Обязанности критика

Эти заметки я решил начать с нескольких цитат. Не скрою, что обращался я к тому, что было, как говорится, под руками, не прилагая никаких усилий, чтобы выбрать именно эти цитаты. Они интересовали меня не сами по себе. Я не собираюсь прикрыться, как щитом, авторитетом классиков. Можно было бы выписать и другие цитаты, можно было бы бесконечно увеличивать их число, потому что почти нет писателя, который не размышлял бы об обязанностях и правах критики. И в XIX веке для классиков эта проблема была не менее острой и важной, чем сегодня для советских писателей.

«Критика – наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусств и литературы.

Она основана на совершенном знании правил, коими руководствуется художник или писатель в своих произведениях, на глубоком изучении образцов и на деятельном наблюдении современных замечательных явлений».

Это писал Пушкин. А вот по-иному поставленная задача:

«Скажут, что критика должна единственно заниматься произведениями, имеющими видимое достоинство; не думаю. Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных».

Но это тоже слова Пушкина, и написаны они в том же, 1830 году.

Лев Толстой так определяет цель критики:

«Ответить на важнейший в наше время вопрос ищущего образования юноши образованного сословия или человека из народа, ищущего просвещения, может только настоящая критика, – не та критика, которая существует теперь и которая поставляет себе задачей восхвалять произведения, получившие известность, и под эти произведения придумывать оправдывающие их туманные философско-эстетические теории, и не та критика, которая занимается тем, чтобы более или менее остроумно осмеивать плохие или чужого лагеря произведения, и еще менее та критика, которая процветала и процветает у нас и задается целью по типам, изображимым у нескольких писателей, определять направление движения всего общества или вообще по поводу литературных произведений высказывать свои экономические и политические мысли.

Ответить на этот огромной важности вопрос: что читать из всего того, что написано? – может только настоящая критика, та, которая… поставит себе целью, выдвигать и указывать людям все, что есть самого лучшего как в прежних, так и в современных писателях».

Замечу, что в более ранние времена Толстому самым важным представлялось и другое:

«Если в критике видеть оценку – будет бессмыслица, если видеть посильное толкование, будет великий смысл».

И как существенно отличается от толстовской точка зрения Достоевского:

«Искусство помогает сильным и могущественным образом человеческому развитию, действуя на человека пластично и образно. Но критика так же естественна и такую же имеет законную роль в деле развития человеческого, как и искусство. Она сознательно разбирает то, что искусство представляет нам только в образах. В критике выражается вся сила, весь сок общественных выводов и убеждений в данный момент».

Прочитав эти, довольно разноречивые, высказывания (повторяю, я не подбирал их специально, – если этим заняться, картина была бы, вероятно, еще более разительной), нетрудно убедиться, как субъективны в своих претензиях к критике наши крупнейшие писатели. А если посчитать справедливыми да собрать воедино все категорические «критика не должна…», можно, пожалуй, с полным основанием сделать радикальный вывод: «критика не нужна». Эта идея никогда всерьез не выдвигалась не потому, что она «кощунственна» (недавно, например, горячо обсуждалась такая «проблема»: нужно ли человеку будущего искусство?), а потому, что даже писатели, справедливо или несправедливо обиженные критикой и всячески старающиеся уязвить ее, и те хотят другой критики, а не ее упразднения. Так было во все времена, и наши дни исключения не составляют…

В последнем «Дне поэзии», где то и дело со стороны стихотворцев слышатся жалобы, что критика «недоотразила», «просмотрела», «отвернулась» и т. п., один поэт, желая успокоить товарищей по перу, рассказал, что когда в подмосковных и владимирских лесах извели волков и лисиц, там не стало и зайцев – произошла «деградация породы». И он призвал поэтов смириться с существованием критиков, чтобы избежать «судьбы бедных зайчишек». Вот так-то, товарищи критики, гоните зайца! Как вы ни страшны, с вами не поступят, как с владимирскими волками или подмосковными лисами, вам все-таки еще гарантируют жизнь…

Но если взглянуть на приведенные высказывания классиков под другим, противоположным, углом зрения, – какой должна быть критика, что от нее требуется, – выяснится, что они не противоречат, а дополняют друг друга. Выяснится, что Пушкин не «опровергает» Пушкина, а Толстой – Толстого. Расхождения возникают там, где идет речь о том, чем критика должна заниматься в первую очередь и главным образом. А в остальном… Да, критика «должна открывать красоты и недостатки в произведениях искусств». Да, она не может чураться «нравственных наблюдений». Ей полагается толковать и оценивать. Она служит читателю путеводителем по литературе, – этот путеводитель полезен только тогда, когда он точен. Критика призвана выражать «всю силу, весь сок общественных выводов и убеждений». Можно продолжить такого рода перечисление обязанностей критики, но исчерпывающий перечень все равно составить не удастся. Я же хочу лишь подчеркнуть, что круг разнообразных задач, стоящих перед критикой, очень широк: она должна постоянно помнить о писателе и о читателе, о литературном процессе и об общественном прогрессе, она должна обладать множеством редко сочетающихся качеств – быть строгой и доброжелательной, объективной и страстной, глубокой и общедоступной, доказательной, как наука, и эмоциональной, как искусство.

