Песнь песней или исторический детектив?

Новый сборник Олжаса Сулейменова, на мой взгляд, состоит из двух неравноценных книг: собственно «Глиняной книги» – произведения, при всей его экспериментальности, не только высокохудожественного, но и самого сулейменовского из того, что было им до сих пор написано, – и литературного приложения к ней – упражнений на всякого рода философские темы (исключение – композиция «Запомнить», залетевшая в «Глиняную книгу» из старого «Доброго времени восхода»). И это подается как своеобразный принцип. «В биографии человека, – пишет О. Сулейменов, – есть талантливые события, интересные всем, есть посредственные, памятные только участнику или жертве. Но все они выставлены в одном зале памяти, ибо они равно наделены правом представлять время».

Ну что ж, в конце концов, это личное дело поэта решать – печатать или не печатать вещи, памятные ему самому да прототипам его отрицательных персонажей. Но и у нас есть право судить о времени поэта не по тем его опусам, где он иронизирует над привычными литературными стандартами, а заодно тренирует полемическое остроумие, но по «Глиняной книге» – поэме, не только полномочно представляющей сегодняшнего Сулейменова, но и интересной всем. И не потому, что Олжас Сулейменов, как выразился один из рецензентов, зашифровал в ней «озорство встречной мысли», «красоту парадоксов» и «скачки в негатив», но потому, что в ней чувствуется дыхание истории. Именно истории, а не той условной костюмированной под историю современности, которая, обещая наладить «связь времен», не объясняет, как правило, ни прошлого, ни настоящего. Той серьезной истории, которая не сочиняется, а добывается и которую не заменить ни фейерверком исторических ассоциаций, ни социологическими схемами, увешанными антикварными безделушками.

Читать поэму нелегко, но не потому, что стихи слишком «закручены», как выразилась читательница А. Арустамова в своем письме в редакцию «Литературной газеты». «Глиняная книга» не предназначена для быстрого, кибернетического чтения – здесь нужно тщательно следить за исполнением каждого слова, за движением каждой метафоры, а главное, помнить о том, что перед нами не монологическое произведение, что О. Сулейменов предоставил право голоса не только едино-, но и инако-мыслящим.

На анализе этой поэмы, а также лирических заготовок к ней (ибо «Глиняная книга» – из тех главных книг, к которым подходят издалека) я и хочу остановиться, не вступая в серьезную полемику с Л. Милем как по поводу остальных поэм, входящих в сборник, так и ранних стихов, не попавших на орбиту «Глиняной книги». Замечу только, что при внимательном подходе к поэтической публицистике Сулейменова можно было бы разглядеть не только приверженность к «популярным аксессуарам», но и стремление поэта обогатить современный декламационный ораторский стих приемами казахских лиро-эпических «песен» ¹. Вряд ли стоило также с такой категоричностью, с какой это делает Л. Миль, отождествлять классика Амана, героя поэмки «Кактус», с самим Сулейменовым на том основании, что Аман – недостаточно карикатурен… А главное, надо было подумать: случайно ли злополучный «Муравей» – эта остроумная пародия на новоевропейскую драму, с ее культом разорванного сознания, с ее надоевшими трюизмами об относительности добра и зла – противостоит цельному миру «Глиняной книги», где граница между «черным» и «белым» так же резка и определенна, как на национальном орнаменте казахов…

* * *

К «Глиняной книге» Сулейменов шел давно. Даже в «Годе обезьяны», где, как гласит редакционное предисловие, нет увлечения исторической тематикой, мы находим ее следы. Я имею в виду рассказ «Баюны», – здесь история, не дожидаясь вопросов Сулейменова, заговорила сама. И какая история – «каменный балбал», способный украсить любую гробницу! Последний из «скифов», обитавших в окрестностях Хан-Тенгри со времен неандертальцев! И на каком языке – не требующем закрепления на бумаге – на языке народного эпоса. Неожиданность, даже сенсационность открытия, сделанного Сулейменовым, заключалась в том, что этот почти доисторический «скиф» оказался не просто добрым, широким, самоотверженным человеком. Приглядевшись ближе к его каменному, вороной масти лицу, Сулейменов открыл: «Бог дал Аргуну большое лицо, чтобы выражать большие чувства». Этот сегодняшний скиф и кажется мне настоящим прототипом юного хана Ишпака, «внука Сары-Кена, предводителя восьми уруков могучего племени Иш-куз» – главного героя «Глиняной книги». Но для того, чтобы увидеть это внутреннее родство, Сулейменову нужно было изжить свое прежнее отношение к истории своей скифской, пустынной «Азии». Вспомните напечатанное несколько лет назад стихотворение «Чем порадовать сердце?». Ярость, напор, «сильная кровь», слепая, нерассуждающая жестокость – вот каким казалось Сулейменову прошлое его пустыни:

Кони падали в пропасть. Гоните!

