№7, 1978/Жизнь. Искусство. Критика

Обогащается оркестровка мира (Поэзия Ивана Драча)

Поэзия Ивана Драча всегда вызывала интерес и горячие споры. Взаимоисключающие оценки – от безоговорочного одобрения до едва ли не столь же бескомпромиссного отрицания – возникали по поводу одних и тех же произведений, не говоря уже о разных этапах развития его творчества. Основания для этого давал и поэт, он сам был «виноват». Уже привыкли к одному Драчу, а он вдруг – вот тебе и раз! – становится совсем другим, преподносит сюрприз. Редко кому из нынешних поэтов присуща такая жажда поиска и обновления, как Драчу, он, кажется, шагает так, что сам себе наступает на пятки…

Современную украинскую поэзию невозможно уже представить без И. Драча. И на фоне общесоюзного поэтического движения выделяется его голос, звучит его сольная партия. Неуспокоенность, серьезность и последовательность его в творческих поисках не только победила и обезоружила скептиков. Поэзия Драча заметно повлияла на творчество младшего поколения художников. Я менее всего имею в виду его прямых подражателей, которые в погоне за «новаторством» слепо повторяли его приемы и неминуемо обрекали себя на роль эпигонов. Речь идет о другом – об атмосфере настойчивых поисков, стимулировавшей творческую работу.

Появление И. Драча на небосклоне украинской поэзии в начале 60-х годов было неожиданным, но одновременно и вполне закономерным. Принимать или не принимать поэта было делом далеко не простым. Об этом интересно рассказал Борис Олейник – ровесник Драча, поэт, линия развития которого была совсем иной. Именно поэтому любопытно послушать его мнение, которое снова вводит нас в атмосферу тех лет: «Скажу откровенно: как и многим другим, не все нравилось мне в его творчестве, а кое-что даже вызывало удивление. Может быть, такому восприятию способствовали резкие «смены скоростей» в его поэзии; слишком смелые, даже рискованные смещения во времени; неожиданные, непривычные ассоциации; нечеткое отношение к мелодике отдельной строки и ритму строфы в целом; порой прямо-таки оскорбительные для поэзии (так мне казалось тогда), слишком «заземленные» темы; нервная, накаленная атмосфера стиха.

И в то же время что-то меня завораживало в творчестве Ивана Драча: его стихи беспокоили, жили в памяти. В повседневной суете, когда, казалось бы, тебе совсем не до поэзии, вдруг вспыхивали его отдельные строки ярким слуховым воспоминанием» 1.

Сходной была и реакция многих читателей: воспитанные на «добрых старых традициях» классического стиха, поначалу они не воспринимали дерзкое новаторство поэта. Осознание того, что для отражения новой проблематики нашего сложного века необходимо обновление поэтического языка, пришло и разрушило «тихую жизнь» в литературе.

«Возмутителями спокойствия» стали в это время молодые поэты и в других литературах: Андрей Вознесенский – в русской, Рыгор Бородулин – в белорусской, Ояр Вациетис – в латышской, братья Тамаз и Отар Чиладзе – в грузинской, Мумия Каноат – в таджикской… Это были годы подъема всей советской многонациональной поэзии, активного освоения и развития всех ее богатейших традиций. Процесс этот захватил и молодых поэтов, и зрелых мастеров. Вспомним хотя бы стихи тех лет В. Луговского, Н. Асеева, А. Твардовского, М. Бажана, Л. Первомайского, С. Чиковани…

И. Драчу выпало быть одним из наиболее выразительных представителей молодого поколения. Он стремится проникнуть в разные сферы жизни, разобраться в ее внешних и внутренних проявлениях, понять свое время и человека в нем, углубиться в историю и «прогнозировать» будущее. Драматизм фольклорной баллады он примеряет к поэтическому мышлению, проникнутому рационалистической логикой эпохи НТР, выявляя в будничных событиях жизни начало исторической преемственности; и наоборот, идеи, постигнутые чисто рациональным путем, поворачивает лицом к будням, насыщает их живой плотью, пластичной вещественностью, чтобы иметь возможность как бы пощупать эти идеи руками, испытать их на прочность.

В творчестве поэта возникает сложный стилевой сплав, в основе которого много составных частей: народная песня с устойчивостью образа-символа и современные научные понятия, густая пластика непосредственного выражения и логика рациональной конструкции, музыкальный симфонизм и насыщенная колористка – и все в самых неожиданных переплетениях и образных сцеплениях.

