Отцы и дети эпохи

Незнание прошлого не только вредит познанию настоящего, но и ставит под угрозу всякую попытку действовать в настоящем.

М. Блок.

«Апология историй, или Ремесло историка».

Ныне в толстых журналах – сенсации. Легкие на подъем, они успели многое. Восстановлены в правах «Реквием» А. Ахматовой и «По праву памяти» А. Твардовского, «Котлован» А. Платонова, «Собачье сердце», «Багровый остров», «Адам и Ева» М. Булгакова; проза и стихи В. Набокова, поэзия В. Ходасевича, Г. Иванова, Г. Адамовича; стихи О. Мандельштама, рассказы Б. Пильняка и Е. Замятина.

Журнальная литература года на самом деле гораздо шире, чем литература 1987 года, и говорить о ней – значит в какой-то мере размышлять о более чем полувековом пути развития отечественной словесности, ее мук, трагедий, открытий – открытий, которые до последнего времени оставались закрытыми (прошу прощения за невольный каламбур) для широкого читателя. Только сегодня литература наша обнаруживает свои истинные масштабы.

По созвездию возвращенных имен, названиям произведений видно, как журналы героически пытаются заполнить брешь, пробитую десятилетиями. Литература катастрофически недополучала «питания», сидела на голодном пайке, и это едва не привело к дистрофии, одним из угрожающих признаков которой был нарастающий поток серости.

Горячо поддержанное читателями, возрождение это отнюдь не было поддержано всеми литераторами. Оно вызывало и глухое неодобрение, и прямое (или завуалированное) сопротивление. Это понятно. Отдав большое количество журнальной площади публикациям, журналы (я имею в виду прежде всего «Новый мир», «Знамя», «Дружбу народов» и «Октябрь») потеснили со своих страниц тех наших современников, что привыкли вальяжно, без хлопот, по-хозяйски располагаться там. В основе неприятия такой журнальной политики лежала угроза сокращения «жизненного пространства». Действительно, публикации неизвестных широкому читателю рукописей таких прозаиков, как Булгаков или Платонов, обнажают, кроме всего, истинный уровень целого ряда произведений, которые «заселили» журналы в 70-е – начале 80-х годов.

Торжество «запретительной» идеологии конца 60-х – начала 80-х нанесло тяжелый ущерб развитию литературы. Украшенные лауреатскими значками и медалями, отличиями и премиями, многие произведения обнаружили свой подлинный карликовый рост. Голос обрела настоящая литература.

Прозвучали, однако, и голоса тех, кто стремился – наперекор ситуации – опять «запрятать» литературу прошлых лет, ходившую по рукам в списках, перепечатках, в отдельные книжные издания типа литературных памятников, словно бы эта литература лишена социально-нравственного актуального значения. Возвращение в литературу крупнейших произведений, – казалось бы, акт несомненной справедливости, – было скоропалительно объявлено… «некрофильством» – термин этот принадлежит П. Проскурину. Стремление оттеснить со страниц журналов публикации «задержавшихся» на пути к читателю произведений прозвучало и в статьях В. Рослякова («Литературная Россия») и В. Баранова («Литературная газета»), встревоженного тем, что публикуемые ныне произведения оттесняют-де на второй план интерес к таким писателям, как М. Горький, В. Маяковский или А. Толстой. Что можно ответить доктору филологии, которому должны быть прекрасно известны факты многолетнего замалчивания произведений, пришедших к нам сегодня? Что можно ответить писателям – не чиновникам, – сурово насупившим брови или ернически ухмыляющимся при виде публикации многострадальных, «архивных» рукописей?!

