Памяти И. Ильфа

В годовщину смерти Ильи Ильфа, в апреле 1938 года, в Московском университете состоялся вечер его памяти. Выступали В. Катаев, Евг. Петров, Лев Никулин, клуб был заполнен студенческой молодежью. Ждали выступления одного из самых близких друзей Ильфа – Юрия Олеши. Однако Юрий Карлович не смог приехать из Ленинграда и прислал мне (я работал тогда в университете) с М. М. Зощенко свою речь. Рукопись сопровождалась извинительной запиской и одновременно просьбой прочитать речь на вечере. Я обратился к Эммануилу Каминке, который охотно принял на себя эту почетную нагрузку (в тот вечер он выступал с фельетонами Ильфа и Петрова). Помню, рассказ Олеши был принят очень и очень тепло.

Недавно я перебирал свой архив и, обнаружив эту рукопись, решил, что она представит интерес для читателя.

П. Лавут

Ильф был моим близким приятелем. Я жил с ним в одной комнате. Эта комната была нам предоставлена редакцией газеты «Гудок», где мы оба работали. Комната была крошечная. В ней стояли две широкие, так называемые тахты – глаголем, – то есть одна перпендикулярно вершине другой. Просто два пружинных матраца на низких витых ножках. В те годы слово «тахта» очень часто употреблялось в среде, которая хотела жить хорошо. Это был символ приобщения нашей жизни к какой-то роскоши, к какой-то стабилизации мира, отдыхавшего после войны. Этого отдыха у нас не было. О мире и процветании Европы мы отзывались презрительно. Так же презрительно, как презрительно относились к пружинным, купленным на Сухаревке матрацам, именуемым тахтами, – с презрением и вместе с тем с горечью, так как отдых не такое уж плохое дело, ведь в конце концов отдых не всегда достоин высмеивания, а бывает иногда и честным и заслуженным.

Я писал роман. Все я прочитывал Ильфу – он говорил правду, что хорошо, что плохо. Прослушав одно место, он сказал «сладко», и теперь я тоже знаю, что значит сладко. Он посмеивался надо мной, но мне было приятно ощущать, что он ко мне относится серьезно и, кажется, меня уважает.

Ильф сам не писал ничего. Дома для себя – насколько я помню – ничего. Иногда это удивляло меня, почему он не пишет? Он лежал на тахте на спине и думал о чем-то, вертя жесткий завиток волос на лбу. Он много думал. Что-то от обращения старшего брата с младшим было в его отношении ко мне. И как в отношениях со старшим братом, я делал кое-какой вывод в том, чем делился с ним, что скрывал от него. Не все говорил – выбирал, что можно сказать ему, что нельзя. Что покажется ему глупым, или неинтересным, или слишком личным. Было, значит, важно, как этот человек отнесется к тебе. Пожалуй, он всегда подтрунивал, но когда он улыбался; его губы складывались в такую одобряющую улыбку, что было видно, что это очень добрый, очень снисходительно и доверчиво относящийся к людям человек. Ему очень нравилось вообще, что я пишу роман. Мы были одесситы.