Ожившая история

«Горький и советские писатели. Неизданная переписка», «Литературное наследство», т. 70, Изд. АН СССР, М. 1963, 736 стр.

Однажды на съемочной площадке я услышал, как режиссер раздраженно отчитывал оператора:

– Нет, это никуда не годится, так снимать нельзя! У вас ничего нет за кадром!

Когда улеглись страсти, я спросил у режиссера, чем, собственно, он недоволен.

– Зрителя, – ответил он, – ни на мгновение не должно покидать ощущение, что за рамками экрана действие не прекращается, что за кадром бурный и широкий поток жизни.

Этот принцип, обязательный для искусства, распространяется и на науку об искусстве. Подлинное исследование должно непременно опираться на фундамент фактов, значительно превосходящий то, что доступно читательскому обозрению, что вошло, так сказать, непосредственно в текст, – в идеале ученый должен учесть все факты, имеющие отношение к изучаемой проблеме.

70-й том «Литературного наследства»»Горький и советские писатели» принадлежит к тем изданиям, мимо которых в дальнейшем не сможет пройти ни один ученый, занимающийся Горьким и историей советской литературы, – во всех серьезных работах этот том будет если не «в кадре», то уж «за кадром» обязательно. Критики, чьи интересы сосредоточены на современной литературе, тоже найдут в томе немало поучительных материалов.

Ничего удивительного. В вышедшем томе впервые опубликовано 262 письма Горького к советским писателям, многие из которых находились в центре литературного процесса 20 – 30-х годов (для сравнения напомню, что в тридцатитомном Собрании сочинений Горького 230 таких писем), и 291 письмо советских писателей-корреспондентов Горького (столь обширной публикации эпистолярного наследия советских писателей вообще не было). Если к этому прибавить, что большое количество архивных – мемуарных и эпистолярных – материалов вошло в обстоятельную вступительную статью Л. Тимофеева, в вводные заметки и примечания, что в томе в качестве приложений публикуются неизданные статьи, заметки, отзывы Горького, то можно составить общее представление об объеме нового материала, который вводится в литературный обиход.

Том «Горький и советские писатели» сделан с тщательностью и научной добросовестностью, которыми «Литературное наследство» давно себя зарекомендовало (редакторы тома И. Зильберштейн и Е. Тагер, в редакционной подготовке тома участвовали Л. Розенблюм, С. Зимина и Е. Коляда). Не худо бы эту академическую строгость и скрупулезность взять за образец и при издании других материалов по истории советской литературы. Вряд ли нужно доказывать, как необходимы такого рода материалы. Советская литература имеет уже почти полувековую историю. Именно в наше время литература первых послеоктябрьских десятилетий окончательно переходит из ведения критики в сферу истории литературы» становясь темой не критических обзоров, а историко-литературных исследований. А это требует и соответствующего научного аппарата.

Том «Литературного наследства» содержит богатейший материал, помогающий осмыслить некоторые общие вопросы литературного развития и сложный творческий путь отдельных художников; Горький и его корреспонденты касаются теоретических проблем и «тонкостей» литературного мастерства; в письмах речь идет и о воспитании молодых писателей, и о борьбе за чистоту литературного языка, и о задачах критики, и о делах издательских и журнальных, и о десятках – буквально десятках – других больших и малых вопросов. Переписка Горького с К. Фединым, Л. Леоновым, М. Пришвиным, Ф. Гладковым и некоторыми другими писателями так обширна и содержательна, что нетрудно представить себе самостоятельные работы: «Переписка Горького с К. Фединым», «Переписка Горького с Л. Леоновым» и т. д.

Том «Горький и советские писатели» уже получил единодушно высокую оценку в нашей печати. Поэтому я не стану характеризовать материалы, опубликованные в нем. Нет у меня возможности дать даже аннотационный обзор тем или хотя бы назвать имена всех горьковских корреспондентов. В этих заметках я коснусь лишь нескольких вопросов.

