Пафос творчества художника
А. Огнев, Сергей Антонов. Критико-биографический очерк, Приволжское книжное изд-во, Саратов, 1968, 199 стр.
Мы привыкли читать о Сергее Антонове в статьях и литературных портретах, где главная задача автора почти всегда состояла в том, чтобы обнаружить и донести до читателя пафос творчества художника, дать его в общем, нерасчлененном виде. Но вот появилась первая книга о писателе – монография А. Огнева, – где перед нами выступил не столько критик, сколько литературовед, решивший ощутимей поставить написанное художником в связь со временем, с суждениями о писателе, высказанными другими, с движением литературы; таким образом, наметились соответствующие хронологические этапы творчества С. Антонова, обнаружились отдельные эстетические проблемы, наконец, вырисовалась последовательная цепь разборов наиболее крупных антоновских вещей.
С. Антонов стал ранним и поздним, начинающим и зрелым. Такая историческая последовательность исключила вольную манеру, характерную для литературных портретов, исследователь получил возможность подробнее коснуться взаимосвязей художника и жизни. В то же время при этом произошли не только приобретения. Научная «строгость» как бы встала на пути непосредственности и цельности впечатлений, повлияла на характер изложения. Во всяком случае, уже при первом знакомстве с книгой как-то не спешишь согласиться, что она (как утверждается в аннотации) написана «живо и эмоционально».
В новой монографии все обстоит именно так, как это предписано канонами солидной монографической традиции, словно путь писателя завершился и отчеканился, и его остается достойно и во всеоружии литературоведческих определений и сопоставлений увековечить в книге. Именно поэтому создается впечатление, что писатель живее, чем он выглядит на страницах первых глав монографии. В соответствии с канонической традицией А. Огнев начинает с детства писателя, семьи, учебы. Отдельные приведенные им факты, конечно, имеют познавательное значение, но в целом-то они нужны в книге скорее «технически», для полноты сведений о писателе, для того, чтоб биографически разъяснить, как, человек, в общем, городской, С. Антонов мог и стал писать о деревне, – так как жил в ней мальчиком, узнал ее в годы войны, в послевоенных журналистских поездках.
Однако для того, чтобы понять поэта, проникнуть в существо его художественной системы, следует не просто проследить перипетии его жизненно-творческого пути, но постичь его мир, его духовные устремления, его самим перед собой поставленные долговременные цели и задачи. Все это кажется особенно необходимым при осмыслении ранних книг С. Антонова, на которые легла печать определенного времени, требований бесконфликтности, но которые в то же время дороги нам и сейчас простотой и задушевностью, живым восприятием героя, человечностью.
Гуманистическая устремленность писателя замечена исследователем; о ней говорится не раз, скажем, при анализе «Поддубенских частушек». Да и главка книги, посвященная ранним рассказам и повестям С. Антонова, названа в этом смысле достаточно характерно: «О новой красоте человеческой». Однако при этом, как нам кажется, А. Огнев отправляется не столько от внутренних поисков и раздумий художника, сколько от явлений скорее внешнего порядка. Он хочет установить объективную ценность ранних антоновских вещей и готов бросить на них взгляд с высоты позднейших эстетических критериев (и в этом случае С. Антонов «недотягивает»). Он обращается, с другой стороны, к критике 40-х годов, вступает в бой с давно забытыми утверждениями о том, что в ранних произведениях С. Антонова, и в частности в повести «Лена», герои выглядят «отсталыми по сравнению с действительными людьми 40-х годов» (здесь С. Антонов «тянет»; более того, его повесть оказывается как раз ценна верностью изображения колхозной жизни в ее определяющих чертах).
Такого рода равнозначность отправных точек суждений и в то же время унылая оценочная сбалансированность, якобы способная учесть все стороны исследуемого предмета, становится менее ощутимой, по мере того как А. Огнев вчитывается в С. Антонова, раскрывает перед нами движение художника.
В этом движении (что справедливо показано в книге) весьма важны были антоновские «Дожди». В них было много нового для писателя: глубина проникновения в жизнь, характер повествования, судьба героини – секретарши Валентины Георгиевны. Участие в живом деле пробуждает в ней еще неясное сознание неведомых ранее возможностей. И в этой связи «Дожди», как замечает А. Огнев, есть рассказ, где автору существенно показать «рождение творческого отношения к жизни у отсталого человека». Это так, но вместе с тем уже в «Дождях» писатель пошел гораздо дальше определенной исследователем задачи. Это был не только рассказ о пробуждении: героиня все-таки покидала строительство, чтобы опять вступить в свой секретарский мир, где важна не энергия и инициатива, а остро отточенные карандаши, внушительные папки, постоянная и бесшумная исполнительность. Рассказ прозвучал глубоко драматично: Валентина Георгиевна отказывалась от самой себя, и, может быть, открытием С. Антонова как раз и было художественное постижение той системы мышления, которая ведет к обесцвечиванию человека.
В «Дождях» впервые с такой четкостью определился противник писателя; здесь, в сущности, было уже найдено зерно последних его повестей. А. Огнев показывает, что путь к ним для художника был нелегок. За вершиной «Дождей» последовали не только удачи; накопленный запас наблюдений оказался недостаточен. Писатель много ездит, обдумывает, ищет. Видоизменяется прежде характерная для С. Антонова жанровая избирательность: признанного рассказчика увлекает аналитичность очерка; именно исследовательские качества этого жанра ярко сказались в манере и существе «Порожнего рейса». Последнее время писатель все чаще обращается к повести.
