Павел Басинский. Скрипач не нужен

Павел Басинский. Скрипач не нужен. М.: АСТ, 2014. 510 c.

«Очередная лайт-версия критики, оперирующая упрощенными моделями», — фыркнет сноб-филолог, пролистав книгу Басинского, составленную из статей разных лет.

«Как хорошо, что еще есть критика, написанная увлекательно и на доступном языке!» — скажет далекий от филологии реципиент, дочитав книгу до конца. По сути, позиция автора по отношению к этому реципиенту была ясно выражена на недавнем Круглом столе: «Сейчас количество читателей неуклонно падает <…> Надо подумать о том, как нам спасать читателя. Этот сегмент уменьшается и уменьшается: до какой степени он будет уменьшаться и что сделать, чтобы он не исчез совсем <…> Поэтому нужно более смиренно смотреть на эти вещи: скажем, тираж в три или пять тысяч — это маленький тираж? Это на самом деле очень большой тираж. Представьте: три тысячи человек <…> Это много, особенно если вспомнить, что у нас сейчас осталось полторы тысячи книжных магазинов на всю страну…»¹

«Лайт-критика» Басинского действительно помнит и о том, что у нее есть читатель, и о падении интереса к чтению и, что важно, умеет соизмерять потребности этого гипотетического, но вполне явного читателя со своим интеллектуальным уровнем. И это едва ли не главное ее положительное свойство, отмечаемое при чтении книги.

Хотя уровень Басинского высок, не всегда то же самое можно сказать о его статьях. Эрудиция критика несомненна, и от многих статей остается впечатление, будто автор намеренно себя останавливает — газетный формат, ориентированный и на лаконизм, и на широкую аудиторию, не позволяет развернуть мысль подробнее. Например, выстроенная в ироническом ключе «от противного» статья «Это страшное слово «пиар»», вывод в конце которой говорит о том, что «всякий писатель имеет право на свой стиль поведения. И не всегда этот стиль может совпадать с общепринятыми нормами приличия и нравственности» (с. 344), обнаруживает скорее нежелание углубиться в проблему «творческого поведения» — несомненно, заслуживающую более глубокого рассмотрения.

Да и статьи из раздела «Классики», открывающие книгу, оставляют впечатление ненавязчивого «ликбеза»: стоит ли оговаривать лишний раз, что «…начитавшись Пелевина, Донцовой и Марининой, не худо свериться с эталоном подлинной русской речи, а эталон этот хранится в томах Тургенева…» (с. 44)? Однако тут невозможно упрекнуть автора: приходится, опять-таки, возвращаться к его словам на Круглом столе и отталкиваться от ситуации падения интереса к чтению; пусть, мол, встретят в газете общеизвестные факты о классиках, лишним это не будет, — кто-то узнает впервые, а кто-то и Тургенева заодно перечитает. Да и вообще, в ситуации утраты литературоцентрических координат никакие повторения не бывают излишними, поскольку и общеизвестных фактов как таковых по отношению к литературе не осталось, — так можно было бы продолжить мысль Басинского.

Позиция здравого смирения, призывающего исходить из того, что есть, — вот что движет Басинским при анализе самых невеселых, казалось бы, ситуаций. «На платоновский юбилей, насколько удалось выяснить, вообще денег не нашлось <…> Он дешево обходился и обходится своей стране <…> И это хорошо. И это правильно» (с. 79), — говорит критик, аргументируя далее, почему же это «хорошо» и «правильно» и как образ Платонова, «вступающего» в XXI век, соотносится с вниманием к нему «власть имущих» (с. 79).

Сдержанный и достойный тон перебивается вкраплениями эмоциональности, не очень органичными для этой критики («Горький и эстетизм? Нелепо звучит!» — с. 52, «Ау, Фрейд!» — с. 58), и совершенно ей необходимой рекомендательностью: «Перечитайте-ка «Городок Окуров», страшнейшую вещь…» (с. 57), «Читать Трифонова необходимо» (с. 101). Читая броские подзаголовки: «Захар Прилепин. Новый Горький явился» (с. 191), вспоминаешь обсуждение на семинаре в Липках другой его книги, где Басинского упрекали в заигрывании с читателем. «Роман с критикой» — такой подзаголовок не случайно вынесен на обложку книги; Басинский понимает, что для привлечения читательского внимания — что важно, не к персоне критика, а к литературному событию — и заигрывать порой не грех; впрочем, тон, как уже было сказано, достойный и никогда не опускающийся до развязности.

Критика «классического типа», кроме непременной рекомендательности и портрета критика с его мировоззрением (биографическая повесть, завершающая книгу, интересна в смысле воссоздания личности автора), характеризуется еще и непременной «моральной подкладкой»: Басинский как критик старой формации, начавший свою деятельность еще в советские годы, выступает за «просветительскую функцию литературы, которую никто не отменял» (с. 99), отстаивая не только диалог с читателем, но и нравственные ценности: «…природа астафьевской Музы — в сердечном отношении к миру, в сопричастности к чужим страданиям…» (с. 117). И то и другое сегодня провозглашается архетипами отжившей модели критики в противовес критике «актуальной», якобы занятой абстрактным «смыслонаделением».

