к нему. А разве есть неискренность в словах Опика, обращенных к провизору коллежа: «Вот подарок, который я вам преподношу, это ученик, который принесет славу вашему коллежу» ⁹. Бодлер отошел от отчима только ко времени совершеннолетия, когда почувствовал посягательство на свою свободу, особенно после учреждения опеки. Путешествие, которое организовал для него отчим, желая отвлечь от легкомысленной парижской жизни (а не на работу в заокеанские колонии, как утверждает Н. Балашов), принесло хорошие плоды: одни из лучших созданий Бодлера навеяны экзотическими впечатлениями.

Более сложный вопрос – пресловутая опека. Приведенные в книге цифры красноречиво говорят, что, если бы дело было пущено на самотек, Бодлер очень быстро промотал бы с Жанной все наследство и впал бы в еще более беспросветную нищету, После Юридического Совета он каждый месяц получал от нотариуса Анселля двести франков, не считая денег, присылаемых время от времени матерью, Конечно, ему, некоторое время жившему в роскоши, после внезапного ограничения бюджета пришлось очень туго, Несомненно, мадам Опик руководствовалась самыми чистыми намерениями, когда забила тревогу Иное дело – моральная сторона проблемы, Был нанесен удар не столько карману Бодлера, сколько его душе, противящейся любому насилию, любой несправедливости. Он никогда не простит этого матери, Но один из парадоксов ситуации состоял в том, что для Бодлера не было человека ближе, чем мать, хотя та не понимала его духовных устремлений Никому не открывал он своего сердца так, как этой женщине, ни с кем так не делился своими невзгодами, маленькими радостями и даже литературными планами! Они любили и постоянно мучили друг друга, тяжело переживали взаимное непонимание, но не могли друг с другом согласиться. Письма Бодлера к матери – вереница потрясающих исповедей, самобичеваний, упреков и признаний в любви.

Следующая легенда, рассыпающаяся под напором фактов, – это Жанна Дюваль (или Лемер, или Проспер – как иногда звучала ее фамилия). Категорично был установлен «цикл Жанны» в архитектуре «Цветов зла». Не менее категорично она сама была названа глупой, сварливой, жадной и даже уродливой. Между тем еще близкие друзья Бодлера, в их числе Теодор де Банвиль, Надар и Асселино, отмечали яркую, оригинальную красоту Жанны. Ее запечатлели и кисть Эдуара Манэ и карандаш самого Бодлера¹⁰.

Как заклинание, повторял он и в письмах, и в разговорах с друзьями о своей привязанности к Жанне. Даже расставшись с нею, сидя без гроша, он мучительно обдумывал, где бы взять денег, чтобы помочь бывшей возлюбленной. Очевидно, Жанна не была «вампиром», и прав Марсель Рюфф, говоря, что не ею навеяны отдельные мрачные стихотворения любовного цикла. Более того, вдохновленные Жанной строфы «Цветов зла» или миниатюры стихотворений в прозе производят впечатление счастливой, страстной, признательной, а вовсе не бездушно-холодной любви, как постановила традиция. Вообще же приписывать поэту конкретных вдохновительниц, а тем более судить по стихотворениям об их характерах, так же опрометчиво, как и делать вывод о пороках автора только на основании изображенных им картин. Нельзя, разумеется, отвергать влияние различных обстоятельств личного и социального плана на мироощущение поэта – необходимо лишь строго учитывать все факты и не делать поверхностных, скоропостижных выводов. Конечно, и суровая дисциплина коллежей (идеальное, по мнению отчима, средство воспитания), и нежелание матери и генерала понять призвание Шарля, и тщетные попытки найти свою Мадонну, и враждебность буржуазного общества дерзкому новаторскому искусству поэта обостряли «чувство обреченности на вечное одиночество» ¹¹. Наделенный исключительной чуткостью, Бодлер особенно болезненно воспринимал удары судьбы, с особой ненавистью относился к существующему строю. «Франция проходит фазу вульгарности. Париж – центр излучения всемирной глупости» ¹², – напишет он в варианте предисловия к «Цветам зла». И хотя в 1848 году поэт был в числе тех, кто пытался изменить общественный порядок, сотрудничал в республиканской прессе, выпустил два номера газеты «Общественное спасение», не следует переоценивать его веру в революционное преобразование общества. В восстании он видел прежде всего стихию, пробуждение разрушительных инстинктов, дремлющих в человеке Об этом свидетельствуют записи в дневнике: «Мое опьянение 1848 года. Какого же свойства оно было? Вкус к мести. Естественное удовольствие от разрушения. Литературное опьянение, воспоминание о прочитанном» ¹³. Друг Бодлера Шарль Тубен вспоминает: «Бодлер любил революцию как все, что было бурным и необычным» ¹⁴. Вместе с тем он тяжело переживал ее провал и связывал неудачу с недостаточной активностью народных масс. Всегда сочувственно относившийся к обездоленным (об этом красноречиво говорят созданные им образы бедняков), Бодлер строго судил их в острые моменты истории, когда речь шла о судьбе страны и народ должен был сказать решающее слово. Очередной государственный переворот, в результате которого к власти пришел новый Бонапарт, был осуществлен, по мнению поэта, при попустительстве народных масс. «Глупцы те, кто полагает, что подобные вещи могут совершаться без позволения народа – и кто считает, что слава может опираться лишь на добродетель! Диктаторы – слуги народа – ничего больше… француз – животное с фермы, настолько хорошо прирученное, что не осмеливается пересечь никакой ограды» ¹⁵.