Процессы, которые происходят сегодня в стране, – общие, каких бы сторон жизни они ни касались. И в истории нашей науки (биологии, истории, социологии), и в истории искусства, и в истории литературы, да и в целом в истории нашего общества есть те «белые пятна», на которых десятилетиями лежало табу. О «лакунах» нашей историографии тревожно говорили историки за «круглым столом» в журнале «Коммунист». «…Мы, отступая в освещении истории от ленинской установки, селективно подходили к событиям, к фактам… факты, которые не отражали триумфального шествия, успеха, предавались забвению, их обходили», – признает сегодня академик М. П. Ким. «…Надо… отказаться от такого очень неприятного наследства, как «фигура умолчания», – призывает В. З. Дробижев. «…Нужно вызволить Клио из пеленок конъюнктурщины», – формулирует задачу Ю. А. Поляков¹. Каждый месяц со страниц газет сегодня звучат все новые факты, возрождаются в реальном свете имена тех, кого пытались вычеркнуть из памяти и сознания народа.

Приведу лишь два факта. В статье доктора исторических наук В. Поликарпова («Огонек», 1987, N 26) было наконец напечатано (еще, к сожалению, не полностью) письмо к Сталину Ф. Ф. Раскольникова, реабилитированного в 1963 году. В статье открыто, в частности, сказано о том уроне, который был нанесен нашей исторической науке – и тем самым сознанию общества в целом – охранительным торможением, начавшимся с середины 60-х годов. «20 лет, начиная с 1965 года, на имени Раскольникова снова висела клевета, – пишет В. Поликарпов. – Его имя вычеркивалось из текстов научных исследований и литературных произведений».

Факт второй. В начале августа газеты сообщили: «…16 июля 1987 года… Верховный Суд СССР, рассмотрев протест Генерального прокурора СССР по делу 15 граждан, осужденных в начале 30-х годов, определил отменить касающиеся их постановления, датированные 1931, 1932 и 1935 гг., и уголовное дело прекратить за отсутствием в действиях указанных лиц состава преступления. Никого из реабилитированных уже нет в живых» («Московские новости», 1987, N 33).

О чем свидетельствуют эти два исторических по своему значению документа? Во-первых, о том, что восстановление справедливости продолжается, это наше дело и наш долг. И – второе – о том, что благотворные процессы, начавшиеся в нашей жизни после XX съезда партии, были прерваны.

«…Идеологическая передвижка происходила исподволь и без большого шума, – анализирует ситуацию Ю. Буртин, – но ее «малые приметы» не ускользали от внимательного взгляда современника, говорили ему о многом. И то, как с возрастающей быстротой стала опадать волна критики «культа», постепенно съеживаясь до одной-единственной ритуальной фразы… И то, как в статьях и книгах о посмертно реабилитированных «борцах за великое дело» стали однотипно усекаться печальные финалы их биографий… А потом и сами их имена, чтобы не будить дурных воспоминаний, вновь начали мало-помалу исчезать с печатных страниц… Линия XX-XXII съездов партии оказалась свернутой, а вызванное ею движение общественной мысли – неугодным»². Актуально прозвучал сегодня вопрос: «Можно ли в современных условиях признать достаточным и исчерпывающим постановление ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий»? Не кажется ли нам, что оно не вскрыло всей сущности этого явления? И не слишком ли поспешно мы объявили его преодоленным?»³

Полемика историков, развернувшаяся на страницах газет «Советская культура» и «Московские новости», подборки читательских писем, опубликованных в «Огоньке» (1987, N 33), «Знамени» (1987, N 8), «Литературной газете» (19 августа 1987 года), свидетельствуют: да, многое еще не прояснено. Более того, письма показывают, что и решения XX съезда иным представляются и сегодня излишними (письмо С. Каракозова, ветерана Вооруженных Сил СССР, прямо об этом свидетельствует, – «Огонек», 1987, N 33). Нужно смотреть правде в лицо: определенная часть нашего общества, как пишет историк В. Кобрин, профессор МГПИ им. В. И. Ленина, в том же номере журнала, занимает недвусмысленную позицию: «ждет хозяина, который будет разрешать и запрещать, казнить и миловать».