Погибнем? Пусть!

В Алма-Тау

В жестоком молчании месиво тел

Колыхалось, как море,

И ветер над морем свиреп,

Словно брызги, звенели упругие горла стрел…

………………………………………………..

Только женщин щадили…

Их валяли в кровавой грязи

Возле трупов детей,

И они, извиваясь, вонзали в монгольские горла

Исступленные жала изогнутых тонких ножей.

В «Глиняной книге» напор этот словно бы приостановлен; в «кровавом тумане» проступают лица – тяжелое и раскосое хана Ишпака, нежное – «цветок из нитей солнца соразмерно сотканный» – ассирийки Шамхат, внушившей юному вождю ишкузов великую страсть…

Никакими историческими (в буквальном смысле этого слова) документами О. Сулейменов гипотезу свою подтвердить, разумеется, не может. В отличие от царя Соломона его герой не был гениальным поэтом. И тем не менее О. Сулейменов берется расшифровать лаконичную строчку, чудом уцелевшую в «анналах ассирийского царя», опираясь на свой личный опыт, на свое знание истории – не этого конкретного факта, а вообще истории, в том числе и той, что передается от поколения к поколению – но генетической цепочке, словом, той живой истории, самым ценным экспонатом которой и является, по мысли О. Сулейменова, лесник Аргун.

Ведь он пишет не историческую хронику, стремясь воссоздать давно прошедшее во всей его истинности. И конструируя и заселяя огромное пространство поэмы (а в «Глиняной книге» нам дано именно пространство, а не зарисованная плоскость!), О. Сулейменов не чувствует себя только историографом. Ему мало дать читателю ощущение живой истории, воскрешенной не через языковую стилизацию, а через события и судьбы. Он исследователь, и отошедший мир, который он с таким мастерством и блеском наделил силой жизни, интересует его не сам по себе, вернее, не только сам по себе, но и в его живых связях с современностью. А для исследователя важно правильно задать вопрос, ибо «история, – как считает О. Сулейменов, – не привыкла начинать первой. Она ждет наших вопросов и не на всякий отвечает. Но нам всегда нужно то, что сейчас нужно». И если раньше, допрашивая историю, О. Сулейменов старался заставить ее рассказать, «как погибли… города», то теперь он хочет знать, почему они все-таки выжили – эти оазисы человечности, «возникавшие как вызов плоской природе» и «гибнувшие в одиночку». Первый вопрос – «как погибли…» – задавал еще мальчик, для которого война и ужасы фашизма были трагическим уроком, сформировавшим его психику. Второй вопрос «почему выжили» – ставит уже взрослый, зрелый человек, осознавший всю серьезность своей личной ответственности за судьбу «земли людей». Поэтому ему так важно знать, и притом с наибольшей точностью, как велик на земле запас человечности… «Глиняная книга» – эта своеобразная притча – и построена как ответ на этот вопрос. Ничто истинно высокое (в символическом, сулейменовском смысле этого слова) в историческом опыте народов не пропадает бесследно – вот истолкование, которое Сулейменов-поэт дает тем фактам, которые собрал для него Сулейменов-историк.

Этот гуманистический разрез, столь нужный нам сейчас, и делает поэму не просто современной, но и злободневной, ибо современность поэзии, как очень точно написал Д. Лихачев в предисловии к сборнику В. Сосноры «Всадники», – это «не столько современность темы, сколько современность поэтической интерпретации темы».

Но в то же время «Глиняная книга» и не совсем притча. В одной из начальных глав книги есть такой эпизод. Подробно описав дары, которыми влюбленный хан пытается смягчить непреклонность Шамхат, О. Сулейменов прерывает себя:

Но что важнее для потомков

описать –

блеск утвари

или волненье твари?

……………………

Запомним блеск вопросов

и ответов,

забудем описания предметов,

ударь в таблицу, письменная трость…

Словом, хотя и блеск утвари, и встающая за ней живая жизнь не только присутствуют в поэме, но и обладают той же упругой силой сопротивления по отношению к любой интеллектуальной схеме, что и в естественном, психологическом повествовании, главное для Сулейменова – задать истории правильные вопросы и получить на них правильные ответы… Поэтому ему так важно подчеркнуть, что перелом в сознании его героя происходит не под благотворным влиянием прекрасной ассирийки… И даже не в результате близкого знакомства с философией и культурой общества, находящегося на более высокой ступени социального развития. Хотя О. Сулейменов отнюдь не отрицает, что высокая страсть способна извлекать из кремня огонь… Более того, ему очень важно показать, какое смятение вызывает в душе героя открытие чуждого ему – менее цельного, но гораздо более сложного мира:

У персов есть и мудрость и злонравно,

начала сочинений и венцы.