Но каким бы разочарованием и скептицизмом ни веяло от поздних признаний Бодлера, важен истинный облик поэта: он не смирился, не приспособился к господствующему порядку и вкусам буржуа. И в жизни, и в творчестве он всегда оставался мятежником. Когда поэт с гордостью говорил, что «никакое человеческое уважение, никакой ложный стыд, никакая коалиция, никакое всемирное одобрение не заставят меня ни изъясняться на жаргоне этого века, ни смешать чернила с добродетелью» ¹⁶, сразу вспоминается созданный им образ непокорного, который на все мучения, обрушенные на него ангелом, пытавшимся во славу Господа выжать лицемерную любовь к глупости, злости, уродству, упрямо отвечал: «Не хочу!» Справедливы слова первого русского исследователя творчества поэта, составителя книги «Гробница Шарля Бодлера» А. И. Урусова: «О поэт, ты был из племени тех, кто умел сказать нет, это слово, которое не могут произнести рабы» ¹⁷.

Письма Бодлера нельзя делить на так называемые «бытовые» и «творческие». Вся его короткая жизнь была отдана творчеству, ради искусства он отказался от карьеры и комфорта, вынес позорный суд, терпел нападки фельетонистов.

В письмах Бодлера, наряду с жалобами на распроклятую жизнь, гнусное мещанство, всеобщую пошлость, мы находим рассуждения, касающиеся различных вопросов искусства. Он довольно рано обнаружил самостоятельность мышления. В письме к отчиму, написанном еще в коллеже, Шарль рассказал о впечатлении, которое произвели на него картины Делакруа, и высказался против академических полотен времен Империи. В другом письме того же периода Бодлер размышляет о книгах и «фальшивой, нелепой, напыщенной» литературе в духе Эжена Сю, противопоставляет стихотворения и драмы Гюго и роман Сент-Бёва, Его требовательность, которая позднее проявится в статьях, необычайно высока: «…С тех пор, как я научился читать, я еще не нашел книги, которая бы понравилась мне вся, которую бы я смог полюбить от первой и до последней строки» (I, 61). В письмах зрелого периода раскрывается история создания различных произведений. Для нас, несомненно, представляет ценность высказывание Бодлера (за год до смерти) о «Цветах зла»: «Нужно ли вам говорить, вам, кто догадлив не больше других, что в эту жестокую книгу я вложил все свое сердце, всю свою нежность, всю свою извращенную религию, всю свою ненависть? Правда, я напишу противоположное, поклянусь великими Богами, что эта книга чистого искусства, притворства, фиглярства; и я бессовестно солгу» (II, 610). В том же письме Бодлер подведет итог своим раздумьям о литературе, о современном лицемерном обществе: «За исключением Шатобриана, Бальзака, Стендаля, Мериме, де Виньи, Флобера, Банвиля, Готье, Леконта де Лиля, вся современная шваль внушает мне ужас. Ваши академики – ужас. Ваши либералы – ужас. Добродетель – ужас. Порок – ужас. Приглаженный стиль – ужас. Прогресс – ужас, Никогда больше не говорите мне о пустозвонах» (II, 611).

Весь Бодлер в этой резкой откровенности. Возможно, некоторые его высказывания кому-нибудь покажутся излишне субъективными, чересчур прямолинейными. Не следует, однако, забывать, что это письма и ни одно из них поэт не предназначал для посторонних глаз.

