Оглянувшись на середину века…
Б. С. Бугров, Герой принимает решение. Движение драмы от 50-х годов, М., «Советский писатель», 1987, 368 с.
В этой книге есть фраза, очень точно выражающая суть авторского подхода к материалу. Размышляя о драме В. Розова «Вечно живые», о ее сценической интерпретации, Б. Бугров пишет: «…»Вечно живые» в «Современнике» конца 50-х принадлежали к числу тех редких театральных работ, которые не только полно и ярко выражали свое время, но, если хотите, в известной мере создавали это время или, во всяком случае, формировали какие-то очень существенные его черты» (стр. 171). Так в книге заявлен критерий оценки, имеющий для автора принципиальное значение: драматургия, как и литература в целом, не только отражает время, «портретирует» его, не только исследует, но, что, быть может, еще важнее, это время формирует, подготавливает существеннейшие тенденции общественного сознания.
Книга Б. Бугрова – о драматургии 50-х годов, о том, как ее открытия и достижения сказываются в современной литературе.
Уже не современность, еще не история… Не современность – уж слишком много вместило в себя прошедшее тридцатилетие, целая эпоха. Не история – потому что сейчас в наибольшей степени раскрывается творческий потенциал поколения, мировосприятие которого сформировано тем временем. К этому поколению принадлежит и автор книги, он воссоздает образ эпохи, опираясь и на свои впечатления очевидца. Подходя к материалу как ученый, как литературовед, В. Бугров не скрывает своих симпатий и антипатий, не прячет за академическим беспристрастием чисто личностного отношения. Момент очень важный и выгодно отличающий книгу: в лице автора как бы совпадают критик и литературовед.
50-е годы, в чем глубоко убежден Б. Бугров, – время, когда складывался современный театр, когда формировался «генотип», определивший закономерности его развития на три десятилетия вперед и, может быть, дальше. Тогда зритель познакомился с первыми драматургическими опытами В. Рогова, А. Салынского, М. Шатрова, А. Володина, Л. Зорина – художников, определивших лицо именно современной драмы. Поэтому тридцать лет рассматриваются как движение к сегодняшнему дню; само понятие современности приобретает здесь значение расширительное, не стянутое лишь к одной точке – середине 80-х годов. «Сегодня, в середине 80-х годов, – пишет Б. Бугров, – важно не просто назвать рассматриваемые в книге театральные факты и процессы, но, главное, изучить их – в масштабах времени, в рамках их влияния на последующие события в искусстве» (стр. 42).
Потому так важны для концепции книги постоянные, буквально на каждой странице, «выходы» исследователя к драме 70 – 80-х годов. «…Стоит только вслушаться, всмотреться, – убеждает Б. Бугров своего читателя, – и в самой сценической обстановке, в особенностях развития действия современной драмы, в обрисовке ее героев, в характере возникающего конфликта неожиданно проступают истоки творческих поисков художнических решений, координаты которых можно определить с полной уверенностью: это – 50-е годы» (стр. 3).
Задача выявить воздействие «силового поля» драматургии тех лет на современность усложняется еще и без преувеличения безбрежным материалом, исследуемым в книге. Перечисление лишь названий пьес и имен драматургов, о которых размышляет автор, заняло бы, наверное, несколько журнальных страниц: Н. Погодин, А. Арбузов, А. Салынский, В. Розов, А. Володин, С. Михалков, С. Алешин, Л. Зорин, А. Галин, В. Славкин, Л. Малюгин, Ю. Чепурин, А. Штейн… Встает задача классификации материала, которую Б. Бугров решает вполне традиционно – идет по принципу тематической классификации. Две главы посвящены ключевым проблемам литературного процесса! борьбе во второй половине 50-х годов с теорией бесконфликтности и концепции личности в современной драме.
