№3, 1971/Мастерство писателя

От документа – к книге

Неостановимое движение времени метят наши биографии памятными в жизни народа, государства, партии датами. Последние годы были на них особенно щедры. Пятьдесят лет Великой Октябрьской социалистической революции. 400-летие со дня рождения Владимира Ильича Ленина. События всемирного масштаба. Хочется добрым словом помянуть еще один для каждого из нас памятный юбилей. В прошлом году исполнилось четверть века нашей победы над фашизмом. Подумать только, скоро двадцать шесть лет, немалый срок, а кажется, все это было только вчера: и салюты в праздничном майском небе, и товарные эшелоны в цветах, развозящие солдат по домам. И вот ныне мы в преддверии XXIV съезда Коммунистической партии, съезда, призванного обозначить новые вехи в строительстве коммунизма. Сколько поводов для раздумий, импульсов к творчеству, стимулов для работы!

Я всегда рассматривал свою литературную деятельность, или – проще – писание книг, как постоянное партийное поручение во имя исполнения общественного долга перед читателями. Был момент, когда образное и буквальное значения этих понятий как бы сошлись, – когда меня поглотила работа над романом «Вопросов больше нет…». Вышел он в свет в 1964 году, затем был переиздан; переводы книги появились в Венгрии, Болгарии, Чехословакии.

Герои романа – современные партийные работники. До сих пор считаю – мне здорово повезло. Два года довелось мне быть членом бюро Фрунзенского райкома партии Москвы и каждый четверг присутствовать на заседаниях. Вопросы разные – производственные, идеологические, воспитательные, прием в партию и многое другое. Это было очень интересное и, я бы сказал, человековедческое занятие. Как-то столкнулись мы с одним «нетипичным» случаем; молодому парню отказали в переводе на кандидатов партии в члены. Но в душе осталось какое-то беспокойство… Сказал об этом первому секретарю райкома Лие Михайловне Перфильевой, она в ответ: «И у меня сердце болит. По-моему, стоит разобраться…»

И я занялся его делом. История этого парня, его невесты, его родителей легла в основу сюжета. Развязка же была подсказана самой жизнью. Моему «прототипу» удалось преодолеть все сложности. По этой дорогой мне книге сделана пьеса, которая идет во многих театрах.

Однако, признаюсь, с давних пор и с неодолимой силой влечет меня к себе историко-революционный жанр. Приходится иногда слышать разговоры, что, дескать, в его рамках вряд ли можно надеяться на какие-либо художественные открытия и откровения, что все тут хожено-перехожено, что писателям, обращающимся к истории нашей революции, грозит уже опасность повторений. Но мнения об исчерпанности темы на поверку оказываются несостоятельными, надуманными. Событий, фактов, людей, конфликтов, проблем – бесчисленное количество, и их практически не исчерпать, ибо История это та же неиссякаемая в своем богатстве действительность, только уже «прожитая», «состоявшаяся». Все зависит от мастерства художника, его точки зрения, его умения искать и находить, от его убежденности в правоте своего дела. Ведь нельзя, скажем, повторить «Войну и мир», но написать новые книги об Отечественной войне 1812 года можно и должно. Даже Лев Толстой не исчерпал всех сторон этой народной и отечественной войны.

Другое дело – можно» ли в один прекрасный день приказать себе: эта область, эта тема еще никем не освоены, «застолби» их, собери материал, садись и пиши новую книгу. Главное – в степени внутренней готовности, мере внутренней заинтересованности, исключающих элементы конъюнктурности, моды, спекуляции.

Я пришел к роману о чекистах издалека: в молодости у меня были заботы отнюдь не литературного свойства. С борьбой органов ЧК против врагов советской власти довелось мне познакомиться не понаслышке. И вот уже тогда меня занимал вопрос о социальных и психологических корнях предательства, о людях, разменявших свое достоинство на чечевичную похлебку. Еще в ту пору мне не раз попадались документы белогвардейской эмиграции. Внимательно читал я приходящие из-за рубежа журналы и книги. Отпечатался в памяти сборник «Русская революция в воспоминаниях белогвардейцев». Он вышел во Франции еще в году двадцать третьем, нами был переиздан. Авторами его были люди, враждебно встретившие революцию и после окончания гражданской войны сознательно выбравшие горький хлеб на чужбине. Меня всегда интересовали мотивы их поступков, их выбора, нравственное состояние, почти неизбежные угрызения совести перед Родиной.

Но все это могло бы остаться втуне, если бы не более поздние сильные толчки. И первый из них сугубо частного характера.

