«Он целиком принадлежит нашему веку»

Огромный интерес к Гейне в России XIX века помогает понять самые существенные особенности лирики немецкого поэта и проливает дополнительный свет на развитие русской поэзии.

Хотя первым на русский язык начал переводить Гейне такой большой поэт, как Тютчев («На севере мрачном…» опубликовано в 1827 году в «Северной лире»; «Вопросы», «Как порою светлый месяц…», «Друг, откройся предо мною…» опубликованы в 1830 году в «Галатее»); хотя изданные десятилетием позже переводы Лермонтова из Гейне («Сосна» и «Они любили друг друга…» опубликованы в 1842 и 1843 годах в «Отечественных записках») принадлежат к шедеврам русской поэзии, – не они открыли русскому читателю немецкого поэта, не они утвердили его славу в русской поэзии. Нет, в 20-е и 30-е годы – в «пушкинскую» пору – время для этого еще не пришло. Сам Пушкин прошел равнодушно мимо лирики Гейне, получившей в 30-е годы уже достаточно широкую известность в Германии.

Подлинное открытие Гейне в России произошло в середине века. К этому открытию русские поэты, критики и читатели были подготовлены всем развитием отечественной литературы: эволюцией русской поэзии от Пушкина до Некрасова и Фета и появлением «натуральной школы».

Интерес к поэзии Гейне критика тех времен связывала с завершением определенного этапа в развитии русской поэзии. «…Художественный, младенческибеззаботный и грациозно-ребяческий период нашей поэзии был уже завершен Пушкиным», – писал в 1860 году Добролюбов (статья «Перепевы»).

Но ведь и сам Гейне также связывал собственное творчество с окончанием целого значительного этапа в развитии немецкой литературы – с окончанием «периода искусства», или «художественного периода» – «Kunstperiode» (этот термин впервые появляется у Гейне в 1828 году в его рецензии на книгу В. Менцеля «Немецкая литература»; наиболее полно «период искусства» охарактеризован им в работе «Романтическая школа», опубликованной в 1833 году, через год после смерти Гёте).

Почти тождественное наименование этих завершившихся периодов немецкой и русской литературы отнюдь не случайно – они имели действительно некоторые сходные черты, «художественный период» в России и «Kunstperiode» в Германии.

Отвечая насущной потребности общества в новом искусстве, стихи Гейне помогали русским поэтам искать неисхоженные пути в поэзии, а критикам – формулировать свои эстетические принципы.

Количество переводов стихов Гейне в России в 50 – 60-х годах огромно: они печатаются на страницах авторитетных журналов, в различных сборниках и альманахах, издаются отдельными книжками – хорошие и дурные, вышедшие из-под пера крупных поэтов и дилетантов, – и критики не перестают удивляться этому, казалось, неиссякаемому потоку. «Редкий из иностранных поэтов встречал у нас так много переводчиков и подражателей, как Гейне», – писала «Библиотека для чтения» (1858, июль-август). На страницах «Современника» в то же время (1858, N 5) Добролюбов говорил «о бесчисленных переводах Гейне, с некоторого времени появившихся в наших журналах». «Со времен Лермонтова не было, кажется, ни одного русского поэта, который не пробовал бы своих сил над переводом Гейне», – писал в «Русском слове» (1860, август) М. Л. Михайлов, сам один из лучших переводчиков Гейне. «Гейне вообще имеет успех в русской литературе», – отмечал А. Пыпин («Современник», 1865, N 1). «В последние десять, пятнадцать лет переводы из Гейне запружали нашу журналистику», – подводил итог в 1869 году Н. С. Курочкин («Отечественные записки», N 2).

Гейне с одинаковым увлечением переводили люди, принадлежавшие к различным лагерям русской литературы: представители революционно-демократического направления – Добролюбов, Писарев¹, Михайлов, и те, кого считали представителями «чистого искусства», – Ап. Григорьев, Фет, А. Майков; те, кто яростно отрицал русскую поэзию недавнего прошлого, – Писарев, например, и те, для кого Пушкин оставался вершиной русской поэзии, – как Ап. Григорьев².

Для поэтов и критиков этих противоположных лагерей поэзия Гейне представляла не только и даже не столько «умственный», теоретический интерес, – в его стихах они находили отклик собственным чувствам, собственным переживаниям. Кстати, Добролюбов и Писарев, с одной стороны, Ап. Григорьев и Фет – с другой, переводили по преимуществу произведения любовной лирики Гейне, чаще всего стихотворения из «Книги песен», и переводили подчас очень «лично». Гейне – «самый новейший из мировых поэтов, он всех ближе к нам по времени и по всему складу своих чувств и понятий. Он целиком принадлежит нашему веку», – говорил Писарев («Реалисты»).

