«Они молчат – свидетели беды…»

Два этих имени, почти забытых, о которых помнят сегодня разве что историки литературы, да и то немногие, уже давненько, с первых послестуденческих лет, не выходят у меня из памяти. И при этом они как-то странно сопрягаются между собой – два этих человека, друг друга знавшие, от которых не осталось на земле ни могил, ни даже простого колышка.

Чем сопрягаются? Ранней своей гибелью, конечно. Это в первую очередь. Смерть настигла их чуть-чуть за порогом тридцатилетия. Бессмысленная и трагическая, как всякая смерть, но тут вдесятеро бессмысленнее, потому что зверски, подло убиты были не просто безвинные, а лучшие.

Еще чем? Талантом. Они родились великолепными писателями. Настоящими, от Бога, каких в любые времена – единицы. Молодые, задиристые, веселые, драчливые, искренне и благородно не понимающие, почему кругом говорится одно, а делается – абсолютно другое. И – не подозревающие, что их метания-терзания бессмысленны, как изобретение вечного двигателя, и что на невидимых скрижалях уже начертаны даты их скорой смерти.

Даты эти разнятся пятью месяцами.

Сергей Константинович Безбородов, на редкость плодовитый журналист, корреспондент «Известий» и «Комсомольской правды», писатель и полярник, чья книга «На краю света», выпущенная в мае 37-го, почти целиком пошла под нож, расстрелян был 24 ноября 1937 года, скорее всего в подвале ленинградского Большого дома. А может быть, и в Левашове, близком ленинградском пригороде, – туда тоже свозили приговоренных. Которые, как рассказывали о них очевидцы, седели буквально на глазах и вообще менялись до неузнаваемости в течение нескольких минут. Виталий Шенталинский в своих документальных «Расстрельных ночах», повести о погибших писателях, недавно написал о том, что, как ему рассказывали, многие из приговоренных к расстрелу «впадали в истерику, бредили наяву. Иные умирали до исполнения приговора – от разрыва сердца. Редко кто пытался сопротивляться, – таких сбивали с ног, скручивали руки, надевали наручники».

Свою пулю в затылок Сергей Константинович получил в один день с поэтом Николаем Олейниковым, прозаиком, юкагиром по национальности Тэки Одулоком и другими ленинградскими «маршаковцами».

Раиса Родионовна Васильева, питерская рабочая девчонка, внучка цыгана, галошница с резиновой фабрики «Треугольник», красная сестра Первого коммунистического отряда работниц, автор повести «Первые комсомолки» и сценария фильма» «Подруги», написанного по ее мотивам, погибла в апреле 38-го, под Воркутой. О том, как убили на Старом Кирпичном заводе более тысячи «троцкистов» (среди них была и Раиса Васильева, арестованная еще в 1934-м, в «кировском потоке»), написано во втором томе «Архипелага». Злосчастные «троцкисты», не выдержав издевательств «социально-близких» и голода, помноженного на лютый холод (жили они в огромной брезентовой палатке), взбунтовались. Блатные меж тем, рассказывает Солженицын, сделавшись «старостами» и получив от лагерного начальства необходимые инструкции, «ходили с палками, били этих бывших коммунистов и глумились как могли: заставляли возить себя верхом, брали чьи-нибудь вещи, испражнялись в них и спаливали в печи. В одной из палаток политические, – пишет далее автор, – бросились на блатных, хотели убить, те подняли крик, и конвой извне открыл огонь в палатку, защищая социально-близких».

Но это для Раисы Васильевой была еще не смерть.

Смерть пришла, когда на колонну из сотен заключенных, приободрившихся после приезда начальства и уверенных, что оно, начальство, теперь-то во всем разберется и их отправят на какой-нибудь новый объект, – а уж там-то хуже не будет, хуже уже некуда, – обрушился из ослепительно снежной пелены шквал пулеметного огня. «Социально-близких» в колонне не было: их заблаговременно усадили в сани, ехавшие позади. Убитых стаскивали в заранее подготовленные ямы. Живых добивали кольтами.