 

ПИСЬМО ПРОВИЗОРА КОЛЛЕЖА ЛЮДОВИКА ВЕЛИКОГО ПОЛКОВНИКУ ОПИКУ, ОТЧИМУ БОДЛЕРА¹⁸

18 апреля 1839 г.

Сударь,

Этим утром ваш сын, у которого помощник директора потребовал письмо, переданное одним из товарищей, отказался его отдать, разорвал на куски и проглотил. Вызванный ко мне, он заявил, что предпочитает любое наказание выдаче тайны товарища, и на просьбу объясниться в интересах последнего, подверженного самым неприятным подозрениям, ответил мне насмешками, наглость которых я не обязан терпеть. Отсылаю вам этого молодого человека, одаренного довольно заметными способностями, но все испортившего дурным нравом, который установленный порядок коллежа и так неоднократно терпел.

Примите, сударь, с выражением моих сожалений, уверение в самых почтительных и глубоких чувствах.

 

Виктору ГЮГО

[Париж. Вторник 25 февраля 1840 г.]

Сударь,

Недавно я был на представлении «Марион де Лорм»; красота этой драмы настолько очаровала меня и осчастливила, что я жажду познакомиться с автором и поблагодарить его лично. Я еще ученик и, быть может, совершаю беспримерную дерзость; но я абсолютно не знаю правил приличия этого мира и думаю, что вы будете снисходительны. – Похвалы и благодарность студента не должны вас глубоко тронуть после тех, что расточало столько знатоков. Вас, без сомнения, окружает такое количество людей, что вы должны мало заботиться о привлечении еще одного навязчивого человека. – Однако если бы вы знали, насколько наша любовь, любовь молодых, искренна и правдива; мне кажется (возможно, это от самомнения), что я понимаю все ваши произведения. Я люблю вас, как люблю ваши книги; я считаю вас добрым и благородным, потому что вы способствовали многим реабилитациям, потому что, вместо того чтобы уступать общественному мнению, вы его часто гордо и с достоинством реформировали. Я представляю, что возле вас, сударь, познал бы массу добрых и великих вещей; я люблю вас, как любят героя, книгу, как любят чисто и бескорыстно все прекрасное. Может быть, я чересчур смел, что волей-неволей посылаю вам эти похвалы по почте; но я хотел бы выразить вам живо, просто свою любовь и восхищение и дрожу от страха показаться смешным. Тем не менее, сударь, поскольку вы сами были молоды, вы должны понять эту любовь к автору, которую внушает книга, и это охватывающее вас желание поблагодарить его вслух, смиренно поцеловать его руки; разве поколебались бы вы в девятнадцать лет написать то же писателю, избраннику вашей души, господину Шатобриану, например?

Все это не очень красиво сказано, и я думаю лучше, чем пишу; но надеюсь, что, будучи таким же молодым, как мы, вы догадаетесь об остальном, и столь новый и необычный поступок не слишком шокирует вас, и вы соблаговолите осчастливить меня ответом, Признаюсь, что жду его с крайним нетерпением.

Будете ли вы так добры или нет, примите уверения в моей вечной признательности.

Ш. Бодлер.

 

Нарциссу АНСЕЛЛЮ

[Париж.] 30 июня 1845 г.

Когда м-ль Жанна Лемер доставит вам письмо, я буду мертв. – Она об этом не знает. Вам известно мое завещание. – Кроме части, предназначенной матери, м-ль Лемер должна унаследовать все, что я оставляю, после оплаты вами некоторых долгов, перечень которых приложен к письму.

Я умираю в страшном беспокойстве. – Вспомните наш зимний разговор. – Я желаю, я хочу, чтобы мои последние намерения строго выполнялись. – Два человека могут оспаривать завещание: моя мать и брат, причем оспаривать только под предлогом умопомрачения. – Мое самоубийство, добавленное к различным беспорядкам жизни, может только послужить тому, что они лишат м-ль Лемер всего, что я хочу ей оставить. – Следует поэтому объяснить вам мое самоубийство и поведение по отношению к м-ль Лемер таким образом, чтобы это письмо, адресованное вам, и вы, прочитавший его Жанне, смогли ее защитить в случае, если завещание будет атаковано вышеупомянутыми лицами.