Тормозящую роль в познании истории сыграли «дискуссии» 60-х годов, когда так называемому «новому направлению» в исторической науке была полностью перекрыта возможность выражать свои взгляды. И по сей день – например, на дискуссии в ИМЛ, состоявшейся 29 апреля 1987 года, – противники этого направления заявляют: «Ответы на главные вопросы истории нашей партии наукой даны. И никому не удастся пошатать эту действительность, и переписывать эту историю не надо… Ведь это все написано… Опять начинать снова, что ли?» Желание сохранить монопольное право на истину движет теми, кто продолжает – вопреки новым вскрывающимся фактам – настаивать на «подведенной» раз и навсегда черте. Вопреки фактам, вопреки реальной и трезвой констатации застоя в «официальной» исторической науке, скажем, два доктора исторических наук – Ф. Ваганов и А. Пономарев – продолжают настаивать: «Утверждать, что историческая мысль находилась в застое… – тоже неправда» («Советская культура», 4 июля 1987 года). В оправдание этого заявления испытанным десятилетиями методом перечисляются однотомники и многотомники, труды «коллективные и индивидуальные», «ознаменовавшие», как пишут авторы, «качественно новый этап в развитии советской исторической науки». Этап-то есть, да с историей плоховато… Послушаем тех, которым вроде это «многопудье» было предназначено: «Ведь мы совсем, совсем ничего не знаем. Мы не ведаем о времени, о действительной истории нашего государства».

«Надо ли исправлять историю?» – риторически спрашивают Ф. Ваганов и А. Пономарев. «Куда уж дальше исправлять?.. – резонно отвечает им доктор философских наук Г. Волков. – Не исправлять надо историю, а выправлять ее кривое зеркало» («Быть ли нам манкуртами?»).

Литература наша уже ответила «профессионалам», чью позицию аккумулировали Ф. Ваганов и А. Пономарев. «…История постоянно пишется заново» – эти слова твердо были сказаны Ю. Трифоновым, который начиная с 60-х годов, в непростое для исторических разысканий время, смог выполнить работу, скажем прямо, не одного коллектива историков, – вспомним «Отблеск костра», «Нетерпение», «Дом на набережной», «Старик». «Надо самокритично признать, – говорит сегодня академик А. М. Самсонов, – что мы намного отстаем (от литературы. – Н. И.) И в смысле профессиональном, и в смысле гражданском…»⁴

В прозе Юрия Трифонова и тех, кто упорно двигался по тому же пути, – их произведения стали рядом с трифоновскими только сегодня, – аккумулировалось целое литературное направление.

В тот же самый период, когда в исторической, как и в других общественных науках, по свидетельству одних, воцарились застойные явления, а по свидетельству других, восторжествовал пышный расцвет («В указанный период увидели свет…» – стилистика говорит сама за себя), в самой сердцевине 70-х, Трифонов написал «Другую жизнь», в центре которой – сломленная судьба историка Сергея Троицкого. Недаром, я полагаю, Трифонов дал своему герою фамилию Троицкий: недавно опубликована переписка начала 70-х Трифонова с живущим и ныне в Саратове доктором исторических наук Н. А. Троицким. В памятном 1969 году они оба были в числе авторов «Нового мира». Для Трифонова с его органическим пристрастием к сочетанию документального, фактического с вымышленным и обобщенным такая «встреча» на страницах журнала, реализовавшаяся затем в переписке, была важной, а имя – пользуюсь словом писателя – «судьбоносным»…

Историк и литератор «встретились» в В. Дудинцеве («Белые одежды»), Б. Можаеве («Мужики и бабы»), Д. Гранине («Зубр»), А. Приставкине («Ночевала тучка золотая»), С. Антонове («Васька»), В. Тендрякове («Покушение на миражи»), А. Рыбакове («Дети Арбата»). Список этот необходимо дополнить «Новым назначением» А. Бека и последним романом Ю. Трифонова «Исчезновение». Выстроенные в цепочку по исторической хронологии, эти произведения при всем различии творческих индивидуальностей, позиций, стилевых манер их авторов объединены пафосом исследования причин и следствий.