С середины 50-х годов происходит знаменательная для драмы перемена в типе конфликтной ситуации: «…центр ее тяжести все заметнее перемещался из круга, образуемого совокупностью внешних действий и контрдействий, внутрь человеческого характера. Открытое столкновение двух персонажей, обусловленная им насыщенность сюжетного движения резкими, неожиданными поворотами, зачастую даже не требующими психологических мотивировок» (стр. 73), сменяются внутренним конфликтом – конфликтом в сознании героя. Между двумя этими полярными точками, обозначенными Б. Бугровым как внутренний и внешний тип конфликта, и пролегает перспективный путь, по которому шла драма последнего тридцатилетия.
Расширение и углубление внутреннего конфликта открывают возможность более интенсивного исследования человека, усложнения концепции личности, предложенной драмой современному общественному сознанию. Достаточно, например, сравнить персонажей пьесы «Крылья» Корнейчука, прямо, в публицистической форме высказывающих заветные идеи автора, и героя пьесы Арбузова «Годы странствий» Александра Ведерникова. Эти произведения представляют два противоположных типа конфликта, проявившихся в драме тех лет. Характер, созданный Арбузовым, противоречив: молодой талантливый врач – и самоуверенный индивидуалист; гуманист – и себялюбец… Драматурга интересует, как все эти качества уживаются в одном человеке. Этот герой, мучительно ищущий себя, стремящийся преодолеть разорванность своего сознания, стал типичным для времени: литература и, следовательно, общественное сознание признавали суверенитет личности, ее право на внутреннюю жизнь. Борение с самим собой трактовалось не как упадничество (это было характерно для прежней «бесконфликтной» поэтики драмы), но как социально важный аспект духовной жизни личности, как право на сознательный и свободный выбор человеком своей судьбы. Марк Щеглов, критик, весьма полно выразивший мироощущение переломной эпохи, увидел в пьесах Арбузова «верность психология жизни, где этикетки со словами «дурно» или «похвально» не так просто навешать на носы людям, переживающим «драму жизни»…» (стр. 83).
Исследование характера подобного типа, закономерностей его появления в литературе 50-х годов приводит Б. Бугрова к размышлениям о том, как время, история со всеми их противоречиями формируют героя драмы, о том, что из того уже далекого времени, по приметам которого создаются пьесы в стиле «ретро», находит отзвук в персонажах современной драматургии.
В поле зрения исследователя попадают «Пять вечеров» А. Володина (1959). Произведение, построенное на «вечных темах», но, по мысли критика, самым тесным образом связанное с живой историей современности. «На протяжении пяти вечеров, – пишет автор, – происходило, по сути дела, нечто большее, чем соединение двух разобщенных человеческих душ, – изнутри, подспудно шли навстречу, сближались друг с другом разные времена… Они охватывали довоенные, военные и послевоенные годы. И именно эта социально богатая предыстория прежде всего объясняла характеры героев, проливала свет на истоки их нелегких жизненных судеб» (стр. 234 – 235). В самом деле, частная судьба – это частное выражение исторического времени, его непреложных закономерностей.
Какой опыт дало современности (а стало быть, и будущему) разрешение «вечных тем» в конце 50-х годов? И стали ли мы мудрее в свете этого опыта? Утверждение Володиным возможности любви Тамары и Ильина стало, по мысли критика, знаком очищения от омертвевших шаблонов, в которые ранее втискивались в литературе, в общественном сознании столь сложные человеческие отношения. «…Сосредоточенность на сфере бытовых связей способствовала в итоге выявлению живой непосредственности человеческих отношений, не скованных никакими догмами…» (стр. 238).
Своего рода композиционный центр книги образует глава «Масштаб личности». От драмы Алешина «Все остается людям» (1959), от «Трассы» (1958) и «Взрыва» (1960) И. Дворецкого до пьес 80-х годов «Равняется четырем Франциям», «Серебряная свадьба» А. Мишарина, «Сто честных глаз Вепрева» Р. Солнцева прослеживает Б. Бугров путь воплощения позитивного начала личности в драматургии.