1

В огромной горьковедческой литературе сравнительно скромное место занимают работы, характеризующие роль Горького в становлении советской литературы, значение его деятельности для литературного движения после 1917 года. Это объясняется и большим объемом материала, и, главное, его сложностью. Не случайно острые» споры, возникшие после выхода в свет трехтомной «Истории русской советской литературы», были посвящены преимущественно идейно-эстетической борьбе в литературе 20-х годов. И если в последнее время дело сдвинулось с места, то все же за счет работ, в которых исследуются отдельные стороны узловой для истории нашей литературы темы – Горький и советские писатели. О том, как много сделано Горьким для собирания сил молодой советской литературы, говорится и в монографиях – А. Мясникова «М. Горький», Б. Михайловского и Е. Тагера «Творчество М. Горького», В. Панкова «Советская действительность в изображении Горького», в очерке А. Синявского в первом томе «Истории русской советской литературы» и некоторых других, – правда, говорится об этом по необходимости кратко. Но обобщающих трудов, кроме обстоятельного, построенного на большом фактическом материале исследования К. Муратовой «Горький в борьбе за развитие советской литературы», до сих пор нет.

Но вместе с тем центральная, ведущая роль Горького в литературном процессе первых двух послеоктябрьских десятилетий не вызывает никаких сомнений – это неоспоримо. Сейчас трудно поверить, что в 20-е годы о Горьком, случалось, говорили как о художнике лишь предреволюционной поры, далеком от новой, советской проблематики, да к тому же не усвоившем последовательно пролетарского мировоззрения. Но так было, и подобного рода суждения можно обнаружить даже в письмах Ф. Гладкова, писателя, формировавшегося под непосредственным влиянием Горького и долгое время считавшего его своим учителем. Ф. Гладков пишет: «Эпоха 900-х годов выдвинула своего мятежника – Горького. Наша эпоха должна создать созвучного ей художника, насыщенного дерзновенной смелостью и силой». Он противопоставляет Данко, который был написан, когда «Вы горели огнем своей эпохи», – «Жизни Клима Самгина», утверждая, что эта книга не отражает революционной борьбы, противостоит героике и оптимизму, что автор ее не любит людей, презирает их и глумится над ними. Сейчас очевидно, что эти высказывания обнажают не слабости Горького, а заблуждения Ф. Гладкова, которые в свою очередь не характеризуют в целом отношения Ф. Гладкова к Горькому.

Нет, решительно нет никаких оснований для пересмотра давно уже утвердившейся в нашей науке точки зрения на роль, которую сыграл Горький в истории формирования молодой советской литературы. И как бы ни были красноречивы те новые, дополнительные факты, которые обнародованы в томе «Горький и советские писатели», все-таки и известных прежде было предостаточно. Новые материалы заслуживают самого пристального внимания и вдумчивого изучения прежде всего потому, что помогают воссоздать живую картину многообразного горьковского воздействия на литературное развитие, сам процесс этого чрезвычайно важного для отдельных писателей – не только молодых, но и зрелого возраста – и для всей литературы влияния.

Мы прекрасно знаем, что авторитет Горького был очень велик. Но, говоря о том, что Горький был руководителем советских писателей, главой литературы социалистического реализма, надо всегда помнить – к этой мысли все время возвращают материалы тома, – что его авторитет не был должностным, он был рожден обаянием великого художника, крупной личности, человека щедрой души и редкой отзывчивости. Горький был бы общепризнанным главой советской литературы, если бы даже не стал председателем Союза писателей. «Я ведь не «генерал от литературы»…», – как-то сказал он, и действительно такое «звание» меньше всего подходит Горькому.

Как часто и как свободно к нему обращались с самыми разнообразными просьбами! Не только за литературным советом – «…где, в каком направлении и как должен я искать себя?», не только с просьбой прочитать или отредактировать рукопись, пристроить ее в какой-нибудь журнал или рекомендовать издательству. У него искали помощи и поддержки в минуту трудную, запутавшись в житейских неурядицах, он должен был улаживать самые что ни на есть «земные» дела. Жена И. Бабеля училась живописи, и ей понадобилось совершенствоваться в Италии – И. Бабель обращается к Горькому, чтобы тот выхлопотал для нее визу у итальянских властей. М. Зощенко пожаловался на то, что в жилищном кооперативе ущемляют его интересы, – Горький немедленно отправляет в правление кооператива увещевающее письмо. У А. Толстого туго с деньгами, ему не заплатили вовремя гонорара: «И вот, дорогой Алексей Максимович, я решил написать вам…» Серьезно заболела дочь Ю. Тынянова – с помощью Горького ее отправляют лечиться в Германию.

