Осмысление жизни

Непременная советская литература – литература серьезных проблем и большой мысли. Она стремится не просто отобразить, но осмыслить сегодняшнюю действительность. В этом одно из важных проявлений крепнущей связи искусства с жизнью народа.

Причем процесс художественного осмысления действительности является одновременно процессом художественного самоопределения писателя, что предполагает не только свою тему, свой жизненный материал, свою мысль, стиль и т. д., но и прочувствованную идею, сложившуюся, зрелую концепцию действительности.

Поэтому и долг критики не только в том, чтобы объективно оценить то или иное произведение писателя, но путем тщательного анализа определить главные тенденции его творческого развития и соотнести их с общим литературным процессом.

Я попытаюсь рассмотреть творчество трех советских прозаиков – Ю. Казакова, В. Конецкого, В. Максимова, писателей «трудных» и противоречивых. Можно симпатизировать или не симпатизировать их исканиям, но нельзя не замечать того, что их взглядам присуща определенная целостность и систематичность.

1. ВНУТРЕННИЙ СПОР

Одним из важнейших моментов литературного развития последних лет является растущий интерес к человеку из народа, ко всем сторонам его жизни. Советские писатели художественно исследуют красоту и сложность духовной жизни простого человека, беспощадно вскрывают то, что портит его, жизнь, уродует его самого.

Ю. Казаков в этом смысле не исключение. Он также занят поисками красоты человеческой, также непримирим ко всему темному и грязному в жизни.

Но его своеобразие заключается в том, что он сосредоточил внимание на непроизвольных, безотчетных душевных движениях человека.

В очерке «На мурманской банке» Ю. Казаков пишет:

«И зачем все это? Зачем бросать свой дом, пускаться в путь, спать на полу, на лавках в глухих деревнях, на тонях, на мху возле костра у ночной шумящей реки, смотреть в незнакомые лица, слушать всех людей и трогать их руки? Затем, может быть, чтобы в тысячный раз сказать, что жизнь не остановилась, что солнце еще встает над океанами и ветер крепко бьет в скулы кораблям и что это прекрасно? И что люди гнутся в тяжелой работе и проводят ночи в любовном поту, и сердца их открыты для счастья и скорби, и они знают все о нашем времени, и что это тоже прекрасно?»

Мысль, очень характерная для Ю. Казакова. Во всем его творчестве разлито изумление перед жизнью, которая так велика, прекрасна и загадочна в любом своем проявлении, уже просто потому, что она существует и будет существовать всегда.

Поэтому так лиричны рассказы Ю. Казакова о животных – в маленькой клеточке «изначальные» законы жизни символически обнажены.

А человек, хотя и живет по законам иного мира, разве он свободен от власти природы?

Герой рассказа «Кабиасы» завклубом Жуков, молоденький парнишка, любящий говорить о «культурном и умном», зло посмеялся над суеверным сторожем Матвеем. Но вот он остается один в ночи и невольно, поддавшись колдовским чарам ночной природы, начинает повсюду видеть таинственное и страшное. Ужас охватывает его, и он пускается бежать. А вернувшись, наконец, домой, вновь переживает то, что видел, «но теперь со счастьем, с горячим чувством к ночи, к звездам, к запахам, к шорохам и крикам птиц».

Разумеется, рассказ написан не для оправдания суеверий и не для того, чтобы посмеяться над Матвеем или Жуковым. Ю. Казаков хочет сказать здесь иное: страх, пережитый его героем, человеком как будто современным, дает ему возможность ощутить ту непосредственную связь с природой, освобождаясь от которой герои Ю. Казакова не только приобретают, но и теряют – теряют непосредственное восприятие могучей силы и красоты окружающего нас мира.

Для Ю. Казакова приобщение к природе означает приобщение к человечности.

…В ровной и спокойной Дусе («Запах хлеба»), кажется, не осталось ничего от человеческих чувств; жизнь «в свое удовольствие» сделала ее тело «круглым», а душу пустой. Равнодушно встретила она весть о смерти матери, в родное село поехала только из-за наследства и ведет себя спокойно и деловито, разыскивая в пустом доме деньги, которые, может быть, спрятала мать. Но вот она пришла на могилу матери, и «…будто нож всадили ей под грудь, туда, где сердце. Такая черная тоска ударила ей в душу, так она задохнулась, затряслась, так неистово закричала, упала и поползла к могиле на коленях и так зарыдала неизвестно откуда пришедшими к ней словами…».

Природа приходит на помощь человеку, проявляясь в бессознательном, инстинктивном и в то же время подлинно человечном душевном движении…

Герои Ю. Казакова много думают и говорят о счастье. И чаще всего счастье для них – внезапное приобщение к красоте окружающего мира. Сильнее всего это чувство выражено в превосходном рассказе «Осень в дубовых лесах».