Что роднит героев второй половины 50-х годов и середины 80-х? «Герой принимает решение» – называется книга. Именно способность сделать осознанный выбор оказывается важнейшим критерием оценки человека. Проблема нравственного выбора, ставшая одной из основных в современной литературе, ставилась и тогда, в 50-е. Но казалось иногда, что она, эта проблема, легко разрешима, если герою производственной драмы, например, удавалось противостоять чьей-то злой воле, а персонаж, воплощавший ее, или легко перевоспитывался, или на худой конец освобождался от должности, дающей ему власть над людьми. Зло персонифицировалось лишь в отдельном, частном человеке.
Уже в конце 50-х годов происходит усложнение нравственного конфликта. «В «Иркутской истории» не было «друзей» и «врагов», не было такой отчетливо выраженной поляризации персонажей, которая могла бы обернуться остротой столкновения во внешнем действии. Зато нравственное противостояние среди «своих» достигало максимального драматического напряжения» (стр. 287). В связи с этим представляется интересным наблюдение критика о «той интонации совместного с читателем (или зрителем) раздумья» (стр. 285), которая характерна для искусства и литературы конца 50-х – начала 60-х годов.
Так детально и подробно автор книги показывает именно движение драмы и основные этапы этого движения. Сопоставляя, например, характеры Гая, погодинского «командира» первых пятилеток, Чепракова, героя «Трассы» Дворецкого, его же Чешкова из пьесы «Человек со стороны», Б. Бугров исследует, как менялись представления об идеальном в человеке от 30-х годов через 50-е – к современности.
Влюбленность в свой материал, свойственная автору книги, – качество сколь необходимое, столь и опасное. В данном случае речь пойдет о влюбленности в драму как род литературы. Ведь особенность современной литературной ситуации (как, впрочем, и в 50 – 60-е годы) такова, что не драма занимает лидирующее место. Взять хотя бы военную тему. Не драма, а все-таки проза в первую очередь осваивает, актуализирует нравственно-этический потенциал, выработанный военным временем, – от трилогии Симонова до повестей Быкова.
И дело не в том, что Симонов романист сильнее Симонова-драматурга (если даже допустить, что это так), а в том, что эпическое жанровое содержание предполагает обращение к войне как к явлению глобального, действительно эпического плана в большей степени, чем жанровое содержание драмы. Думается, что глава «Память о войне» выиграла, если бы в ней была попытка сопоставить драму с прозой, выяснить механизм взаимодействия двух родов литературы в освоении военной проблематики. Не приходят ли, скажем, на память повести А. Платонова «Одухотворенные люди», «Неодушевленный враг», когда Б. Бугров приводит слова К. Симонова о том, что нравственные проблемы военной драмы «относятся не только к войне, а просто обнажаются во время войны в особенной силой» (стр. 153 – 154)? Быть может, любовь к театру заставила автора приписать драме то, что открыла проза?
Вернемся к вопросу о временной дистанции, столь важному для автора. Вписывая драму 50-х годов в контекст истории советской литературы, он стремится не только найти связи явлений драматургии того времени с современностью, но и понять, как 50-е годы соединяют нас с прошлым. И здесь обращает на себя внимание момент неожиданный и интересный. Размышляя о комедии С. Михалкова «Раки» (1952),
В. Бугров приходит к выводу, что она написана под влиянием булгаковской «Зойкиной квартиры». Еще раз подчеркнем! Сопоставление спорное, тем более, что речь идет о начале 50-х годов. Но доказательства, которые приводит автор книги, текстологические сопоставления достаточно убедительны. Не правда ли, эта идея наводит на размышления о сущности традиции, когда наследование идет неосознанно, когда сам объект, питающий традицию, существует в общественном сознании как бы подспудно, растворен в нем?
Очищение от догматизма и способность к творческому освоению действительности не могут не сказаться и на формировании отдельной личности. В этом и состоял пафос эпохи, о драматургии которой написана книга. Ее автор не только показал этот пафос, но и постарался подключить к его силовому полю современность.