Убиваю себя – без печали. – Не испытываю ни одного из тех потрясений, что люда называют печалью. – Мои долги никогда не были источником печали. Нет ничего более легкого, чем возвыситься над подобными вещами. Я убиваю себя потому, что не могу больше жить, потому что невыносимо устал каждый раз засыпать и просыпаться. Убиваю себя потому, что я бесполезен другим – и опасен для себя самого. – Убиваю потому, что считаю себя бессмертным и надеюсь. – В то время, когда я пишу эти строки, сознание мое настолько ясно, что я еще составляю несколько записок для господина Теодора де Банвиля¹⁹ и обладаю всей необходимой силой, чтобы заняться своими рукописями.

Я завещаю и даю все, чем владею, даже мебель и портрет, м-ль Лемер – потому что она является единственным существом, в котором я обрел некоторый покой. – Может ли кто-нибудь порицать меня за то, что я хочу оплатить редкие наслаждения, которые нашел на этой отвратительной земле?

Я мало знаю своего брата, – он не жил ни во мне, ни со мной и не нуждается во мне.

Мать, которая так часто и всегда невольно отравляла мою жизнь, тем более не нуждается в этих деньгах. – У нее муж; у нее есть человеческое существо, привязанность, дружба.

У меня же есть только Жанна Лемер. – Я нашел отдых лишь в ней и не желаю страдать при мысли, что ее хотят лишить моего дара, под предлогом того, что я не в здравом уме. – Вы разговаривали на днях со мною. – Разве я сумасшедший?

Если бы я знал, что, упрашивая мать лично, раскрывая перед нею глубочайшее смирение своего духа, я могу добиться того, чтобы не искажали мою последнюю волю, я сделал бы это немедленно, – настолько я уверен, что, будучи женщиной, она поймет меня лучше, чем всякий другой, и, быть может, окажется способной сама отвратить брата от неразумного сопротивления.

У Жанны Лемер – единственной женщины, которую я любил, – нет ничего. Именно вам, господин Анселль, одному из редких людей, одаренных мягким и возвышенным умом, я даю свой последний наказ относительно нее.

Прочтите ей это – необходимо, чтобы она знала о завещании и защите, в случае, если моим последним распоряжениям будут противиться. – Помогите ей понять, вы, человек осмотрительный, силу и значение какой-либо суммы денег. – Попытайтесь найти какую-нибудь разумную мысль, из которой она смогла бы извлечь пользу и которая сделает полезными мои последние намерения. – Направляйте ее, советуйте ей; осмелюсь ли сказать: любите ее – для меня по крайней мере. Укажите ей на мой ужасный пример – как беспорядочность ума и жизни приводит к мрачному отчаянию или полному уничтожению. – Разум и польза! Умоляю об этом!

Считаете ли вы реальным, что это завещание могут оспаривать, и дадут ли мне право совершить истинно добрый и разумный поступок перед смертью?

Теперь вы ясно видите, что завещание это – не фанфаронство, не вызов социальным и семейным устоям, а просто выражение того человеческого, что остается во мне, – любви и чистосердечного желания помочь существу, которое было порой моей радостью и покоем.

Прощайте!

Прочтите же ей это письмо, – я верю в вашу лояльность и знаю, что вы не уничтожите его.

Немедленно дайте ей денег. Она ничего не знает о моих последних распоряжениях и только ожидает, что я помогу ей выбраться из затруднений.

Даже в случае, если эту последнюю волю будут оспаривать, смерть имеет полное право на щедрость.

Другое письмо, которое она передаст, предназначенное лишь для вас, содержит перечень долгов, которые нужно погасить, чтобы память обо мне была безупречна.

Ш. Бодлер.

 

Мадам МАРИ²⁰

 

Париж, Орлеанский квартал, 15 [начало 1852 ?]

Мадам,

Возможно ли, что я не должен вновь вас увидеть? Для меня это очень важно, ибо я доведен до такого состояния, когда ваше отсутствие явилось огромной утратой для моего сердца.

Едва узнав что вы отказались позировать и что невольно я стал этому причиной, я ощутил странную грусть. Я захотел написать вам, несмотря на то, что не любитель писем. В них почти всегда раскаиваешься. Но я ничем не рискую, потому что решил принадлежать вам вечно.

Вы согласны, что наша долгая беседа в четверг была довольно необычной? Именно этот разговор вверг меня в новое состояние и послужил причиной письма.

