№2, 1982/Жизнь. Искусство. Критика

Открытие действительности, поиски героя

1

Пожалуй, ни в одной другой стране Западной Европы реализму в XX веке не приходилось так трудно, как в Швейцарии. И это ори том, что модернистские течения никогда не получали здесь сколько-нибудь значительного развития. Парадоксально, но факт: Швейцария стала по-настоящему узнавать себя в зеркале своей литературы только в 70-е годы.

Чтобы ответить на вопрос, почему так случилось, надо вспомнить о той роли, которую взяла на себя маленькая альпийская республика, расположенная на перекрестке Европы. Это была роль «особого случая», исключения из общего правила и даже – в интерпретации иных склонных к религиозной патетике критиков – богоизбранности. За столетия своего существования Швейцария обросла густым частоколом мифов, преданий и легенд, которые бесцеремонно использовались правящими кругами для обоснования притязаний на особый путь, якобы свободный от противоречий капитализма, гарантирующий классовый мир и всеобщее благоденствие. Козыряли не только легендами о достославных подвигах Вильгельма Телля и Арнольда Винкельрида, не только преданиями о беспримерной доблести конфедератов в битвах при Земпахе или Моргартене, но и мифами более свежего изготовления – о дарованном свыше нейтралитете, о швейцарском милосердии (родина Красного Креста), о Швейцарии как резервате свободного духа, прибежище гонимых, образце демократии и т. д.

Было бы нелепостью отрицать цивилизаторскую и гуманную миссию детища Анри Дюнана и отказывать Швейцарии в праве гордиться Красным Крестом (хотя деятельность этой организации давно обрела интернациональный характер). Было бы неблагодарностью усомниться в традиционном гостеприимстве Швейцарии – ведь она давала приют многим эмигрантам, среди которых были и выдающиеся революционеры (правда, с тех пор многое изменилось, гостеприимность приобрела иной – избирательный, целенаправленно антикоммунистический, антисоветский – характер). Важно не абсолютизировать национальные особенности той или иной страны, той или ивой литературы, важно видеть эти особенности в исторически подвижной перспективе. Но именно историзма недоставало историографическим и литературоведческим концепциям консервативного толка, направленным на то, чтобы предания исторического прошлого и приметы потребительского настоящего превратить в разменную идеологическую монету: под рокот разговоров об особом пути отвлекалось внимание от того непреложного факта, что Швейцария давно превратилась в типичное буржуазное государство, тесно вплетенное – при всем его нейтралитете – в систему мирового империализма.

Миф пришел в противоречие с реальностью, но продолжал функционировать. Его живучести в немалой степени способствовало то, что Швейцарию пощадила вторая мировая война. Понадобилась встряска рубежа 60 – 70-х годов, чтобы миф рухнул окончательно: лобового столкновения с действительностью не выдержали даже швейцарские бастионы охранительности. Сегодня можно по-разному относиться к поверженному мифу. В диапазоне чувств – от сожаления по поводу случившегося и тоски по былому до снисходительной иронии и даже язвительного скепсиса по отношению к притязаниям «малого государства» на историческую «исключительность» – не осталось места только для одного чувства – восхищения и слепой веры в «высшую миссию» Швейцарии. Во всяком случае, критерии оценки очистились от налета мифологии.

Как бы там ни было, одно чрезвычайно важное обстоятельство никак нельзя упускать из виду: в XX веке Швейцария действительно была поставлена в исключительно благоприятные условия для проведения своеобразного социального эксперимента по искусственному смягчению антагонистических противоречий, генетически заложенных в капиталистическом строе. На этот эксперимент ушла, по сути дела, вся первая половина XX века. В ходе его осуществления Швейцария добилась, казалось бы, значительных результатов: поддерживалась относительная стабильность в национальном вопросе (напомню, что в рамках конфедерации сосуществуют несколько народностей германского и романского происхождения); еще более заметными были успехи экономические, – несмотря на бедность природных запасов, Швейцария стала одной из богатейших стран мира с очень высоким жизненным уровнем и доходом на душу населения. Однако, несмотря на все старания, противоречие между трудом и капиталом не было и не могло быть устранено. На фоне фантастического богатства страны (в ее банки стекаются огромные, правдами и неправдами добытые капиталы со всех концов мира) разительным контрастом выглядит социальное обеспечение ее тружеников – как самих швейцарцев, так и многочисленных иностранных рабочих, составлявших в середине 60-х годов более 15 процентов местного населения. Нужда, бесправие наемных рабочих лишний раз оттенили обострившиеся противоречия общества, претендовавшего на достижение «классовой гармонии».

