№5, 1968/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Первое и последнее

Литература о Великой Отечественной войне практически уже необозрима: созданы сотни и сотни книг самых разных жанров, посвященных этим героическим дням. Однако и сегодня эта тема воспринимается как первостепенная по своей важности, приковывая внимание не только художников, но и исследователей литературы. Стремление осмыслить значение того вклада, который внесен нашей литературой в дело разгрома врага, вызвало большой интерес к документальным, эпистолярным и мемуарным материалам, рассказывающим о том, как участвовали в борьбе с фашистами писатели – и те, что стали фронтовыми корреспондентами, и те, что сражались как солдаты и офицера переднего края. Свидетельствуют об этом такие фундаментальные издания, вышедшие в последние годы, как том «Литературного наследства»»Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны», два тома книги «В редакцию не вернулся…», «Рядом с героями» – сборник воспоминаний и дневников писателей, принимавших участие в обороне Ленинграда, и др.

Подборка подобного рода материалов публикуется в этом номере. Ее составляют воспоминания Бориса Полевого, записные книжки Василия Гроссмана, партизанские дневники Платона Воронько.

Во всех этих материалах запечатлен повседневный лик войны. О первом и последнем редакционном задании, полученном им в качестве фронтового корреспондента, вспоминает Б. Полевой (впрочем, – этоочень характерно, – втом и в другом случае писателю приходилось выполнять функции, явно не входящие в обязанности журналиста, – отбивать атаки наседающего противника, выступать в роли офицера связи). Между двумя этими эпизодами – кровопролитными, ожесточенными боями ноября 41-го года и маем 45-го, когда Советская Армия, завершая разгром гитлеровских войск, освобождала от фашистского ига народы Европы, -легли четыре долгих года суровой войны, каждый день которой требовал от нашего народа предельного напряжения всех сил, величайшей самоотверженности, железной стойкости.

Незабываемый 45-й год… «…Возвращаюсь на Вацлавскую площадь, – вспоминает Б. Полевой, – по которой медленно, как усталые животные, пробираются черев ликующую толпу наши запыленные танки. Они идут осторожно. Пропыленные до костей мотопехотинцы застенчиво улыбаются, сидя на броне. Из толпы, в них летят цветы, пачки сигарет. Какая-то храбрая девица в национальном костюме стоит на броне, и промасленные руки танкистов бережно поддерживают ее… Пытаемся выбраться из толпы. По нелегкое это дело. Поминутно останавливают. Жмут руки. Целуют.

Таким был этот памятный день победы, фундамент которой закладывался еще в 41-м году. Как закладывался этот фундамент, рассказывают записные книжки В. Гроссмана. Самые трудные дни войны запечатлены в них. Писатель не отворачивается от горькой правды: были во время отступления и растерявшиеся люди, и предатели, и те, кто просто не умел еще воевать. Но рядом с этим – непоколебимая вера большинства в победу, готовность на любые лишения и жертвы, массовый героизм. Эти два ряда явлений отчетливо выступают в фронтовых заметках В. Гроссмана, в том числе в записанном им рассказе члена Военного совета 50-й армии Н. А. Шляпина, под командой которого выходила ил окружения большая группа бойцов и командиров. Поначалу, рассказывает комиссар Шляпин, было немало случаев неразберихи, паники, трусости – надо, правда, иметь в виду, что на этом участке фронта действовало около семисот вражеских танков. Но постепенно, день за днем люди обретали волю к сопротивлению, закалялись в боях и невзгодах, учились презрению к смерти и ненависти к врагу. И линию фронта прорвала, соединившись с нашими главными силами, уже вполне боеспособная часть, в которой даже те бойцы, что недавно праздновали труса, вели себя как герои.

«Народ в несчастье открылся своей лучшей, благородной, доброй стороной», – записывает В. Гроссман после первых недель войны. И не раз затем возвращается к этому выводу, находя для его подтверждения новые и новые факты. Вот несколько примечательных в этом отношении записей; «Дух армии – великая и неуловимая сила. Он реальность». «Терпение на фронте, безропотность к тяжестям невообразимым, – это терпение сильных людей. Это терпение войска огромного, в нем и величие души народа».