Гуманистический характер «жизне -» и «счастьепоклонничества» у Ю. Казакова очевиден; и даже скорбные ноты – в какой-то мере выражение той тревоги за жизнь, которая так понятна нашему современнику: еще не изгладилась память о прежних бедах, а миру грозит чудовищная опасность ядерной войны… Внутренняя логика творчества Ю. Казакова неминуемо ведет его к теме защиты жизни. И все-таки именно здесь, в утверждении светлых, положительных начал жизни, противоречия писателя выступают особенно зримо.

Речь идет не только о той печати вневременного, изначального, древнего, которой отмечена тема жизни и счастья у Ю. Казакова. В своем сопряжении с мудрыми и прекрасными законами жизни, в своих неосознанных душевных движениях его герои зачастую как бы выключены из своего времени, своего общества. С этим связана и другая особенность творчества Ю. Казакова – созерцательность. При всей глубине, яркости, поэтичности эмоционального восприятия мира у К). Казакова явно ослаблено анализирующее, обобщающее начало. Сам Ю. Казаков чувствует непрочность светлого начала в своем творчестве. Он видит в явлениях, для него светлых и радостных, возможность перехода в свою противоположность. Вот один из лучших рассказов Ю. Казакова – «Вон бежит собака!».

…В ночном автобусе не спят три человека; каждый думает о своем. Мы понимаем радостное нетерпение, с которым Крымов жаждет поскорей испытать «недолгое горячечное счастье рыбака»; вместе с ним мы с равнодушным любопытством следим за странным поведением его соседки, и мысли Крымова о легком дорожном флирте кажутся вполне обычными. Нам приятно наблюдать и за шофером, который уверенно и привычно ведет машину. Что ж, у каждого свой путь…

Но вот при холодном утреннем свете замечаем, что у соседки Крымова так дрожат губы и руки, что она долго не может попасть концом сигареты в огонек, видим, как «лицо ее внезапно стало скорбным, углы губ дрогнули и пошли вниз», как она «затянулась несколько раз, морщась, задыхаясь». Нам становится ясно, что она в своем горе молила о помощи, невольно тянулась к счастью соседа. А Крымов повторяет бессмысленную фразу: «Вон бежит собака», – инстинктивно цепляясь за нее, чтобы забыть о «неприятном». И вдруг мы начинаем понимать, что эти нелепые слова содержат некую формулу жизни Крымова: ему все одинаково безразлично – «вон бежит собака», «вон страдает девушка», «вон гибнет человек».

Казалось бы, Крымов никакого прямого морального преступления не совершил: что ему соседка? Счастье его так невинно, так безобидно. Но мы не можем забыть о «рассветно-несчастном лице», мелькнувшем в последний раз в окне автобуса, и в самом «насыщении» Крымова счастьем видим уже что-то некрасивое, жадное…

А ведь счастье Крымова это именно то созерцательное счастье «приобщения к природе», которое так высоко ценит Казаков. Только здесь к нему подключены человеческие отношения, и, проверенное моральными критериями, оно оказывается неполноценным; за ним мерещится равнодушие, животный эгоизм…

Такова внутренняя логика художественной идеи – логика правды: Ю. Казаков, поэт непосредственного ощущения жизни, показывает всю ущербность человека, замкнутого в этой непосредственности.

Рассказ «Старики». В маленьком захолустном городке доживают свою жизнь два старика. Один из них, ночной сторож Тихон, в молодости был грузчиком. Вся жизнь его прошла в какой-то смутной тоске, жажде чего-то, но все это выражалось лишь в пьяном, бешеном буйстве и озорстве. И только в деревне, на покосе чувствовал он себя человеком. Теперь он на покое тихо доживает жизнь, но из прошлого вспомнить нечего: жизнь прошла как тяжелый, смутный сон, и сам он себя называет «бешеным дураком». Другой, «бывший миллионер, пароходчик и мукомол Круглов», в молодости прославился буйными кутежами, развратом и хладнокровной жестокостью в делах. Революция отобрала у него все; и он как бы закостенел в изуверской злобе, ненависти к людям, ко всему живому. Прошлое кажется ему «сладостным, прекрасным, истинным», а новое «непонятным и несправедливым». Он стал сектантом и ищет утешения в злорадных мыслях о предстоящем конце света, гибели мира…

Оба характера порождены темными, волчьими законами старого мира, но Ю. Казаков явственно различает их присутствие в нашей жизни. И упорно, из рассказа в рассказ, в разных проявлениях и обличьях рисует эти типы. Первый – человек, живущий как бы «в тумане», смутными, полусознательными порывами, то светлыми, то низменными, «дикий», «дурной». Второй – хищник, трусливый, но злобный, готовый всегда ради своей корысти испоганить жизнь другим людям. Один еще не дорос до человека, другой прочно застыл в состоянии, прямо противоположном человеческому. Один не вышел еще из полурабского состояния, когда человек не отвечает ни за свою жизнь, ни за жизнь других; другой – мелкий хищник, которому лишь обстоятельства нашей жизни не дают стать крупным…

Рассказы Ю. Казакова, посвященные «мелким хищникам», очень мрачны; они и по стилю отличаются от лирических его рассказов – суше, скупее, – и тема природы как бы приглушена.