Привелось мне в молодые годы служить на флоте и некоторое время быть в подчинении у Ивана Алексеевича Благовещенского. Запомнилась хорошо его внешность – круглолицый, бычья шея, голова чуть ли не прямо на плечах. И вдруг я узнаю, что в ближайшем окружении предателя Власова видную роль играл генерал-майор Благовещенский, бывший начальник училища береговой обороны в Лиепае. Поначалу сопоставления не возникло, но потом выяснилось, что власовец Благовещенский и есть «тот самый» Иван Алексеевич, которого я когда-то зная. Захотелось докопаться до истоков биографии, и я влез в архивы. Вдобавок ко всему Благовещенский оказался земляком.

Ничего не попишешь, разные земляки бывают. Родом я из Шуи, что возле Иванова. Порой мне кажется, что жизнь Михаила Васильевича Фрунзе помню лучше, чем свою. С моего стола никогда не сходит его портрет. В юности посчастливилось мне встречаться с этим выдающимся человеком. Так что могу сказать вслед за поэтом: «Я счастлив, что я этой силы частица…» И дебют мой в исторической прозе – роман в трех частях о Фрунзе: «Есть такая партия!». Михаил Васильевич появляется и на страницах романа «В час дня, Ваше превосходительство…». Такая преемственность в работе прозаика-историка вполне естественна.

Роман-трилогия с участием Фрунзе «Есть такая партия!» был моим первым произведением на историко-революционном материале. Книги романа выходили последовательно с небольшими интервалами. В первой – «Смело, товарищи, в ногу» (1954) – речь идет о событиях 1905 года. Название второй – «Генеральная репетиция» (1958) – говорит само за себя. Здесь взят период разгула реакции, столыпинщины, а дальше – время нового революционного подъема. В эту пору, после двух смертных приговоров, Фрунзе находится в ссылке в Восточной Сибири, в трехстах верстах от Иркутска, в селе Манзурка. Наконец, в заключительной книге «Есть такая партия!» (1959) круг повествования еще более расширяется, охватывая и по географии, и по историко-документальным масштабам основные районы и социально-общественные силы России. Судьба главного «вымышленного» героя Степана Важеватова, выходца из крестьян, ставшего на путь пролетарской борьбы под влиянием питерского большевика Ивана Никитина, то и дело в ходе повествования пересекается с жизненным путем такого выдающегося революционера, каким был Михаил Васильевич Фрунзе.

Возникает вопрос: все ли стороны деятельности исторического лица обязан осветить романист или нет и могут ли быть здесь какие-либо рекомендации, рецепты и правила? На мой взгляд, даже в документальной прозе решающее значение придается художественным задачам – созданию характера, проникновению в суть образа. Ведь миллионы знают Фрунзе как блестящего полководца, проявившего свои военные таланты в пору гражданской войны, – об этом рассказано немало. А вот Фрунзе-подпольщик, великолепный конспиратор, Фрунзе – крупный государственный деятель после победы над белыми известен гораздо меньше.

Мне часто приходилось слышать от читателей, что именно из романа они узнали о том, что первый в мире Совет рабочих депутатов был создан в Иванове в 1905 году и что первыми его руководителями были Федор Афанасьевич Афанасьев с хорошей партийной кличкой «Отец», Евлампий Дунаев и Михаил Фрунзе. Но художник-историк не должен довольствоваться поисками новых выразительных фактов, открытиями чисто биографического свойства. Признаюсь, нелегко мне было писать главы, рассказывающие о мыслях и переживаниях Фрунзе, заключенного в камеру смертников. Мне помогли на первый взгляд незначительные детали и сведения. Когда я выяснил, что смертник Фрунзе с большим «аппетитом» изучал довольно замысловатую книгу профессора Петражицкого «Введение в изучение права и нравственности», что долгие, тягостные часы ожидания казни были заняты практикумом в английском языке, пришло понимание и высокого мужества, и деятельного оптимизма, и веры в необходимость учебы до последнего вздоха – того, чем изнутри характеризовалось поведение революционера перед завтрашней казнью. Не так ли и Юлиус Фучик, думая о жизни, слагал свои бессмертные записки, свой «репортаж с петлей на шее»?

Здесь, пожалуй, к месту напомнить об одном удивительном штрихе. Тюремный доктор, в общем-то, сердобольный человек, премного удивившись лингвистическим экскурсам дважды приговоренного к повешению Фрунзе, задал естественный для себя вопроса зачем, мол, вам иностранный язык, коль уже сплетается удавка виселицы. Фрунзе тут же ответил: буду разговаривать с господом богом на английском языке! И это была не бравада отчаяния, здесь проявились необычайные духовные ресурсы, которыми обладал Михаил Васильевич.

Я уже говорил, как мне «повезло» с невыдуманным сюжетом романа о партийных работниках наших дней. Замечу, что и в биографии Фрунзе скрывались благодатнейшие данные для остро динамичного рассказа. Фрунзе из сорока прожитых лет почти десять – одну четверть – пробыл в тюрьме, на каторге и в ссылке. Но вот в 1916 году появился на Западном фронте земгусар Михайлов. И кто бы мог вообразить, что в чуждом обличье уверенно, как хороший актер, живет и действует разыскиваемый царскими ищейками видный революционер?!