У вас же есть Закон.

У персов есть жемчужина души.

У вас же – панцырь.

У персов дно и бездна высоты,

у вас губительное плоскогорье.

И все-таки любовь Великого Вождя к красавице Шамхат – только «нежданный ветр», погасивший ту бешеную скорость, тот напор, то не имеющее ни начала, ни конца движение – движение ради движения! – которому были подчинены до сих пор и быт, и этика, и психология скифского хана.

Дух Перса, объясняя Ишпака, почему тот не понял ассирийской пантомимы, говорит:

Ты не понял движений жреца.

Моих знаков не понял.

В тебе знание символов скифских,

ты их отвергаешь.

Тебе кажется странным –

мир чуждыми знаками полон,

ты, покоритель,

бессилен их тронуть руками!

.……………………………………….

Тебе непонятно, что сам ты –

какого-то чуда

символ,

И тот, что тебя узнает,

уверен – познает чудо.

Ключ к «чуду» Ишпака и есть, согласно замыслу Сулейменова, ключ к сути исторических явлений. И Ишпака – не исключение. Согласно мысли Сулейменова, в каждом «скифе» таится «перс», только они, скифы, не знают об этом до тех пор, пока один из них, самый «высокий», не увидит, как пустынно и гибельно «плоскогорье» скифского Закона, утверждающего Одно и отрицающего Многое…

Речь идет не о том, чтобы отыскать в грубом варваре проблески человечности и тем самым обогатить его образ, а заодно реабилитировать далеко не романтические поступки. Пафос поэмы Сулейменова в утверждении: человек по природе своей высок, но на эту высоту его нельзя затащить насильно, даже слегка подтолкнуть нельзя – до тех пор, пока не проснется в нем желание заглянуть в «бездну высоты». Поэтому-то и любовь великого вождя к безвестной ассирийке для Сулейменова не просто не подлежащая девальвации ценность – пройдут-де, войны и цари, а это останется… Классической трактовке «песни песней» Сулейменов как бы противопоставляет свое, современное прочтение: только потому и останется, что, не обещая ни утешения, ни забвения, дает ощутить вкус высоты – вкус прозрения.

Словом, дело не просто в том, что Ишпака впервые в жизни полюбил, но в том, что любовь сделала его зрячим. Остановившись, он взглянул на себя глазами людей, не похожих на себя – других:

…и поражался

совершенству их зрения.

И узнавался, радовался

реже,

и делал то, чего не думал прежде.

Те мысли, что проснулись в нем

однажды,

Спать не хотели,

требовали пищи,

он их кормил –

он стал добрее к нищим,

и мысли, обнаглев,

камнями в череп били…

В той свободе, которую Ишпака предоставил своим проснувшимся и больше не желавшим «засыпать» мыслям, и состояло его первое, не предусмотренное Великим Язу преступление, и оно одно стоило девяти («Закон Язу гласит: «Правящий да не может не совершать проступков. Да останется безвозмездным восемь проступков хана. Да предстанет он перед судом Белого Шатра с Черным Верхом за девятое преступление. И постигнет его тогда справедливое несчастье»).

Да, сулейменовский Ишпака одинок, но это одиночество человека, не просто обогнавшего время, но и высланного вперед.

Глава «Казнь» (по решению Белого с Черным Верхом Шатра Ишпака казнен в бою с персами) кончается следующей сентенцией:

Итак, Ишпака удалился в обитель воздаяния,

покорять несветлую землю…

Ушел, потеряв шапку, бога и жизнь,

но сохраняя нечто, что приобрел.

То, чего не имел ни один скиф.

Что же он приобрел? – спросят любопытные.

На это нет ответа.

Нет ответа на праздное любопытство, но это не значит, что ответа нет вообще, как решил Л. Миль, приписав О. Сулейменову такую якобы концепцию: «Для кого же трудятся «обожженные» звездой избранники?.. Избранники, увы, обречены «фиксировать или исследовать настоящее».

Но О.

1. Вот что пишет Мурат Ауэзов о поэме Сулейменова «Земля, поклонись человеку»: «…Поэма по своей эстетической концепции оказалась близкой к традиционному казахскому жанру толгау. Этот лиро-эпический жанр используется для описания грандиозного, масштабного события. Лирическое начало в нем постоянно перерастает в эпическое» («Дружба народов», 1968, N 7, стр. 261).[↩]