Мужчина, который говорит: «Я вас люблю!» – и умоляет, и женщина, отвечающая: «Любить вас? Мне! Никогда! Единственный обладает моей любовью. Горе тому, кто придет после него; он добьется лишь моего безразличия и презрения!» И этот мужчина, за удовольствие смотреть подольше в ваши глаза, позволяет вам говорить ему о другом, говорить лишь о нем, воспламеняться лишь для него и думать лишь о нем. Из всех этих признаний следует весьма своеобразный вывод: для меня вы отныне не просто желанная женщина, а женщина, которую любят за ее искренность, за ее страсть, за ее молодость и ее сумасбродство!..

Я много потерял в этих объяснениях, так как вы были столь решительны, что я тотчас же должен был покориться; но вы, Мадам, вы от этого много выиграли. Вы внушили мне почтение и глубокое уважение. Будьте же всегда такой и храните ее хорошенько, эту страсть, что делает вас такой прекрасной, такой счастливой.

Вернитесь, умоляю вас, и я сделаюсь нежным и скромным в своих желаниях, Я заслуживал вашего презрения, когда ответил, что удовлетворился бы крохами. Я лгал. О! если бы вы знали, какой вы были прекрасной в тот вечер!..

Не осмеливаюсь делать комплименты, это так банально! Но ваши глаза, ваш рот, весь ваш одухотворенный живой облик проходит теперь перед закрытыми глазами, и я чувствую, что это окончательно. Возвращайтесь, на коленях прошу вас; не стану уверять, что во мне не будет любви, но ведь вы не можете помешать мне мысленно бродить по вашим рукам, вашим таким прелестным пальцам, вашим глазам, в которых вся ваша жизнь, всему вашему обожаемому чувственному существу. Да, я знаю, что вы этого не позволите; но успокойтесь, вы для меня – предмет культа, и невозможно вас осквернить; я увижу вас такой же лучезарной, как прежде. Вы так добры, так красивы, так благоуханны! Вы для меня – жизнь и движение, не из-за стремительности ваших жестов и бурной стороны вашей натуры, а из-за ваших глаз, которые внушают поэту лишь бессмертную любовь.

Как объяснить вам, до какой степени я люблю их, ваши глаза, и насколько ценю вашу красоту? Она заключает в себе прелести, которые в вас друг другу не противоречат: грацию ребенка и женщины. О! Поверьте, говорю это от всего сердца, вы восхитительное создание, и я люблю вас страстно. Целомудренное чувство навечно привязывает меня к вам. Вопреки вашей воле, вы отныне будете моим талисманом, моей силой. Я люблю вас, Мари, это неопровержимо, но любовь, которую я испытываю к вам, – это любовь христианина к Богу. А потому никогда не называйте постыдным земным словом, столь часто компрометируемым, этот бестелесный и загадочный культ, эту пленительную и чистую привязанность, которая связывает мою душу с вашей, вопреки вашей воле. Это было бы святотатством!

Я был мертв, вы меня возродили. О! Вы не знаете – всего, чем я вам обязан! Я нашел в вашем взоре ангела неведомых радостей; ваши глаза приобщили меня к счастью души, самому совершенному, самому нежному. Теперь вы моя единственная повелительница, моя страсть и моя красота, вы та частица меня самого, которую создала духовная ласка.

Вами, Мари, я силен и велик. Как Петрарка, я обессмерчу свою Лауру. Будьте моим ангелом-хранителем, моей Музой и Мадонной и ведите меня путями Прекрасного.

Соизвольте сказать мне хоть одно словечко, умоляю вас, единственное. В жизни каждого есть решающие, полные сомнений дни, когда выражение дружбы, взгляд, какие-нибудь несколько строк подталкивают вас к нелепостям или безумию! Уверяю вас, я именно в таком состоянии. Ваш ответ будет реликвией, которую я выучу наизусть и на которую буду молиться. Если бы вы знали, как вы любимы! Смотрите, я у ваших ног; слово, скажите хоть одно словечко… Нет, вы не произнесете его!

Счастлив, бесконечно счастлив тот, кого вы избрали среди всех, вы, полная мудрости и красоты, вы, такая желанная, талант, ум и сердце! Какая женщина сможет вас когда-нибудь заменить? Не осмеливаюсь добиваться визита, вы мне откажете в нем. Предпочитаю ждать. Я буду ждать годами, и когда вы увидите себя настойчиво любимой, с почтительностью, с абсолютным бескорыстием, вы вспомните тогда, что начинали меня истязать, и признаете, что это было дурно.

В конце концов, я не волен отказываться от ударов, которые идолу вздумалось мне наносить. Вам понравилось выставлять меня за дверь, мне понравилось вас обожать, – проблема исчерпана.