Сложность и полифоничность палитры поэта проявились уже в самом начале его творческого пути и были довольно широко и обстоятельно проанализированы, в частности, в статье Ю. Ивакина «В пути», которая появилась двенадцать лет назад на страницах «Вопросов литературы» под рубрикой «Диалог поэта и критика» 2. И. Драч был тогда поэтом молодым, автором трех поэтических сборников, одним из «подмастерьев», как назвал он свое поколение.

Сегодня, как и другие представители его поколения – Б. Олейник, В. Коротич, М. Винграновский, В. Коломиец, – Драч стоит рядом с опытными мастерами. Но хотя во многом он изменился, в своем творчестве остался таким же неутомимым и «неугомонным», и с высоты сегодняшнего его опыта четче предстают полученные им уроки, выразительнее вырисовываются линии развития. Прежде всего, манера Драча отчетливо выкристаллизовалась, слив в себе то, что шло из самых различных источников. Ю. Ивакин не без оснований отмечал в своей статье, что в ранней поэме «Жажда» выплеснулась наивная радость неофита, впервые вкусившего от чаши познания и опьяненного ее содержимым. Критик заметил и то, что в начальный период в творчестве поэта неслиянно звучали две струны: «чистой» лирики и гражданственной, причем во втором случае было еще немало решений декларативных, риторических. Действительно, «неслиянность» тем, мотивов, стилевых линий была весьма заметной в первых книгах поэта: экспрессия и описательность, прозрачность образа и ассоциативная усложненность, фольклорный и рационально-интеллектуальный принципы развертывания сюжета. Помнится, в статье В. Турбина Драч представал перед читателем как продавец декоративных солнц на фантастической ярмарке. Однако критик тут же не без резона отмечал «смысловую многоплановость» его музыкальных ассоциаций3.

В. Турбину бросилось в глаза то, что, собственно, шло не столько от самой натуры поэта, сколько из весьма различных источников влияния на него, делавших его стихи как бы красочным и пестрым базаром. Давайте вспомним одно из ранних его стихотворений «Солнечный этюд»:

Где катится меж голубых лугов

Пушинка-тучка с белыми плечами,

Я солнца продаю – оранжевей цветов,

С тревожно-музыкальными очами.

(Перевод В. Карпеко.)

Ярко выраженный ранний Драч с максимальным напряжением образа. Поэт апеллирует одновременно ко всем ощущениям. Конкретная пластика образа приобретает смысловую емкость, понятие как бы материализуется, становится ощутимым. Да, это Драч.

Мотив солнца как искусства и даже сходный образ «красного солнца», которое продают на базаре, находим и у предшественников поэта. Прочтите стихотворение «Ярмарка» Б. -И. Антонима, жившего и писавшего в 30-е годы на Западной Украине. Вот последняя строфа «Ярмарки»:

Поют плотники, барабаны бьют.

Открою тайну:

Красное солнце продают

На ярмарке в Горлицах4.

В «Ярмарке»»красное солнце», которое продают на базаре, – это мир народного искусства, тема эта находит продолжение и углубление в других стихотворениях (например, в «Трех перстнях»: «Крылатая скрипка на стене, красный жбан, расписной сундук, в скрипке спят творческие огни, роса музыкальная, серебряная и синяя»). Солнце народного искусства – как диво, как источник радости, как языческая полнота мироощущения.

У Драча же, лирический герой которого тоже становится продавцом солнц искусства, – целая шкала преимущественно нравственных ценностей: чистое и простое «солнце веры», «солнце меры – взнузданные храпы», «солнце грусти», из которой «взрастет жестокая мудрость»; поэт взамен солнца требует сердца, ибо «солнце же всегда ведь сердца стоит».

Это не единственный и, может быть, даже не наиболее характерный пример того, как И. Драч отталкивается от тех или иных художественных явлений, давая затем простор собственной творческой фантазии. На страницах первых сборников поэта более или менее явно выглядывают, будто из окон гоголевской хаты в зимнюю ночь, лики многих художников, чье творчество привлекало его и оказывало на него – порой, может быть, неосознанно – влияние. Все последующее развитие поэта отмечено постоянным обогащением, преодолением влияний, кристаллизацией собственной творческой личности. Процесс этот – не прямой, рядом с успехами случаются неудачи, и, главное, он незавершенный, как незавершенно каждое движущееся художественное явление.

Однако, говоря о разнообразии источников, из которых питалась поэзия И. Драча («Поэты все, какие были и будут, все химики, все астрономы, все борцы – твоя сложная сущность»), никак нельзя делать вывод о какой-то эклектике в его творчестве. Уже с самого начала у него определились основные мотивы, линии развития. Общечеловеческие духовные ценности живут в его лирическом герое не как книжная мудрость – поэт ставит их в непосредственную связь с современностью, соотносит с каждодневными проявлениями живой жизни, как бы испытывает их на прочность.