Эта же тема проходит через партизанские дневники П. Воронько, повествующего о доблести партизан, о той поддержке, которую оказывало им население оккупированных врагом районов. «Вместе с гуцулами, – пишет П. Воронько, – лен пекли хлеб, варили кулеш, подковывали лошадей, ремонтировали повозки. Всех раненых распределили по хатам, за ними, как родные, ухаживали гуцулки… Боевое племя ковпаковцев и гуцулы, как два горных потока, слились тогда в одну свободную стихию». Стоит напомнить, что за помощь партизанам гитлеровцы смертью карали мирных жителей.

В публикуемых материалах нашел отражение процесс овладения наукой побеждать, который дался нашей армии нелегко и непросто, но в результате которого она обрела высочайшее воинское мастерство.

Публикуемые воспоминания, записные книжки, дневники вводят исследователей литературы в творческую лабораторию художников, дают возможность проследить зарождение художественного произведения, художественного образа ив жизненных впечатлений. Несомненно, например, что тот же рассказ Н. А. Шляпина в претворенном виде нашел отражение в образах и ситуациях повеет и «Народ бессмертен»; бомбежка Гомеля, очевидцем которой был Гроссман, описана затем была в главе «Смерть города», из записных книжек пришел и эпизод заседания ЦК Компартии Белоруссии на последнем клочке белорусской земли. Из записи, сделанной в селе Залиман, родился рассказ «Старик»-оненависти, побудившей тихого пасечника Семена Беляевца убить фашиста. На основе подлинных свидетельств о героической борьбе группы бойцов в донецкой шахте был написан известный рассказ «Жизнь».

И последнее. Когда-то перед самой победой К. Симонов писал: «…В те тяжелые времена сила духа была не только у героев, сражавшихся на фронте, о которых писали, которых играли, картины о которых ставили люди искусства, – сила духа была и у самих людей искусства: они тоже не сгибались, тоже дрались до последнего зуба, они тоже были крепки духом. Если перебрать, перечитать, переглядеть сейчас, в конце войны, то, что было написано, поставлено, сыграно в ее первые годы, мы невольно испытаем волнующее чувство оттого, что нашим глазам с несомненностью предстанет одно обстоятельство, о котором следует помнить. В самые трудные дни люди нашего искусства вместе с нашей армией, вместе с партией единодушно и непоколебимо верили в победу». И сейчас, когда публикуются архивы писателей, становится доступным то, что по большей части писалось для себя, для печати не предназначалось, знакомясь с этими материалами, мы с уважением и гордостью можем повторить, что люди нашего искусства всегда были вместе с партией и народом, что в самые трудные дна они непоколебимо верили в грядущую победу и ввали к ней.

 

 

* * *

Борис ПОЛЕВОЙ

Первое и последнее

(ВОСПОМИНАНИЯ ВОЕННОГО КОРРЕСПОНДЕНТА)

Когда теперь, из мирного сегодня, среди сегодняшних дел и забот вспоминаю свою работу в качестве военного корреспондента «Правды», всегда приходят на ум первое и последнее задания редакции, выполненные в дни Великой Отечественной войны. Были задания посложней. Были дела поопасней и поинтересней, и все-таки вспоминаются эти два – первое и последнее.

1

Первое относится к тяжелому ноябрю 1941 года. Я, офицер, вызванный с фронта, где мне приходилось заниматься организацией партизанских отрядов и диверсионных групп на оккупированной калининской земле, только что получил красненькую сафьяновую книжечку – удостоверение «Правды», старенькую «эмку», кучу добрых напутствий от новых редакционных друзей, прибыл на только что организованный Калининский фронт с горячим желанием сразу же во что бы то ни стало показать себя на новой работе. В душе оставался еще провинциальным журналистом и бесконечно гордился званием военкора «Правды». Поэтому, не дав себе даже труда переэкипироваться, я по неопытности решил немедленно же выехать на самый горячий участок фронта, еще только готовившегося к наступлению и ведущего бои под Калинином.