До гармонии было далеко, но определенные преимущества Швейцария имела. О них говорил в своем выступлении на XXVI съезде КПСС Генеральный секретарь Швейцарской партии труда Арман Маньен: «Со времени окончания последней войны Швейцария находилась в привилегированном положении, иллюстрацией чему могут служить полная занятость и относительно невысокий уровень инфляции. Крупный капитал сосредоточил в своих руках значительные прибыли, в то время как трудящимся доставались лишь крохи пирога по сравнению с получаемыми прибылями. В 1975 году общий кризис капитализма затронул и Швейцарию, хотя и в меньшей степени, чем другие страны. За последние четыре года более 200 тысяч трудящихся-иммигрантов вынуждены были покинуть нашу страну. Вот почему уровень безработицы остается у нас весьма низким и составляет менее 1 процента» 1.

Но дело даже не в экономических или политических результатах упоминавшегося эксперимента. Для нас важнее извечный объект художественной литературы – человек и среда его обитания. Тут далеко не все было так благополучно, как хотелось бы пропагандистам гельветского своеобразия. Погоня за материальным благополучием в Швейцарии, как и в других странах капитала, сопровождалась нарастанием духовной нищеты – этого давнего и верного спутника собственнического мира. Реалистическое исследование действительности осложнялось тем, что деятели искусства воспринимали свою страну не как оазис мира и благоденствия, а как своего рода закуток, искусственно отгороженный от напряженно пульсирующей жизни эпохи и не дающий импульсов для творчества. В этом укромном уголке недоставало чувства встревоженности, приобщенности к миру, вызова неподвижной действительности с ее умеренной температурой чувств и оптимизмом сытости. Духовный застой порождал склонность к посредственности, недоверие, а то и прямую враждебность ко всему новому, из привычного ряда вон выходящему. Писатели, считавшие себя наследниками Готфрида Келлера, утратили вкус к поиску, к познанию действительности в ее глубинных противоречиях. Рентгеноскопии больного организма они предпочитали работу с лупой и микроскопом, исследованию закономерностей – описание поверхностных симптомов. В произведениях областников (Э. Цан, Я. – К. Геер, Г. Федерер) человек оказывался напрочь вычлененным из потока истории, привязанным к своему уголку земли; «остальной мир» не воспринимался вовсе или воспринимался с глухой недоброжелательностью, как нечто враждебное, как зло. Тяготевшие к регионализму писатели искренне полагаля, что нравственное здоровье народа сохраняется только в контакте с землей и разрушается в больших городах. Такого рода антицивилизаторские настроения издавна были константой духовного развития Швейцарии, порождая недоверие к новым веяниям в общественной жизни, идеологии, искусстве.

Разумеется, и в довоенной Швейцарии были писатели, которые ощущали и по-своему отражали кризисные явления. Это Роберт Вальзер, Фридрих Глаузер, Людвиг Холь, Якоб Бюрер. Они упорно сопротивлялись «преждевременному примирению» (Холь) с засильем банальной действительности, с миром равнодушия, беспочвенных иллюзий, фатализма. Чтобы сохранить внутреннюю независимость, они шли на самоизоляцию, становились изгоями, аутсайдерами, обретались в пограничной зоне между устоявшимся буржуазным миром и зыбкой сферой асоциального, выглядели в глазах окружения «в высшей степени нешвейцарскими» элементами. Их чудачества были, однако, не позой, а позицией: и Вальзер, и Глаузер, и Холь, и Бюрер писали, как жили, не признавая разрыва между жизнью и творчеством. Может быть, поэтому они были столь «неудобными» в глазах мелкобуржуазного окружения. Только значительно позже, уже в наше время, выяснилось, что именно им выпало сказать правдивое слово о своей эпохе и перекинуть «мост» реалистической литературы от Келлера и Мейера к Фришу и другим. Свойственная этим писателям тяга к анализу изломов души вела к использованию неожиданных поворотов настроения, к смене повествовательной оптики, позволявшей увидеть новые пласты реальности, сокрытой примелькавшимися покровами повседневной жизни и густым слоем областнического лака.

Новое прочтение Вальзера, Глаузера, Холя, Бюрера, издание их произведений, литературно-критические дискуссии вокруг их творчества – все это явилось первым этапом открытия действительности в искусстве, о котором идет речь в настоящей статье. Оно было бы невозможным без восстановления связи времен, без открытия истоков н корней реалистического творчества, которое не прекращало развиваться – пусть по необходимости окольными, кружными путями – даже в самые неблагоприятные для себя времена.