Я говорю об этом не затем, чтобы просить снисхождения и скидок, – посмотрите, мол, сколько у критики обязанностей, как ей трудно, не требуйте от нее слишком многого, довольствуйтесь тем, что она дает. Напротив, мне кажется, попытки сузить круг ее обязанностей ничего хорошего не дадут, они непременно приведут к застою, упадку. Казалось бы, чего проще – освободиться от каких-то «нагрузок», чтобы сосредоточиться на самом важном. Но в том-то и дело, что важно все.

Много раз в последнее время писатели – иногда бескорыстно, чаще не без личной заинтересованности – провозглашали, что текущее рецензирование – основное дело критики, требовали, чтобы этому делу была отдана львиная часть журнальной площади, отведенной для отделов критики, и чтобы соответственно перестроились критики. Спору нет, слишком много выходящих книг остается без критической оценки. Но наивно думать, что можно исправить положение за счет проблемного рассмотрения литературы, в ущерб ему. (Не моя вина, что мне приходится и придется еще говорить о вещах элементарных, азбучных.) Это не только приведет к оскудению критической мысли, но и неизбежно скажется на качестве рецензий, точности оценок, обернется путаницей и снижением критериев. И наоборот, стоит критике отвернуться от живой литературы, целиком посвятив себя проблемам теоретическим, – и теория, усиленно разрабатываемая, превратится в схоластику. Нет, видимо, поднимать уровень критики нужно другим способом…

Критики в последнее время все более нервно реагируют на упреки, высказываемые в общей форме: «критика не замечает…», «критика не разрабатывает…», «критика не справляется…» и т. п., они настаивают на том, чтобы анализ их работы был конкретным. (Впрочем, и писатели тоже морщатся от заявлений типа «литература отстает…».) Вероятно, это недовольство вызвано не только тем, что при подобном подходе все оказываются одним миром мазаны, но и тем, что такого рода общие формулы, затертые от усердного употребления, мешают выяснить реальное положение дел: в какой мере и с чем именно не справляется, кого и почему не замечает и т. д. и т. п.? В одной статье Короленко я наткнулся на слова, которые, если не знать, что они написаны восемьдесят лет назад, можно принять за цитату из еще не пожелтевшего номера «Литературной газеты» или какого-нибудь «толстого» журнала: «Говорят, у нас теперь нет литературной критики. Жалоба эта стала как бы общим местом: она слышится не только из среды художников-литераторов, но и в публике… Правда, у нас есть критики, есть отдельные критические работы умные и дельные». Не правда ли, очень похоже? Опасное сходство, свидетельствующее о том, что эти общие формулы стали бессодержательными, превратились в штамп.

Я вовсе не считаю, что по этой причине надо отказаться от суждений о состоянии критики и переключиться целиком на поименный разбор работ критиков. Больше того. Мне кажется благом то чувство постоянной неудовлетворенности положением дел в критике (естественно, и в искусстве), которое всегда существует в обществе. И если представить себе, что наступит момент, когда благодарное общество в порыве восторга воскликнет: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – осчастливленная критика (да и искусство) может считать этот час последним, потому что исчезнет стимул для совершенствования, дальше будет идти не за чем, искать нечего.

Вот почему как бы сурово ни оценивалась деятельность критики, как бы жестко ни говорилось о ее слабостях и просчетах, это не должно ни обижать, ни обескураживать, ни тем более отвлекать силы для «контратак». Другое дело характер выдвигаемых при этом требований – они могут форсировать развитие или тормозить его.

Я вынужден был занять эти страницы некоторыми общими рассуждениями не только для того, чтобы в полемике, которую мне предстоит вести, невольно не упростить сложные вопросы, избежать по возможности крайностей и односторонности, что не зря так часто называют «полемическими». Сама эта полемика вызвана не тем, что «задели» критику, а тем, что ей предлагают избрать путь, который не сулит ни побед, ни славы.