Что виделось Раисе Васильевой в тот последний ее момент? Что вообще можем мы знать о нем, об этом ждущем всех моменте, не страшно ли даже прикоснуться к мысли о нем? Какому Богу она молилась? И молилась ли вообще?.. Знаю одно: самое милосердное, что могло ей выпасть, – смерть мгновенная. А если, Боже сохрани, ей послано было иное… Два чистейших, честнейших человека. Как издавна говорилось, веривших, преданных, убежденных. Которых жизнь смяла, как бумажку, разодрала в клочья и выбросила в забвенье, на помойку. И стоят у меня в памяти поразительные, огромные, вопрошающие глаза Раисы Васильевой, смотрящие на нас с единственной уцелевшей фотографии начала 30-х. Сто, тысячу, хоть миллион раз можно повторять, что коммунистическая идеология жестока и кровава, как никакая другая, что она развращает человека ложным, богоборческим идеалом, обещая то, чего достичь невозможно, что попытка воплотить в жизнь утопический рай неизбежно приводит к вполне реальному земному аду, – и все будет верно.

Только дело-то в том, что революцию устраивали отнюдь не только кровавые монстры вроде Зиновьева, Сталина или Урицкого, вся разница между которыми, фигурально говоря, заключается в том, что одни из них любили человечину под хреном, а другие – с уксусом. Ее устраивали вот такие ребята и девчонки, босые и голодные, хлебнувшие лиха в начале расползшейся по свету войны, обманутые либо ловкими проходимцами, либо тоже обдуренными большевистской пропагандой соотечественниками и бросившиеся из огня да в полымя. От которых не осталось уже абсолютно ничего – ни фотографий, ни книг, ни могильных колышков, ни памяти. Словно и на свете их никогда не было. Это надо же иметь за плечами такую историю: чтобы целые поколения, одно за другим – под нож, как скотину из вагона, привезенную на убой…

Я помню, как ревниво относилась покойная ныне писательница Александра Иосифовна Любарская, старая верная «маршаковка», работавшая с С. Я. в Лендетиздате с конца 20-х годов, к памяти о Васильевой. На то были свои причины. Васильеву она знала, очень близко – так, что та именно ее, Любарскую, просила присмотреть за сыном, когда поняла, что ареста надо ждать со дня на день. И дождалась. Месяца не минуло. Правда, сына Васильевой, 13-летнего Васю Лукина, в декабре 34-го разом потерявшего и отца и мать, взяла к себе сестра Раисы Родионовны, вскорости высланная из Ленинграда. Оказавшись же в Казахстане, мальчик (цыганская кровь!) сбежал. Судьба его неизвестна.

Петербургская журналистка и преподаватель Л. Агеева, занимавшаяся трагической историей этой семьи, рассказала мне, что мать Раисы Васильевой, лишившаяся обеих дочерей и затравленная сослуживцами с «Треугольника», покончила с собой, выбросившись из окна пятого этажа. Вот так сложилась судьба этой кровно связанной с революцией семьи.

И вот почему Раиса Васильева была для Любарской темой закрытой и крайне болезненной. Слишком больно. Она прекрасно, до последних дней своей жизни, помнила, как попала Раиса Васильева в Детиздат к Маршаку. Все вышло случайно. Васильева (по мужу Лукина) принесла в издательство «Молодая гвардия» свою выстраданную повесть о революции в Петрограде, участницей которой она стала в возрасте 16 лет, и о своих погибших боевых подругах. Написать ее она некогда поклялась над могилой Мани Мудрецовой – своего «друга детства и боевого товарища». Так написано в посвящении к книге.

Никаких запретных на тот момент имен в рукописи не было. Раиса Васильева, которую в конце 20-х уже высылали из Ленинграда как троцкистку, знала, где живет. (О запретных именах я упомянула не случайно: в рукописи не было имени Троцкого – ни в положительном, ни в отрицательном контексте, хотя действие повести происходило в Петрограде, где революционные дела вершил именно он. Зато мелькало имя Г. Зиновьева, тогдашнего петроградского диктатора, – время его исчезновения из литературы и истории еще не пришло. Оно придет в 37-м, после его расстрела; Зиновьев начисто исчезнет из второго издания книги 1971 года и третьего – 1978-го.) – Будущую книгу требовалось только, как водится, слегка «причесать».