Благодаря усилиям крупнейших швейцарских писателей, прежде всего Фриша, начали рушиться устои застарелого мифа об исключительности Швейцарии; благодаря им литература смогла вырваться из оболочки регионализма, стала воспринимать страну не как обособленный островок в океане, а как часть неспокойного, раздираемого противоречиями мира; она вышла из тупика локальной ограниченности, стала частью европейской и мировой культуры. Обращаясь к широкому читателю, эти художники писали не о том, что было близко и понятно прежде всего самим швейцарцам, а, пользуясь параболой, иносказанием, притчей, создавали в драмах и романах модели мира, выстроенные, правда, из локально окрашенных кирпичиков, но рассчитанных «а всеобщность. Их основная заслуга в том, что они смогли пробить низкую, непрозрачную сферу областничества, нависшую над реалистическим искусством и сдерживавшую его развитие. Им удалось создать эстетическое пространство для новых поколений писателей. Пришедшим вслед за ними (в основном в 60-е годы) молодым, которые обращались уже к проблемам самой Швейцарии, было легче определять свое отношение к собственной стране, к впавшей в летаргический сон нации сторонних наблюдателей. Делали они это по-разному, в соответствии с темпераментом и мерой политической ангажированности, но для большинства из них с самого начала были характерны недоверие к официальной версии об особом пути, сомнение в исторической перспективности общества, критическое осмысление места Швейцарии в современном мире, непредвзятое исследование ее прошлого и настоящего.

Однако нарастание критической активности шло постепенно, с трудом преодолевалась инерция укоренившихся представлений. Критические удары, наносимые прогрессивной литературой, были еще относительно робкими: писатели не могли избавиться от сознания бесперспективности борьбы с на первый взгляд несокрушимыми общественными устоями. Только к концу 60-х годов вызрело сознание того, что и в Швейцарии можно успешно бороться за социальную справедливость и идеалы гуманизма. В эти годы под влиянием радикализации молодежного движения заметно возрастает эмоциональный накал отрицания старого мира, более активным, осмысленным и решительным становится неприятие существующего. Появляется тяга к изучению социальной структуры общества, усиливается – в том числе и в писательской среде – интерес к марксизму.

Писатели и публицисты, стоящие на широких демократических позициях, открыто заговорили о тайных пороках Швейцарии, скрытых за внешне благополучным фасадом. Философ Карл Барт пророчески заметил, что эта страна станет однажды чем-то вроде деревенского дурачка. Публицист Рольф Биглер констатировал, что Швейцария от больших проблем уходит в «совершенство детали». Макс Фриш обратил внимание общественности на то, что в Швейцарии нет достойной упоминания оппозиционной прессы. Вообще Фриш, которому свойственны чувство постоянной встревоженности и готовность будоражить других, был зачинщиком многих общественно-литературных акций. Он одним из первых, в романе «Штиллер», заговорил о разрыве с сытой гельветской неподвижностью; первым обратил внимание на недостаточность присутствия Швейцарии, ее социальных и политических проблем в литературе; первым начал ставить под сомнение незыблемость общественных аксиом, разрушать иллюзии и догмы, воевать с фразами и ложными представлениями.

В книгах молодых последователей писателей старшего поколения развенчиваются многие национальные мифы. Вторая мировая война показала, что Швейцария панически боится любых настроений, проникающих «слева» (роман В. – М. Диггельмана «Наследие»).

В романе Генриха Виснера «Среди зрителей» (1969) о событиях глобального масштаба, о жизни во время второй мировой войны повествуется с точки зрения ничем не примечательного деревенского парня, имеющего очень смутное представление о том, что происходит в мире. Он не знает, за что сражается Интернациональная бригада в Испании, в рядах которой были в швейцарские коммунисты. Не знает, что такое фаланга. Взрослые на его вопросы отвечают, – оправдывая собственную пассивность, – что с позиции швейцарца, то есть стороннего наблюдателя, понять все это необычайно трудно. Постепенно незнание становится моделью поведения и героя книги, уловкой, ширмой для прикрытия бездействия, безразличия к судьбам мира.

Герой Виснера так и не дорастает до политического возмужания. Но читателю ясно, что художник смотрит на мир иначе, чем его «наивный» персонаж. Общественная позиция Виснера чувствуется в ироничности повествования, в недоверчивом языке афоризма, в самом жанре эпически непредвзятой хроники. Всем строем и тональностью произведения писатель, вопреки распространенному тогда мнению, показал, что Швейцария не выдержала нравственного испытания фашизмом. Его книгу не зря называли первой серьезной исторической работой о позиции Швейцарии во второй мировой войне, – она действительно была художественно достоверным документом эпохи, важным шагом реалистического исследования недавнего прошлого. Важным и чрезвычайно нужным – ибо невозможно всерьез постигать сегодняшнюю действительность, не разобравшись как следует в ее вчерашнем дне.