Казалось бы, все это очень далеко от литературы, а мы, как правило, настороженно относимся к вторжению литературоведения в сферу бытовых взаимоотношений писателей. Но если мы хотим до конца понять, кем был Горький для многих советских писателей, можно в данном случае и переступить через это правило. А кроме того, не связана ли щедрая и деятельная отзывчивость Горького с той яростной ненавистью к равнодушию, которую он так страстно проповедовал в своих книгах?

То, что Горький переписывался с сотнями людей, аккуратно отвечая всем своим корреспондентам, прочитывал пуды рукописей, горы книг, воспринималось современниками так, словно бы по-другому и быть не могло. Это казалось настолько естественным, что корреспонденты Горького иной раз жаловались ему на свою судьбу, на то, что приходится читать много чужих рукописей и для писания не остается времени: «Я буквально завален негодными рукописями, число которых с тех пор, как вы уехали, возросло в России до астрономических величин. Утром и вечером я их читаю, читаю. Днем я говорю о них с их авторами. Временами я не отличаю хорошего от плохого». А Горькому, когда он жил на Капри, почту частенько привозили на извозчике. Он шутил: «Постепенно превращусь в «письмописца», – но не только не старался отгородиться от этого потока рукописей и писем, а сам открывал все шлюзы, или, как говорят военные, «вызывал огонь на себя». Письма его пестрят такими фразами: «Если решитесь писать рассказы – посылайте рукопись мне, прочитаю, побеседуем»; «Присылайте ваши – и серапионовские вообще книги»; «И – не поверите, как жадно хочется прочитать всю книгу сразу… Вы, сударь, мне первому пошлите ее». Какой это был поразительный, поистине самозабвенный труд, или, как выразился один из корреспондентов Горького, «миссия работы за всех», – я бы только сказал «для всех»!

Трудно подыскать в истории литературы еще один пример такого действенного и столь широкого, так сказать, по охвату влияния писателя на живой, современный ему литературный процесс. Даже художники, получившие уже читательское признание, посылали свои произведения Горькому на отзыв с робостью и внутренним трепетом, рожденными ясным сознанием, что в литературе нет более строгого, высокого и нелицеприятного судьи. Даже то, во что автору в любом случае очень трудно поверить: что книга у него не получилась, слаба, плоха, – даже такая оценка, когда она принадлежала Горькому, почти всегда и почти всеми принималась как заслуженная и опровержению не подлежащая. О том, как претворялись в жизнь его самые суровые советы, свидетельствует биография И. Бабеля: опубликовав первые рассказы, И. Бабель несколько лет не притрагивался к перу – Горький рекомендовал ему «уйти в жизнь», и он без колебаний последовал этому совету.

Короткие и отнюдь не «директивные» письма с Капри нередко оставляли в нашей литературе более глубокий след, чем пространные и безапелляционные групповые декларации. Характерно, что групповые страсти почти не прорываются в письмах к Горькому, – видимо, даже как-то неловко было ему писать об этом. И не только потому, что Горький довольно иронически относился к «изобретению» обязательных литературных «правил» – в письме к М. Слонимскому он высказывает это совершенно недвусмысленно: «Литературные идеи, формы, школы и течения создаются не Шкловскими и Эйхенбаумами, а самими художниками – Флоберами, Чеховыми и т. д.», – но прежде всего потому, что приправленный «побочными» соображениями разговор о литературе был с Горьким совершенно невозможен.

«…Серьезное и любовное отношение к священному делу искусства»- это сказано Горьким, не терпевшим никакого шаманства в рассуждениях о литературе, считавшим даже слово «творчество» не очень подходящим для определения труда художника. И если он говорил об искусстве как о святыне, то только потому, что стремился подчеркнуть ту предельную степень серьезного отношения к своему делу, без которого немыслима работа настоящего писателя. Из писем, опубликованных в «Литературном наследстве», можно привести немало прямых высказываний Горького на эту тему: «Литература – дело серьезное и трудное…»; «Имейте в виду, что литературная работа при серьезном к ней отношении – очень трудная работа»; «Писать очень трудно» – это превосходный и мудрый лозунг» и т. д. Но декларации эти важны не сами по себе, а как принцип, который осуществлялся Горьким всегда и во всем. Он видел в искусстве огромную общественную силу, один из мощных рычагов исторического развития, инструмент переделки мира и людей. Вот почему он так резко и непримиримо выступал против «чистого» искусства, показывая, что по сути своей это тенденциозное, партийное искусство, которое «всегда упорно и всегда безуспешно стремится доказать независимость человека от впечатлений бытия». Вот почему даже о личном поведении писателя он судил, озабоченный – соответствует или не соответствует оно высокой общественной миссии литературы. Алексей Толстой вспоминал – и это весьма характерный эпизод:

«На банкете после съезда писателей меня просили конферировать шуточные номера. Я не пробыл и 10 минут на эстраде; от стола, где сидел с семьей Алексей Максимович, начали меня звать, чтобы я туда спустился… Алексей Максимович сказал резко:

– Сядьте… – и, посопев, дружески, но все еще сердясь: – Черт вас возьми, я вам прямо готов тарелку о голову разбить.

Я понял. Алексей Максимович горячо, как всегда, рассердился за то, что я принижаю свое писательское звание шуточками с эстрады».

Горький никогда не мирился с довольно широко распространенным и потому примелькавшимся, ставшим привычным, обывательским противопоставлением художника как человека, чей труд в обществе «подсобный», создателю материальных ценностей – рабочему, крестьянину, инженеру. Даже когда подобные взгляды высказывались самим писателем, даже когда аргументы в их оправдание приводились как будто бы самые возвышенные – он становился на защиту жизненной важности литературного труда. «…Литература для вас – не главное ваше дело, и это как-то чувствуется», – укорял он И. Вольнова. Письмо заканчивалось так: «Не теряю надежды видеть вас только писателем».

2

Очень трудно хотя бы перечислить всех тех, чьи первые книги были замечены и отмечены Горьким. Горький с особым вниманием, с особо бережной заботой относился к талантливой молодежи. Л. Леонов писал: «Без преувеличения можно сказать, что все мы, нынешняя литераторская генерация, выпорхнули на свет из широкого горьковского рукава», – и в этом на самом деле нет ни малейшего преувеличения. Для того чтобы в молодом писателе, не завоевавшем еще признания, почти никому не известном, угадать крупного в будущем художника – для этого нужны не только тонкий вкус и прозорливость, но и умение радоваться всему талантливому, – этим не часто встречающимся человеческим даром был с избытком наделен Горький.

Вот что писал он в предисловии к роману Л. Леонова «Барсуки»:

«Все более часто встречаешь в рисунке Леонова крепкие штрихи Льва Толстого, те штрихи, которыми Толстой достигал поразительной пластичности изображения, что давалось ему с таким великим трудом. Если о Толстом возможно сказать, что он «ковал свои книги из железа», а Тургенев отливал свои из меди и серебра, то Леонов работает очень сложным сплавом металлов. В его описаниях пейзажа нередко звучит «лирика стихии» Тютчева, а в очерках фигур людей чувствуется резкая и острая точность прозы Лермонтова. Вообще Леонов – пчела, которая собирает свой мед с цветов, наиболее богатых медом.

Я вполне сознательно измеряю Леонова столь высокой мерой, сознательно смотрю на него из ряда крупнейших людей нашей старой литературы: Леонид Леонов сам внушает предъявлять к нему высокие требования».

Сейчас все это нас нисколько не удивляет: Л. Леонов – один из известнейших советских писателей, его произведения принадлежат к классике советской литературы. Но вспомним, что Горький пишет о первом романе Л. Леонова, что рядом с классиками поставлен двадцатишестилетний автор. Впрочем, суть дела, право же, не в оценках. Нам сегодня кажется чуть ли не кощунственной сама идея судить о произведениях молодого писателя, прибегая к столь высокой мере. Горький думал и поступал иначе.

«Меня, – писал он О. Форш, – слышал, упрекают, что неразборчиво хвалю. Возможно, что это так и есть, ибо частенько я хвалю для того, чтобы «поддержать», раздуть огонек, м<ожет> б<ыть>, вспыхнет пламя? Живу надеждой, вот-вот появится гений, столь необходимый нам сейчас. А художник особенно нуждается в друге». Да, не все добрые слова, сказанные Горьким для того, чтобы «раздуть огонек» таланта, достигли цели, но тот, кто на этом основании попытался бы произвести «девальвацию» его оценок, неизбежно бы попал впросак. Надо удивляться не тому, что Горький иногда ошибался, а тому, как часто он был прав. Разве не подтверждается самым блистательным образом правота Горького тем, что создали такие крупные советские писатели, как К. Тренев и К. Федин, Л.