Скажем пока в общей форме, чем именно поразил и увлек Гейне русского читателя, отвлекаясь от отдельных конкретных суждений и характеристик, вынося за скобки лишь то общее, что осознанно, а иногда и полуосознанно, стоит за различными суждениями (а при всем сходстве в оценке Гейне различия, конечно, были, и подчас довольно существенные!).

Русских читателей, критиков и поэтов захватила общая сниженность тона гейневской лирики по сравнению с тоном, господствовавшим в лирике 20 – 30-х годов, отсутствие единства тона, его гармонии, считавшиеся в той или иной степени обязательным признаком поэтичности. Их поразило, с какой смелостью в перл поэтического создания Гейне возводил повседневные чувства, незначительные события, мимолетные впечатления, противоречивые ощущения, резко диссонирующие настроения; их заинтересовало, насколько может быть приближен к «современному» уровню герой лирики.

С пародийной остротой пересказывал Добролюбов то, что считалось тогда «стишками в гейневском роде»: «Ручей мирно журчит; но я смущен, – я вспоминаю речи изменницы милой». Или… «Мы сидели с милой и нежно разговаривали, а на крыше мяукали кошки».

На страницах того же журнала «Современник» А. Толстой (под именем Козьмы Пруткова) так пародировал Гейне:

Помню я тебя ребенком,

Скоро будет сорок лет;

Твой передничек измятый,

Твой затянутый корсет.

 

Было в нем тебе неловко;

Ты сказала мне тайком:

«Распусти корсет мне сзади;

Не могу я бегать в нем».

 

Весь исполненный волненья,

Я корсет твой развязал…

Ты со смехом убежала,

Я ж задумчиво стоял.

 

В этих пародиях уловлено прежде всего отсутствие «достойного», «важного» предмета поэтического вдохновения и нарочитая «бессвязица» отдельных элементов.

Эти пародии имеют в виду стихи Гейне, входившие в два цикла «Книги песен» – «Лирическое интермеццо» и «Возвращение»; циклы эти составляли

 

 

душу «Кинги песен», и их-то чаще всего переводили на русский язык с 20-х и до 60-х годов. Переводили их и оба пародиста.

Как важен для Гейне принцип организации стихов в циклы, как важна для него взаимосвязь отдельных стихотворений, – то, что они образуют как бы единую ткань, – это понял Писарев. «Почти все лирические стихотворения Гейне переведены, – писал он, – но почти никто не переводил его по циклам… Наши поэты переводили из этих циклов отдельные стихотворения, а физиономия Гейне выражается именно в их совокупности, в их связи между собою» («Сборник стихотворений иностранных поэтов»).

Разумеется, объединение стихов в циклы не было изобретением Гейне. Но принципы построения циклов бывают самые разные – и в этом все дело. Циклы могут строиться на основании внешних признаков – по жанровой принадлежности стихов («Песни», «Баллады» и т. д.), на тематической близости («Природа», «Сердце» и т. д.). В основе же названных циклов Гейне лежит принцип, который можно назвать «романным». Оба цикла Гейне построены как маленькие романы. Конечно, не случайно, что в XIX веке «романный» принцип художественного мышления оказался близок великому лирику (кстати, в стране, где в начале века весьма прозорливо говорилось о великом значении для новой литературы романа – братьями Шлегель, Новалисом, – хотя и не было создано великих романов).

Сходство с романом отнюдь не сводится к тому, что стихи в циклах связаны сюжетным единством. Важнее их композиция – наличие завязки, кульминации, развязки, связи отдельных эпизодов с целым; наличие героя и героини, любовной коллизии; второстепенных персонажей, окружающей «среды».

Но даже и это не главное. Еще существеннее то, что чувство раскрыто и проанализировано в развитии; то, что в эти стихи широким потоком хлынула «эмпирия» чувства: оно показано не только в его высших, напряженных, драматических, «предельных» моментах, в его «чистом» виде, а дано все то, что лежит между этими взлетами, вершинными точками, – отдельные моменты, как бы «случайные», «частные» проявления, «подробности», которые в своем развитии приводят к «накалу», к «взрыву» или являются отголосками этих взрывов.

Попробуем пересказать оба «романа» Гейне.

1. А ведь известно, что шестидесятники к стихам относились сурово. Но на вопрос о том, как же он, Писарев, отрицая поэзию, в то же время восхищается стихами Гейне, Писарев с юношеским задором и прямолинейностью отвечал – тут нет никакого противоречия: «Стихотворения Гейне не отклоняют, а отрезвляют читателя; поэт сам разрушает вредное обаяние поэзия; поэт осмеивает то, чему поклоняются другие поэты; на этом основании все отрицатели поэзии считают Гейне своим естественным и чрезвычайно полезным союзником» («Прогулка по садам российской словесности»).[↩]
2. При этом в своих характеристиках Гейне Писарев и Григорьев бывают иногда очень близки друг другу; например, для Григорьева Гейне – выразитель «болезненного настройства эпохи», для Писарева – выразитель «патологии нашего ума и характера».[↩]