Ш. Бодлер.

 

Мадам ОПИК

[Париж.] Суббота 27 марта 1852 г. 2 часа пополудни.

Два часа; чтобы мое письмо ушло сегодня, я могу писать тебе только в течение двух с половиной часов, а мне о многом нужно сказать. Пишу из кафе напротив большой почты, среди шума триктрака и бильярда, для большего спокойствия и возможности размышлять. – Как случилось, что за девять месяцев не нашлось и дня, чтобы написать матери, даже чтобы поблагодарить ее? Это в самом деле феномен. И все время об этом думать, и все время себе твердить: я напигау, И все дни проносятся в бесполезной беготне или в изготовлении немощных статей, сделанных наспех, чтобы заработать немного денег.

1. Известный французский балетмейстер Морис Бежар поставил спектакль «Бодлер», с успехом шедший в 1968 – 1969 годах в Гренобле, Париже и Брюсселе. Еще раньше, в 1967 году, был создан телевизионный фильм «Рана и нож», который, по свидетельству прессы, заставил обратиться к книгам Бодлера тех, кто до сих пор не читал его. Другой фильм носил название «Ночь и маяки», следующий – «Слава Бодлера». Всех авторов, при различии творческих индивидуальностей и задач, объединяло чувство глубокого уважения к поэту.[↩]
2. Robert Kopp et Claude Piсhоis, Les Années Baudelaire, Neuchâtel, La Baconnière, 1969, p. 41.[↩]
3. ¹Обэтомподробносм. вкн.: «Baudelaire devant ses contemporains», Paris, 1967[↩]
4. Marcel A. Ruff, Baudelaire, L’homme et l’oeuvre, Paris, 1955, p. 5.[↩]
5. Baudelaire, Correspondance, Bibl. de la Pléiade, Paris, 1973. В дальнейшем даются ссылки на это издание. Римская цифра обозначает том, арабская – страницу.[↩]
6. Н. И. Балашов, Легенда и правда о Бодлере, в кн.: Шарль Бодлер, Цветы Зла, «Наука», М. 1970, стр. 246.[↩]
7. Claude Pichois, Le vrai visage du géneral Aupick, Paris, 1955, p. 3.[↩]
8. Ibidem, p. 62[↩]
9. »Baudelaire devant ses contemporains», p. 50. [↩]
10. Шарль Бодлер был одаренным художником. Его рисунки не только не производили впечатление любительских, но и были высоко оценены в артистической среде. Ими восхищался, например, Домье, у которого было несколько работ Бодлера. Уже через год после смерти поэта в одной из газет была опубликована статья, где воспроизводились четыре рисунка и говорилось, что, если бы Бодлер отдал живописи те качества, которые посвятил поэзии, он стал бы крупным и оригинальным художником.[↩]
11. »OEuvres posthumes», Paris, 1908, p. 104. [↩]
12. Ibidem, p. 16.[↩]
13. Ibidem, p 102.[↩]
14. «Baudelaire devant ses contemporains», p. 97.[↩]
15. »OEuvresposthumes», p. 114, 119 – 120. [↩]
16. »OEuvres posthumes», p. 11. [↩]
17. «Le Tombeau de Charles Baudelaire», Paris, 1896, p. 36.[↩]
18. Хотя это письмо написано не Бодлером, оно представляет интерес как свидетельство бунтарского характера и бескомпромиссности будущего поэта.[↩]
19. Теодор де Банвиль – один из наиболее талантливых французских поэтов той эпохи, автор книг «Кариатиды», «Сталактиты», «Акробатические оды», «Аметисты» и др. Близкий друг Бодлера, подготовивший вместе с Асселино 3-е издание «Цветов зла»,[↩]
20. Французские литературоведы считают это письмо Бодлера самым загадочным, так как до сих пор ничего не узнали об этой незнакомке. Некоторые полагают, что поэт адресовал письмо своей возлюбленной, актрисе Мари Добрен. Называются имена и других женщин. Кстати, не меньше споров вызывают таинственные инициалы «J. G. F.», той, кому Бодлер посвятил книгу «Искусственный рай» и одно из стихотворений «Цветов зла». Если принять версию Помье, эти инициалы относились к Жанне Дюваль («Jeanne, gentille femme»). Согласно другому мнению, их обладательницей могла быть некая мадам Juliette Gex-Fagon, о которой сохранились лишь отрывочные сведения.[↩]