2

Говоря о швейцарской литературе 70-х годов, нельзя не упомянуть об организационном кризисе, разразившемся весной 1970 года, когда группа литераторов в составе двадцати двух человек, представлявших все языковые регионы, демонстративно вышла из Союза швейцарских писателей, протестуя против политической инертности этой организации и неблаговидного поведения ее тогдашнего председателя М. Зерматена. Отделившиеся писатели образовали так называемую «Ольтенскую группу», которая существует, наряду с реорганизованным писательским Союзом, вплоть до сегодняшнего дня.

Было бы неверным искать причины конфликта лишь в личных качествах руководителя писательской организации; они коренились глубже и были связаны с качественными сдвигами, происшедшими в литературе в предыдущее десятилетие. Общественно ангажированным писателям после мая 1968 года стало мало видеть в своем Союзе только аморфное объединение коллег по профессии, они мечтали сделать его «интеллектуальным спектром» страны, общественно-политическим форумом, боевым союзом единомышленников. Организационный раскол, таким образом, был обусловлен не только размежеванием писателей по политическим мотивам, но прежде всего возросшей ролью литературы, обострившимся чувством ответственности каждого активного художника перед обществом, перед человеком.

Благодаря этим сдвигам резко изменилась расстановка литературных сил. В статьях критиков и литературоведов, в высказываниях писателей замелькали слова «смена тенденций», «перелом», «демонтаж мифа», «демифологизация действительности». Перемены затронули преимущественно литературу немецкой Швейцарии – самую заметную и значительную часть швейцарской словесности, – поэтому речь в статье пойдет исключительно о ней. Лучшие художники слова, пишущие на немецком языке, идут в авангарде литературы, чутко улавливают симптомы общественного развития, настойчиво ищут новые приемы и способы художественного освоения современного мира. Ощущение необратимых перемен хорошо выразил писатель традиционного склада Курт Гуггенхайм. Герой его романа «Званый и незваный» (1973), литератор Карл Динхард, говорит своему издателю в ответ на замечание, что время «швейцарского романа» безвозвратно миновало: «Боюсь, что да, хотя я-то еще в строю и останусь в строю до конца».

Динхард – образ, отразивший биографию Гуггенхайма. Обедневший коммерсант, солдат, писатель, он упорно пытается найти свое место в послевоенной Швейцарии. Доминанта его внутреннего состояния – неуверенность, он близко к сердцу принимает разговоры о новых временах, о кризисе швейцарского романа, – за всем этим ему видится гибель старой доброй Швейцарии. Он и историю воспринимает как нескончаемый поминальный список, – со смертью друзей, разделявших его взгляды, улетучивается ощущение традиционной (читай: областнической) швейцарской культуры. Он жалуется на трудности творчества («Бальзаку было легче, Келлеру тоже. Даже Синклеру Льюису. Они еще могли окинуть взглядом жизнь, общество, страну»), на непонимание современной жизни. Мир, совсем недавно казавшийся таким устойчивым, рушится у него на глазах. Когда в Цюрихе вспыхивают студенческие волнения, он упрекает своих младших коллег в умышленном разжигания страстей, в желании «растворить» страну в поле высокого напряжения.

Тревога Динхарта-Гуггенхайма понятна: образ Швейцарии, запечатленный в литературе 30 – 50-х годов, ушел в прошлое. «Званый и незваный» – явление в чем-то уже реликтовое. Традиции утонченного областничества, которые любовно культивировали А. Вельти, К. – Я. Буркхардт, Р. Фези, М. Инглии, К. Гуггенхайм, отринуты подавляющим большинством молодых – и не очень молодых – писателей. Послевоенные поколения литераторов сформировались в иных условиях. То, на чем строилась традиционная швейцарская литература, – национальная история, патриотические мифы, непоколебимая вера в устойчивость жизненного уклада, в высокую посредническую миссию, – выглядит в их глазах чем-то неестественным, изолганным, достойным не восхищения, а осмеяния. Швейцария, по которой тоскует Гуггенхайм, ассоциируется у них с официальной, казенной идеологией или в лучшем случае с идиллией, никак не подкрепленной реальностью. Их почти совсем не интересует Швейцария как форма государственности, как тип общественного устройства, – для них она не имеет будущего.