Сегодня поляризовались позиции тех, кто предпочитает памяти забвение, и тех, кто, напротив, пытается пробудить память о «ближней» истории⁵. «В последнее время, – замечает историк В. Кобрин, – в социологических работах значительно смелее стали писать о несовпадении интересов разных социальных групп внутри нашего общества. Во весь голос говорит об этом, например, академик Т. И. Заславская. А в идеологической области? Разве нет существенной разницы в позиции тех, кто требует «не ворошить прошлое», соблюдать баланс между «ошибками» (в крайнем случае «даже преступлениями») и достижениями, и тех, кто настаивает на бесстрашном исследовании всей истории нашего общества, кто не считает истину только служанкой сиюминутных политических расчетов?»⁶

«Не ворошите старые могилы, Они чреваты Новою бедой», – предостерегает В. Горбачев в статье «Перестройка и подстройка» («Молодая гвардия», 1987, N 7), цитируя стихи конца 60-х. Не буду полемизировать с одиозным сочинением, построенным на передержках и фальсификации. Останавливаю внимание лишь на выраженности, обнаженности позиции. Действительно, позиция прямо противоположная, скажем, идее фильма «Покаяние», автор которого стоит на другой точке зрения: нельзя хоронить свое больное прошлое. Не изжитое – оно мстит. Если «не ворошить», то при первой же возможности время попытается возвратиться вспять, как это уже случилось в середине 60-х, когда на общественное сознание в стране обрушились новые сокрушительные удары – только не «прямые», не «в лоб», как в 30 – 40-е. В другой манере.

Не о том ли горько размышлял Б. Слуцкий?

Значит, можно гнуть. Они согнутся.

Значит, можно гнать. Они – уйдут.

Как от гнуса, можно отмахнуться,

зная, что по шее – не дадут.

 

Значит, если взяться так, как следует,

вот что неминуемо последует:

можно всех их одолеть и сдюжить,

если только силы поднатужить,

можно всех в бараний рог скрутить,

только бы с пути не своротить.

В марте 1963 года состоялась печальной памяти встреча Н. С. Хрущева с деятелями литературы и искусства. Уже тогда проявились силы, призывавшие «не ворошить могилы».

Формула «60-е годы» обозначает не астрономическое время. 60-е начались не 1 января 1960 года, а в 1956 году. Поворотным пунктом был год 1963-й – до него надежды общества на демократизацию и гласность, несмотря даже на 1958 год (отлучение Б. Л. Пастернака), возрастали. С 1963 года начался исторический спуск, драматически завершившийся в 1968 – 1969 годах, откуда начинаются годы «эпохи распределения» (А. Битов), годы 70-е (завершившиеся лишь в 1983 году).

Одним из острейших дискуссионных вопросов перелома 60-х был вопрос об истории. К. Симонов в статье 1965 года «Уроки истории и долг писателя» (она напечатана только сегодня, в июньской книжке журнала «Наука и жизнь») говорит о «насильственно задержанных родах» нашей мемуаристики о войне. Слова эти точно прилегают и к современной нашей, конца 1986 – 1987 годов, литературной ситуации. В основном ведь событиями стали произведения, «зачатые» именно в 60-е годы, а «роды» состоялись только сегодня. Роман «Новое назначение» закончен А. Беком к октябрю 1964 года. Публикация «Детей Арбата» (первой части) объявлена «Новым миром» в 1966 году. Роман «Исчезновение» был начат во второй половине 60-х. В. Дудинцев датирует начало работы над романом «Белые одежды» 1966 годом. Повесть А. Приставкина «Ночевала тучка золотая» возвращает нас к его рассказам о детдомовском военном детстве. «30 лет тема эта – войны, внутренней военной неустроенности, одиночества, изгойства – жила, вызревала во мне»⁷, – свидетельствует автор.