О повестях С. Антонова, за некоторыми исключениями, А. Огневу удалось написать, пожалуй, наиболее интересно; автор книги сумел показать разнообразие их конкретной проблематики, значительность их содержания в свете поисков и раздумий современной прозы. Может быть, только следовало в этом случае резче подчеркнуть, что, обращаясь к миру деревенской жизни, С. Антонов не столько локализуется в нем, сколько выходит за пределы его конкретно-бытовых тем, продвигаясь в решении внутренне близких ему общесоциальных, общечеловеческих вопросов. Отмечая значение, которое имеют в повестях С. Антонова проблемы «культурного развития села», А. Огнев разъясняет: «Культура у Антонова – это не только клуб, это и культура сельскохозяйственного производства, это умелое использование новейших достижений науки и техники. Это, наконец, нравственная культура». Действительно, С. Антонов смотрит на культуру многоаспектно, наверное, даже более широко, чем это отмечено в приведенном высказывании. Культура понимается писателем не только, даже не столько во внешних материальных проявлениях; судя по последним высказываниям С. Антонова, его тревожит несоответствие растущего экономического потенциала уровню духовного развития; в этом случае для художника оказывается важен тот рост культуры, который способствует углублению понимания и связи между людьми, наиболее полному развитию человеческой индивидуальности.
Не отсутствие ли как раз условий к такому полному выявлению возможностей человека рождает характеры, подобные «озорнику» Матвею («Дело было в Пенькове»)? Да и самое его озорство интересно для С. Антонова тем, что в нем содержится осуждение лиц и явлений, мешающих свободному раскрытию творческого начала. По аналогичным причинам его привлекают своеобычность и «непричесанность» Пастухова («Разорванный рубль»). «Люди, я вам скажу, каждый без исключения – исключительный человек», – эта мысль Пастухова безусловно и задушевная мысль самого С. Антонова.
Этические устремления С. Антонова предопределяют не только выбор и трактовку героя; они, несомненно, имеют и более широкий эстетический эквивалент, требующий своего осмысления. В монографии А. Огнева есть несколько главок, где дан краткий анализ неброской поэтики антоновского рассказа, отмечено значение его объективной манеры повествования, успешно продемонстрирована роль художественной детали. Как художник С. Антонов немало почерпнул у Чехова. В отличие от других исследователей, А. Огнев смело идет навстречу этому факту, показывая, как от внешних подражаний писатель приходит к творческому постижению чеховских традиций. Существенно содержащееся в монографии утверждение, что само обращение к Чехову «вызвано не только стремлением автора изучить творческий опыт, приемы мастерства своего предшественника, но и какой-то идейно-эстетической их близостью».
Жаль только, что это положение раскрывается в книге несколько общо или в плане уже не столько близости, сколько различия чеховского и антоновского оптимизма, а между тем С. Антонову, несомненно, близок чеховский идеал человека, близок сам тип писателя Чехова, никогда не становившегося в позу учителя, пророка, но вместе с тем сделавшего так много для победы во всемирном сражении с психологией раба и мещанина. В этом случае соображение исследователя о том, что С. Антонов «использует опыт многих своих предшественников», звучит, на наш взгляд, несколько абстрактно. Все-таки отношение к эстетической традиции у настоящего художника прежде всего избирательно, и как раз такая избирательность ярко и глубоко характеризует самого автора «Дождей», раскрывает широту и вместе с тем определенность его взглядов, его понимания реализма, народности, его чуждость как раз тем тенденциям современной прозы, которые связаны с преклонением перед кондовостью, сермяжностью человека от земли.
Последнее обстоятельство сказалось во всех недавних книгах С. Антонова и, наверное, отчетливее всего в «Аленке», где «сходятся» старый и новый С. Антонов, где немало героев, высказывающих свою точку зрения на жизнь, но где ни одному из них не отведено такой роли, как маленькой девочке Аленке. В своей непосредственности, живости, искренности и правде Аленка являет нам прекрасного человека, о котором всегда думал и думает художник. От ее как будто вполне незаметного бытия зависит, в сущности, очень многое: она выводит заблудившихся путников на дорогу, она оказывается всех прозорливее, ей доверено в повести последнее слово нравственного суда.
Здесь есть над чем задуматься, о чем поговорить. Поэтому можно спорить, как в этой повести изображены механик Гулько или Ревун, принявшийся перевоспитывать свою жену выстрелами в «голых баб» на репродукции Рубенса. Но почти обойти «Аленку», сославшись, как это сделал А. Огнев, на ее верную, но беглую характеристику в критике, – это значит упустить еще одну возможность постичь внутреннюю цельность антоновского творчества.
По нашему мнению, книга А. Огнева сильнее не там, где речь идет о единой концепции творчества С. Антонова, а там, где исследователь рассматривает путь писателя, те отчетливо ощутимые влияния, которые оказывает на С. Антонова изменяющаяся действительность. И это, вероятно, происходит потому, что принятый в книге способ исследования предполагает известную необязательность проникновения в глубины творческой личности художника, раскрытия его, так сказать, изнутри. «Антонов, – отмечает А. Огнев, – писатель исключительно современной темы. Он идет по самым жарким следам событий». Выводы и наблюдения, сделанные в этом аспекте, очевидны и полезны. И нельзя не согласиться с утверждением автора о росте социальной весомости книг С. Антонова, которые задевают мысль читателя, тревожат его нравственное чувство.