В обсуждении литературных дел, которое активизируется по мере приближения съезда писателей, разговор о критике пока что отодвинут другими проблемами. Из опубликованных – к сожалению, немногочисленных – статей обращают на себя внимание два выступления С. Наровчатова: одно из них произнесено за круглым столом «Дня поэзии» 1965 года, другое – «Поэзия и схемы» – появилось в предсъездовской трибуне «Вопросов литературы» (1966, N 1).

С. Наровчатов в последнее время все чаще выступает как литературный критик. Он обеспокоен низким уровнем многих статей и рецензий, посвященных поэзии, и с рвением неофита бичует их пороки. Многое из того, что он говорит, заслуживает внимания и поддержки. Он очень темпераментно выступает против статей «академического» – в дурном смысле этого слова – характера, написанных так, что рядом с ними «постановление облисполкома по вопросам культурного строительства покажется легкомысленным щебетанием». Он высмеивает топорный стиль таких статей, ополчается на цитатничество – божбу классиками.

Пороки, о которых он говорит, – следствие вульгаризаторства, и как метода критического мышления, и как способа истолкования поэзии. Как часто еще приходится читать статьи и даже солидные монографии, где стихи превращаются в «высказывания» на интересующие автора темы, – ему ничего не стоит выделить «отдельные неверные утверждения» и «глубоко продуманные положения», а творчество поэта оказывается совокупностью удачных и ошибочных формулировок, словно бы специально заготовленных для будущих комментаторов. В общем, и в наши дни не такая уж редкость последователи профессора Котляревского. Того самого, о котором Блок писал, что по его книге «выходит, что Лермонтов всю жизнь старался разрешить вопрос, заданный ему профессором Котляревским, да так и не мог».

В дни лермонтовского юбилея в одном из московских театров висел огромный портрет поэта, а над ним «шапка»: «К нам Лермонтов сходит, презрев времена. В. В. Маяковский». Великолепные слова! Словно бы Маяковский, когда писал их, уже провидел, как торжественно будет праздноваться 150-летие со дня рождения великого поэта. Правда, следующие строки не совсем хрестоматийные:

Сияет –

«Счастливая парочка!»

Люблю я гостей.

Бутылку вина!

Налей гусару, Тамарочка! –

и поставленная в контекст строчка выражает не совсем то, что прочитали в ней искатели юбилейной велеречивости. Но разве можно не оценить виртуозное искусство превращения стихов в расхожие и годные на все случаи жизни цитаты!

Ответственность за это юмористическое происшествие несет, конечно, вульгаризаторская методология. Впрочем, гораздо чаще ее последствия не так смешны, но и не так безобидны. В общем, это противник еще реальный и сильный. И то, что в войну с ним, которая идет не первый день и не первый год в нашей критике, включился С. Наровчатов, очень хорошо.

Не может не вызывать сочувствия и пафос «схемоборчества» свойственный статьям С. Наровчатова. Думается, один из главных его упреков В. Перцовскому (заметки С. Наровчатова «Поэзия и схемы» целиком посвящены полемике с этим критиком, напечатавшим в N 9 за 1965 год «Вопросов литературы» дискуссионную статью «Дни» и годы поэзии») совершенно справедлив. Нельзя представлять литературный процесс как восхождение со ступени на ступень – неуклонно вверх. Наивно думать, что литература более позднего времени всегда глубже, умнее и богаче литературы предшествующих лет. А у В. Перцовского такая нота есть. И если бы только у него… Очень еще распространена эта схема бодрого благополучия, хотя в последнее время критики все чаще указывают на ее несостоятельность. Стоит заглянуть в коллективный обзор прозы 1965 года, опубликованный в этом номере журнала, чтобы убедиться в этом.

«Мыслить нужно не годами, а периодами», – пишет С. Наровчатов, и это правда.

Но есть в его статьях и положения, которые надо оспорить, – они, на мой взгляд, ошибочны. Корень этих ошибок в превратном представлении об обязанностях критики. Но прежде чем начать этот спор, я хотел бы коснуться еще одного вопроса, так сказать, «процедурного».

Мне кажется, С. Наровчатов прочитал статью В. Перцовского или небрежно, или с предубеждением, стараясь во что бы то ни стало получить факты, подтверждающие его мысли. Ничем другим я не могу объяснить имеющиеся в его полемических заметках приписки и натяжки. Многое в статье В. Перцовского может вызвать самые серьезные возражения, можно не принимать его оценок и стихотворений и поэтов (здесь я чаще согласен с С. Наровчатовым, чем с В. Перцовским, чаще, но не всегда), – в общем, «естественного» материала для полемики предостаточно, и нет никакой нужды создавать его искусственно.

К чему, например, называть С. Галкина в числе поэтов, которых В. Перцовский по невежеству или по злому умыслу обошел вниманием, когда В. Перцовский цитирует стихи С.