«Без сомнения, – утверждает бернский писатель Вальтер Фогт, – Швейцария была когда-то великой идеей. Проектом страны, народ которой должен был жить свободно и в мире. Сегодня все выглядит по-иному. Место смелых замыслов заняла пугливая охранительность. Мы слишком охотно и слишком часто оглядываемся на свое великое прошлое, мы слишком привязаны к собственности. Я считаю, что швейцарцы слишком подвержены страху. Это страх собственников, которые могут потерять все, а обрести немногое. Охваченная страхом страна может задохнуться в тисках мультинациональных концернов, банков и страховых компаний, в тисках безукоризненно функционирующего аппарата управления. Для человека здесь мало места, еще меньше для духовной жизни…»

Фогт не только писатель, но и практикующий врач-психиатр, он хорошо знает, что хроническое депрессивное состояние – не фантом, не порождение больной психики, а повседневная реальность. (По данным социологических опросов, большинство швейцарцев чего-то боятся – экономического кризиса, радикальных элементов внутри страны, арабов, китайцев и т. д.) В рассказах сборника «Сумасшедший и его врач», появившегося в 1974 году, Фогт делает предметом исследования смутное чувство вины, гнездящееся в подсознании благополучного швейцарца, концентрирует внимание на пограничной зоне между здоровьем и болезнью, то есть на сфере, где зарождаются неврозы и навязчивые состояния, влияющие на общий психологический климат в стране.

О страхах, тревогах, исковерканных судьбах и нерешенных проблемах, притаившихся за благополучным фасадом, пишет и Урс Видмер. Он знает, что «капитализм в Швейцарии замаскирован лучше, чем в других странах», но по сути своей так же жесток и бесчеловечен, как и везде. В его «Швейцарских историях» (1975) характерные черты швейцарцев подаются в шутливо-ироническом, гротескном свете, но веселье иногда перемежается размышлениями достаточно серьезными и замечаниями весьма меткими. Например, о том, что в Швейцарии «боятся все. Но одой весь день звонят по телефону, продают и покупают, говорят и действуют. Другие сидят и размышляют о том, что может произойти».

Всеобщую растерянность не помогает преодолеть даже традиционный на Западе якорь спасения – религия. Курт Марти, один из самых активных политических поэтов левой ориентации и одновременно протестантский священник, в стихах и проповедях выступающий против отчуждения человека, засилья стандартизованного мышления и политической предвзятости, признается в стихотворении «Нелегко»: «Нелегко быть верующим в стране, которой управляют мультимонополии. Нелегко, ибо вера подчиняется интересам капитала; нелегко, ибо надежда перекочевала к другим народам; нелегко, ибо любовь слепнет от привычной несправедливости» (перевод подстрочный).

Естественно, что в атмосфере тотального недоверия и страха меняется функциональная направленность литературы, озабоченной делами общества: она отказывается переносить читателя из неприглядной действительности в мир прекрасной мечты – наоборот, видит свою задачу в том, чтобы сталкивать человека лицом к лицу с реальностью. Ангажированный художник отказывается от роли эстетического ретушера, рвется высказывать правду без прикрас, хочет тревожить тех, кто в потребительском раже не задумывается над проблемами войны и мира, кого не беспокоит растущее загрязнение – материальное и духовное – окружающей среды, кому уютно в панцире социальной роли, запрограммированного поведения. Действительность в свою очередь неохотно узнает себя в зеркале искусства без грима и подсветки. Самодовольный, загнавший своя страхи в подсознание бюргер, уютно устроившись в мягком кресле перед телевизором, ревниво оберегает свой покой и впадает в истерику, если кто-то пытается этот покой нарушить.

Между реалистической литературой и буржуазной действительностью на рубеже 60 – 70-х годов возникли, если можно так сказать, натянутые отношения. Изменение взгляда на действительность повлекло за собой изменение подхода к ее художественному освоению. «Как писать в мире, где не найти ни одного честного понятия, где самые высокие понятия – одновременно и самые продажные?» – задавался вопросом цюрихский писатель Гуго Лечер. И тут же формулировал ответ: «Тема – разложение, способ изображения – ирония, цель – ясность». Это было кредо социально-критической литературы в первую половину 70-х годов.

  1. «Правда», 28 февраля 1981 года.[]

Цитировать

Седельник, В. Открытие действительности, поиски героя / В. Седельник // Вопросы литературы. - 1982 - №2. - C. 112-140
Копировать