Вот один «хищник» – герой рассказа «На полустанке», «вихрастый рябой парень в кожаном пальто, с грубым, тяжелым и плоским лицом». Этот рассказ сравнивали с «Егерем» Чехова; сходство здесь есть, но, мне кажется, внешнее. Герой Чехова невозмутим, спокоен, уверен в своей правоте; в нем нет никакой злобы; он даже способен благодушно пожалеть свою жертву. Подлость героя Ю. Казакова – подлость, сознающая себя: рябой парень понимает, что напакостил, и потому отчаянно трусит, боится скандала и ненавидит несчастную девушку. Это видно по тому, как он «неохотно и испуганно» бубнит: «Сказано – приеду», «Я потом это… напишу», «Я помню, мне что!»; как «затравленно покосился назад», целуя ее при прощании; как, наконец, бросает с подножки тронувшегося поезда: «Слышь… Не приеду я больше! Слышь…»

«Он оскалился, сильно втянул в себя воздух, сказал еще что-то непонятное, злое и, взяв с подножки чемодан, боком полез в тамбур».

Не жалость вызывает этот рассказ (рабская покорность девушки тоже возмущает), а ненависть к бесчеловечности, к цинизму себялюбия.

Сродни рябому парню странник из одноименного рассказа – существо мрачное, грубое и опасное. Современный ходок по святым местам – явление само по себе достаточно нелепое и уродливое; не хочется думать о нем, верить в его существование, но Ю. Казаков заставляет думать: да, он существует, «упрямо чернеет» на асфальтовом шоссе, по которому мчат автомашины, так же, как «упрямо чернеет» еще в нашей жизни живучий сорняк религии. Он молод и вырос в наше время: осиротел в войну, подорвался на мине, стал инвалидом; специальности нет, работа нужна легкая – стал «к богу припадать». И вот ходит по стране, радуясь «легкой жизни», тому, что есть люди темные и несчастные, верящие в «святость» этого молодого бродяги и проходимца; ходит, ни о чем не думая, даже не молясь, глубоко равнодушный к людям, мимо жизни которых проходит («…память у меня плохая, забываю всех, никого не помню»). Наплевав в душу хорошим людям, приютившим его, странник спешит дальше: «Как всегда, когда он уходил откуда-нибудь, ему становилось все веселее, веселее – дорога звала его, и забывалось и меркло вчерашнее».

Можно ли придумать более злую карикатуру на собственное лирическое восприятие дороги? Но Ю. Казаков – писатель беспощадный и к своим героям, и к себе…

«…А что я с колхоза имею? Культуру я имею? Выпить и то негде», – говорит Каманин, герой рассказа «В город», председателю колхоза. Он «мастер хапнуть на стороне», гордится тем, что денег у него «черт на печку не вскинет», и городская жизнь для него, в сущности, возможность «иметь за свои деньги удовольствие». В своем праве на это он не сомневается, выше радости не знает, и то, что мешает ему осуществить это, вызывает у него нутряную злобу. Ненавидит жену: она помешала когда-то переехать в город; рад ее болезни и близкой смерти и уже хозяйственно обдумывает, что будет после этой смерти. Ю. Казаков, как и в других своих рассказах, избегает прямых авторских оценок, но детали так красноречивы и недвусмысленны, что отношение автора к герою не вызывает никаких сомнений.

» –Ну, молись богу! – сказал Василий, завалил барана, наступил коленом на мягкий бок и сжал ладонью его морду. Баран взбрыкнул и вылез из-под колена. Василий, сипло задышав, опять подмял его под себя и отворотил голову назад, натянув горло с белым курчавым пятном. Потом, сжав зубы, примерился и с излишней даже силой резанул по белому пятну.

Баран вздрогнул, обмяк под коленом, из широко разошедшейся раны туго ударила черная почти кровь, заливая солому и навоз, пачкая руки Василия…

Разрезав живот, из которого дохнуло паром, он вынул горячую печень, отрезал кусок и с хрустом сжевал, пачкая губы и подбородок кровью».

Такого человека легко представить себе полицаем, карателем, палачом; он способен на все ради того, чтобы жить, как он хочет. Мечта его вполне конкретна: ресторан, где он будет пить «легкое вино», где «ему будут прислуживать официантки в белых передничках и наколках, будет играть оркестр, будет пахнуть едой и дымом хороших папирос»…

У всех этих людей много общего; они живут по законам старого мира, звериным законам: урвать, ухватить от жизни кусок послаще, пожирнее, ничего не отдавая взамен. Это мещане в горьковском обобщенном смысле, мещане, одичавшие, опустившиеся, потому что социальные условия в нашем обществе враждебны им. Пусть они еще сохранили способность «гордиться собою», пусть бахвалятся своим образом жизни как единственно разумным и выгодным. Но в самой их трусливой повадке, в том, что они стараются не обращать на себя внимание, все делать так, чтобы не было «ни стуку, ни грюку», сказывается осознанное или неосознанное ощущение того, что их нравственный закон не совпадает с общественным, что вокруг них люди живут по-иному. Вот почему при первом же отпоре они бегут, затаив злобу, ища новых жертв.