Да, «роды» были насильственно задержаны. Но «зачатие» надо считать реальным результатом исторической ситуации 60-х – обретения внутренней свободы. В 1980 году в заметке по поводу 600-летия Куликовской битвы («Тризна через шесть веков») Ю. Трифонов сказал об этом прозрачно и внятно. «Есть ученые, – писал Трифонов, – полагающие, что иго при всех его тяготах, поборах, невыносимостях имело некоторые положительные стороны: оно принесло на Русь своего рода порядок. «А все же при них был порядок!»- говорили какие-нибудь дьяки, откупщики в конце пятнадцатого века. Ну да, монголы устроили ямскую службу, чинили и охраняли дороги, ввели перепись населения на Руси, противились самочинным судам и всякого рода бунтам, но все это – для удобства угнетения». Писателем изображена знакомая логика сторонников «порядка». В его голосе явно слышны отзвуки борьбы 60-х, закончившейся неудачей сил, продолжавших дело XX съезда. Но вот что подчеркивает писатель, обладавший даром историзма, а оттого и даром предвидения сегодняшней ситуации: «Смысл Куликовской битвы и подвига Дмитрия Донского не в том, что пали стены тюрьмы – это случилось много позже, – а в том, что пали стены страха. Все верно, Мамая уничтожил не Дмитрий Донской, а Тохтамыш, тот же Тохтамыш спустя два года разорил Москву, мстя за поражение на Дону, и опять затягивался аркан, и все как будто возвращалось к прежнему, но – пали стены страха, и прежнего быть не могло».

Литература добровольно приняла на свои плечи тяжкую ношу, торопливо отброшенную «официальными» историками.

«Поневоле отвращает читатель свой взор от фолиантов в добротных с золотым тиснением переплетах. Опыт подсказывает ему, что не здесь он удовлетворит свой интерес к живой истории. А обращается он к произведениям советской литературы. Они сегодня нарасхват, потому что в них поведано пусть о страшной, но правде, выстраданной, пробившейся сквозь запреты и умолчания» (письмо читателя С. Сулимовского из г. Николаева – «Советская культура», 28 июля 1987 года).

Эпизоды наших сегодняшних литературных и исторических дискуссий по ассоциации напомнили мне сцену из эпилога романа В. Дудинцева «Белые одежды» («Нева», 1987, N 1 – 4).

Некто Шамкова, в бытность свою аспиранткой, донесла на своего учителя. Стригалев был арестован и погиб в лагере. Но когда подули ветры перемен, уже после 1956 года, на одной из вечеринок биологи стали вспоминать тех, кто навсегда остался чистым и святым в их памяти, тех, кого унесли кровавые годы террора. И дернул же черт за язык Шамкову, сидящую в новом, «прогрессивном» окружении, сделать такую глупость: желая покрасоваться, она произнесла… имя Ивана Ильича Стригалева!

«- Как вы, простите меня.., которая является одной из первых виновниц гибели этого замечательного человека… Как у вас повернулся ваш язык, сегодня, здесь, на нашем празднике…

– Я пересмотрела… – тихо сказала Шамкова. – Я уже не с ними…

– Пересмотрели! – старик побагровел…» Анжела Шамкова «забыла» и о том, что именно она заставила студентов подписаться под опубликованным в газете коллективным письмом («Сорную траву с поля вон!») против Стригалева. И уже после вечеринки, где ей об этом напомнили, Шамкова идет в газетный зал Ленинки, чтобы тайком вырезать из подшивки и уничтожить проклятую страницу. Ей пытаются объяснить: «Здесь действуют с двух сторон какие-то новые силы… Противодействуют… Сколько бы вы ни вырезали, Анжела Даниловна… Все, кто здесь подписался, – всем захочется вырезать… Все равно будет вклеено. И все, кому нужно, придут и прочтут».

Именно такую историческую миссию выполняет ныне проза, «вклеивая» в нашу историю и в нашу литературу горькие страницы, которые иные хотели бы «вырезать».

«Войти» в ритм романа В.

1. »Основные этапы развития советского общества». – «Коммунист», 1987, N 12, с. 68, 74.[↩]
2. »Октябрь», 1987, N 8, с. 196, 198.[↩]
3. »Коммунист», 1987, N 7, с. 120.[↩]
4. »Коммунист», 1987, N 12, с. 77.[↩]
5. »30-е годы, мы их практически не изучаем… остались за гранью нашего исследования» (В. Р. Дробижев). – «Коммунист», 1987, N 12, с, 71.[↩]
6. В. Кобрин, О культуре дискуссий. – «Огонек», 1987, N 33.[↩]
7. «Неделя», 1987, N 27.[↩]