С самого начала романа интрига построена на увлекательных ситуациях, как бы срежиссированных самой жизнью. Как к Фрунзе» герой книги Степан Важеватов вынужден жить инкогнито, по чужим документам. Завязка такова: в ночь под новый 1905 год солдат, находящийся на излечении в лазарете, с разрешения фельдшера уходит в «самоволку», на встречу с друзьями из рабочей семьи Никитиных. На Степана падает подозрение в покушении на убийство важной «птицы» – двоюродного брата царя. И, чтобы избежать казни, бежавший из-под стражи Важеватов вынужден воспользоваться паспортом погибшего при расстреле 9 января своего друга и наставника Ивана Никитина. Здесь я хочу заметить, что ярлык «детектив», который мы так охотно наклеиваем на самые разные произведения, сам по себе не может быть знаком «отрицательного» свойства. Все дело в смысловом назначении и социальной обусловленности «предлагаемых» автором обстоятельств.

В нескольких узловых моментах романа появляется на исторической авансцене Владимир Ильич «Ленин. Наша Лениниана уже накопила значительный опыт в решении темы; но нельзя же писать с оглядкой на других, пускай интересных, художников. Вот почему долгие месяцы вновь были затрачены на изучение сочинений Ленина, – думаю, что с этого обязан начинать всякий писатель, входящий во внутренний мир вождя революции.

Мне не довелось видеть живого Ильича. А вот встречи с Фрунзе запечатлелись весьма рельефно, особенно последняя, в июле 1925 года, накануне его безвременной кончины. Был я матросом на Балтике и со своими товарищами присутствовал в здании Военно-морского училища имени Фрунзе на партийно-комсомольском активе, где выступал тогдашний наркомвоенмор. Затем Михаил Васильевич принял для беседы группу моряков.

Фрунзе пришел в роман юным студентом Политехнического института и ушел через двадцать лет одним из ближайших соратников Ленина, видным деятелем партии и государства. Роман о Степане Важеватове, роман об организаторе революционного движения в Иванове Михаиле Фрунзе не мог не перерасти в книгу о партии, прокладывавшей трудовому народу дороги в будущее.

Были переворошены горы документов, просмотрены сотни книг, пролистаны годовые комплекты десятка газет. Многое из того, что я получил при этом, оказалось необходимым для историко-революционного романа – и цены на хлеб и постное масло в русской провинции, и побывальщины родителей и соседей, и репертуарные афиши театров от 24 октября 1917 года, и стенограмма речи Керенского в «предпарламенте» за сутки до выстрела «Авроры», и честные признания монархиста Шульгина в его «Днях». Понятно, не столь уж приятно прикасаться, скажу прямо, к гнилостным язвам самодержавной России, к таким личностям, как Николай Романов или Григорий Распутин. Но исторический романист в чем-то может быть уподоблен хирургу, чей скальпель вынужден врезаться и в ткань злокачественных опухолей. Не следует пренебрегать и враждебными показаниями участников исторического действа. Я, например, всегда помню слова лучшего мастера советской исторической прозы Алексея Толстого о том, что работа над «Петром Первым» только тогда пошла успешно, когда он прочитал пыточные записи судебного приказа.

Каким произведениям читатель отдает предпочтение, условно говоря, историческим (в том числе историко-революционным) или современным – на материале ему более близком?! Сформулировал я вопрос с нарочитой неправильностью – у этой задачи нет ответа, ибо условия не позволяют найти однозначное решение. Могу лишь констатировать постоянно нарастающий интерес к книгам, спектаклям, кинофильмам об истории революции. Не удержусь и с глубоким удовлетворением сообщу, что тираж романа-трилогии о Фрунзе уже перевалил за миллион. И дело тут, очевидно, не в скромных достоинствах повествования, а в привлекательности его жизненной основы, в любви народа к Михаилу Фрунзе.

И все же я должен вернуться к той «зацепке», которая сыграла серьезнейшую роль в творческой истории моего последнего романа. Я говорил о некоем Иване Алексеевиче Благовещенском. Многое об этом человеке я узнал от старого коммуниста Владимира Тимофеевича Кретова. Сейчас ему за семьдесят, он пенсионер союзного значения. Кретов вступал в партию в 1917 в Юрьевце на Волге, отлично помнит и бывшего городского голову Флягина, выведенного у меня в романе, и отца Ивана Алексеевича Благовещенского, местного протоиерея, настоятеля соборной церкви. Я сам бывал в детстве в этом старинном русском городке! высокая Троицкая гора, зелень садов, пристань на Волге.

Цитировать

Васильев, А. От документа – к книге / А. Васильев // Вопросы литературы. - 1971 - №3. - C. 123-138
Копировать