Басинский пишет о человеке и для человека — качество литературы, которое он защищает и в своих статьях. Порой коробит отстаивание «сердечности» и «нравственности» как абстрактных категорий; стоит ли уточнять, что, по известной формуле Белинского, «отделить вопрос о нравственности от вопроса об искусстве так же невозможно, как разложить огонь на свет, теплоту и силу горения»? Впрочем, помня о том, что Басинский единственный откликнулся в газете на трагическую смерть поэта Андрея Ширяева — статья о нем вошла в эту книгу, — в то время как иные литературные критики презрительно называли его самоубийство «жестом в духе проклятых поэтов», поневоле задумаешься и о разграничении добра и зла, и об уважении к критику, для которого эти «архаические» категории — не пустой звук. Недаром и о Валентине Распутине сказано: «Одна из главных, быть может, особенностей его мышления, восприятия мира — это совершенно реальное переживание вещей, которые для большинства людей являются все-таки абстракциями. Например, совесть» (с. 204). Многое в позиции Басинского проясняет ключевое для книги эссе «Как сердцу высказать себя?», полемически заостряющее вопрос о «сердечной культуре» (с. 263), противопоставляемой «культу чувствительности» и не имеющей с ним ничего общего.

Отстаивание здравого смысла порой все же грозит обернуться перекосом в сторону штампов с оттенком пошлости, когда, к примеру, строка Еременко «Я пил с Мандельштамом на Курской дуге» трактуется следующим образом: «Где же еще, скажите на милость, можно им встретиться, как не посредине XX века? <…> Лучше Курской дуги, в окопе, за кружкой водки, места не сыскать. Разумеется, если не понимать это буквально» (с. 157). Или комментарий к стихам Кублановского: «А иногда он, напротив, проливается тихим, согревающим душу светом <…> Прекрасные, трогательные и пронзительные строчки!» (с. 181). Здесь установка на доступность высказывания уже грозит обернуться девальвацией смыслов. Есть и другой недостаток: «почвеннический» характер критики Басинского накладывает отпечаток на предсказуемость оценок, — и можно быть уверенным, что о Б. Екимове или А. Варламове будет сказано положительно, а Пелевин и Сорокин, к примеру, будут прописаны по постмодернистскому ведомству и интересны лишь как «современные культурные феномены, отражающие распадающееся культурное сознание» (с. 188).

Сборник, таким образом, оставляет неоднозначное впечатление. Кажется, что Басинский очень четко представляет интересы своего читателя — и в то же время не слишком верит (возможно, справедливо) в его способность воспринять более сложные вещи. Есть и ощущение уходящего поезда — с одной стороны, трезвое понимание утраты литературоцентризма, с другой — надежда на «одобрительный хор читательских голосов» (с. 351); когда Басинский, противопоставляя роман рассказу, пишет, что «критики-то назовут» «действительно выдающееся явление в жанре русского романа за последние лет двадцать» (с. 351), но вряд ли услышат таковой хор, хочется спросить: а если назовут «явления» в жанре рассказа, то услышат?

Думаю, эта противоречивость — не отсутствие последовательности суждений, а особенности позиции критика, помнящего доперестроечные гонорары и тиражи, ситуацию читательской востребованности — и вынужденного соизмерять свою позицию с условиями, в которых существует сейчас литературная критика. В этой связи и фраза «все помнят строки Блока» (с. 354) — не проявление наивности, а своеобразная условность сродни тому же самому заигрыванию; мол, перечитайте-ка, стыдно не помнить. Отсюда — и рекламная склонность к стилистической гиперболе: «книга <…> будет издана и вызовет повышенный интерес» (какой «повышенный интерес» к книге малоизвестного поэта?).

Книга Басинского написана в ситуации очередного культурного промежутка: между попыткой жить по законам времени, когда о значении писателя говорят его тиражи (чего стоит один простодушный вопрос о поэтических сборниках: «А что ж они не стоят среди новинок в самом центре торгового зала, где, между прочим, стоят даже не самые лучшие и не самые известные прозаики?» — с. 366), — и трезвым пониманием, что это время не вернется. Нужен ли сегодня «скрипач» — критик, выступающий за присутствие диалога с обществом и умеющий разговаривать со среднестатистическим читателем на языке этого читателя? Вымирающий ли это вид — квалифицированный читатель (даже если принять как должное, что критика — вымирающее искусство)? С ответом на второй вопрос спешить не будем. Зато на первый ответим утвердительно.

Б. КУТЕНКОВ

1. Стенограмма Круглого стола «Современная проза: имена, проблемы, тенденции» // Новая Реальность. 2014. № 59. [↩]