В оперативном отделе штаба фронта немножко посмеялись над моим воинственным пылом, однако указали, что самым интересным участком, по их мнению, является сейчас отрезок Ленинградского шоссе, от Горбатого моста до села Медное, где единственная находившаяся в составе фронта танковая бригада под командованием П. А. Ротмистрова третий день отбивает атаки мощной бронетанковой группы, рвущейся на шоссе из-за Волги.

Ну что ж, именно туда и поеду. Командующий фронтом, тогда еще генерал-лейтенант, И. С. Конев, уже широкоизвестный стране своими осенними контратаками на смоленской земле, к которому я пришел представляться уже в качестве корреспондента «Правды», выслушав это мое намерение, усмехнулся.

– Действительно, это сейчас самое горячее место. Тут многое решается. – Он показал на карту-километровку, лежащую у него на столе, карту с такими знакомыми мне – калининцу – названиями. – Они хотят здесь загнать танковый клин между нашим и Северо-Западным фронтами, расчленить нас, понимаете? – Карандашом он показал синюю стрелу, тянущуюся из-за Волги к Ленинградскому шоссе. – Наша задача – не дать им это сделать, остановить тут, у Волги. Но… Словом, все сами увидите и узнаете, если туда доберетесь. – И добавил: – Взвесьте, надо ли вам туда идти. Это довольно опасно.

Его серые глаза, спокойные глаза северянина, в которых я, однако, увидел этакий скрытый юмор, внимательно смотрели на меня, – дескать, поглядим, что ты за гусь.

– Предупреждаю, связь с Ротмистровым плохая. Все уточните. Я понял. Не пугает, но явно испытывает. Что ж, ходил же я две недели назад через Волгу в оккупированный Калинин. И немцев видел, и по одним с ними улицам ходил.

– Я пойду, товарищ командующий.

– Добро. Только чтобы все продумать и предусмотреть. Терпеть не могу лихачей. Война – это прежде всего трезвый расчет. – Повторил: – Все взвесьте.

– Будет сделано. – Я пристукнул валенком о валенок, будто это были гвардейские сапоги со шпорами, и прямо от командующего снова отправился в оперативный отдел. Там мне сказали, что командный пункт Ротмистрова помещается, кажется, в церкви Николы Малицы, но что связи с ним с утра нет и попасть туда ни с севера, ни с юга, а может быть, даже с запада невозможно, так как весьма вероятно, что немцы уже захлопнули последнюю отдушину. Я ориентировался по карте и решил, что именно здесь-то я и получу первый материал, достойный «Правды». Уговорил корреспондента Совинформбюро батальонного комиссара А. Евновича, стаж которого на этом фронте был на несколько дней больше моего. Решили отправиться вместе. Места были знакомые, с детства исхоженные в поисках грибов и ягод. Это, как казалось, давало нам возможность обойти дороги, на которых уже сидели немецкие засады, и по руслу узенькой речушки Межурки добраться до помеченной на карте церкви.

Евнович, человек очень штатского, очень московского вида, который был, однако, когда-то в гражданскую войну командиром, и не маленьким командиром, на Юге России, поколебавшись, согласился. Но, в отличие от меня, долго уточнял по карте маршрут. Двинулись в путь. Машину оставили в так называемой Комсомольской роще, где мы, тверские комсомольцы, проводили когда-то «дни леса». Кругом – тишина, только отдаленная перестрелка, да следы танковых гусениц, да пепелища, припорошенные снегом, говорили о том, что идет война. И вдруг неожиданно над самым ухом:

– Стой! Ложись! – И две винтовки высунулись из-за молодого сосняка. Легли, конечно. И под охраной были отконвоированы до самой церкви, где караульный начальник, с красными от бессонницы глазами, тщательнейшим образом проверил наши документы.

В церкви, с которой один снаряд срезал боковой кукол, а другой отвалил угол, мы сразу поняли всю неуместность своего предприятия. Здесь была атмосфера грозового напряжения. Своды гудели от грома разрывов. В боковых притворах стонали раненые, которых разместили здесь. Какие-то военные спали на полу. В углу, под иконой божьей матери, которую осколок отделил от младенца, осипший телефонист безнадежно выкрикивал позывные.

– Фиалка, Фиалка… Я Гранит. Куда же ты к лешему делась, Фиалка?

– Где штаб бригады? – робко спросил я его. Он молча ткнул перевязанной рукой по направлению к алтарю, где за кружевом уцелевших царских врат можно было разглядеть несколько человек, согнувшихся над столами. Все они были поглощены картой. Только один, невысокий, круглоликий, со знаками старшего батальонного комиссара, обратил на нас внимание. Окинул нас недоверчивым взором и свирепо спросил:

– Кто такие? Что надо? Документы! – И опять долго вертел наши удостоверения, рассматривал печати, сверял по фотографиям подлинность наших физиономий.

Убедившись наконец, что мы те самые, за кого себя рекомендуем, он протянул руку.

– Комиссар бригады, старший батальонный комиссар Шаталов. – И тут же, уже штатским голосом, спросил: – Как вас черт сюда занес? Какие сейчас интервью, когда кругом немцы? Оружие есть? Не-е-ет! Ну, знаете ли, голубчики… Немедленно получить.

Сидя потом на соломе в углу и от нечего делать протирая маслом старенькие винтовки, мы с Евневичем наблюдали, как командир бригады, невысокий ростом и неширокий в плечах полковник, с серым от усталости, но чисто выбритым лицом, с коротко и тщательно подстриженными усиками, напоминавший в своих больших очках скорее ученого, чем военного, выслушивал рапорты, резким тенорком отдавал связным четкие приказы, кого-то вызывал к телефону, кого-то распекал, и все это так спокойно, неторопливо, как будто он сидел где-нибудь в кабинете, а не окруженный неприятелем в сотрясаемой разрывами церквушке. Мы догадались, что это командир бригады, но он так был занят, что не решались к нему подойти.

Наконец выдалась минута, когда возле полковника никого не оказалось. Мы с корреспондентом Совинформбюро подтолкнули друг друга локтем, – дескать, пора. Двинулись к столу. Но глаза командира бригады уже были закрыты, а голова клонилась к столу. Он совсем засыпал. Однако в какую-то последнюю минуту усилием воли подавил дрему и взглянул на нас.

– Ну-с, это вы, кажется, корреспонденты? Оригинально. Как вас сюда занесло? – И повторил: – Оригинально… Вам обстановку? Зачем вам обстановка, когда отсюда не только корреспонденцию послать, но и выйти, кажется, уже нельзя. Впрочем, если угодно, извольте, записывайте.

Он положил на руки клонившуюся вниз голову, поднял брови, чтобы не дать закрыться смыкающимся глазам, и стал диктовать, с трудом, но четко выговаривая каждое слово.

– Третьи сутки веду тяжелый бой на рубеже село Медное – Горбатый мост… Противник – авангард группы генерала Горта в составе шестидесяти машин – рвется к шоссе и дальше по направлению Медное – Торжок. Его цель – разорвать связь между нашим и Северо-Западным фронтами… Моя цель – подрезать вражеский клин по линии Волги и разгромить на шоссе врага… Мои активные силы… Впрочем, это не пишите… Это не для печати, это только для вас… девять танков… Понятно? Мое решение – сражаться до конца. Все.

Через мгновение он уже спал, положив голову на стол, на карту, и даже сладко всхрапывал.

Цитировать

Полевой, Б. Первое и последнее / Б. Полевой // Вопросы литературы. - 1968 - №5. - C. 122-135
Копировать