Уже в самом начале творческого пути Драча тяготение его к «вечным» проблемам, имеющим многовековую литературную традицию, сочеталось с внешне непритязательными историями, казалось бы, обыкновенной человеческой жизни, исполненной, однако, глубокого внутреннего смысла. Критики говорили, что поэт ищет себя в различных творческих планах, направлениях, отмечали разносторонность его таланта. Однако различные эти творческие планы неожиданно соприкасались, перекрещивались и приводили к новому и перспективному синтезу.

Показательно в этом плане стихотворение «Две сестры». Манерой и пафосом оно напоминает стихи ровесника Драча, талантливого и рано умершего Василя Симоненко – «Печка», «Жернова», «Дед умер» и другие: та же, что и у Симоненко, боль за человека, не познавшего за обыденностью, каждодневными заботами полноты счастья, то же чувство «безвинной вины» перед женщиной за изведенные ею в буднях годы. Но есть в «Двух сестрах» штрих, которого не найдешь у других авторов: поэт возвышает незаметную жизнь сестер-крестьянок до уровня мировых трагедий человечества:

Умерло уж «быть или не быть» их,

Мимо них проходят в мир дороги.

Встань!

Подумай!

Сколько позабытых

Судеб, не поднявшихся на ноги.

(Перевод В. Карпеко.)

 

Осознание настоятельной потребности жить по высшим законам красоты и правды выступает у Драча не просто как лозунг, призыв, – оно проникнуто глубоким драматизмом. Боль за сестер, чье «быть или не быть» безвозвратно умерло, усиливаясь и возрастая, уже набатом звучит в «Похоронах председателя колхоза» (поэма-трагедия «Нож в солнце»). Здесь осознание неосуществленных духовных потребностей и возможностей набирает глубину философского обобщения:

Прощайте, фермы! Умные волы,

И кони настороженные – траур,

И солнце – и народ, и лист кленовый!..

 

И ты прости, прости меня, Бетховен,

Прости за то, что не хватало жизни,

Что знаю я симфонии полей,

Но ни одной твоей не знаю вовсе,

 

За это ты прости меня, Бетховен.

И вы, Родены, Моцарты, Эйнштейны.

Ходил я часто по людское горе

И обращал его глазами к солнцу.

Одним богат, а на другое – беден.

(Перевод Ю. Мориц.)

Драматизм может пробиваться сквозь лукавый юмор, сквозь вроде бы смешную, незатейливую историю о том, как прорастают сквозь ватник дядьки Кириллы крылья – странный подарок Нового года («Крылья»), от которого он никак не мог избавиться: хоть топором их обрубай, но все равно они тянут в небо…

Ю. Суровцев в предисловии к сборнику Драча на русском языке справедливо пишет, что в боли, горечи героев, лирически подчеркиваемой автором, чувствуется «мечта – о времени, когда должно «хватить жизни» и на «симфонии полей» и на Бетховена» 5. Такой вывод подтверждается соотнесением в творчестве поэта высоких общечеловеческих ценностей с тем, что создано безымянными тружениками. И здесь нет никакой нарочитости, несоответствия величин: для поэта главной является мысль о том, что великие создания мастеров всегда возникали на народной основе и становились общенародным достоянием. Недаром в «Балладе о Сарьянах и Ван-Гогах» такие неожиданные аналогии:

Пропаханы временем смуглые лица:

Горпины и Теклы, Татьяны и Ганны –

Сарьяны в платках, Ван-Гоги в юбках,

Кричевские с потрескавшимися ногами.

Они, эти женщины, белят и разрисовывают обычные сельские хаты, но поэт убежден, что без этих хат, этих «Парфенонов соломенно-русых», не было бы «соразмерной музыки гранита».

Правда, нельзя обойти и то, что вслед за Драчом многие его коллеги легко и щедро раздавали сельским дядькам и теткам титулы древних богов и мифологических героев. Такое серийное титулование переросло в своеобразную повальную болезнь, и имел основание Б. Олейник иронизировать по поводу красивых слов, касающихся Василей и Домах в обличье Аполлонов и Венер, —

Красивых слов. Высоких, как бурьян.

Легких, будто пух домашних уток.

 

Ирония эта меньше всего относится к Драчу, она направлена против фразеологии, за которой, как за стеклом зеркала – пуста. Драч же стремится говорить о проблемах серьезных, глубоко волнующих его: каковы пути развития современного искусства, на что может опереться художник в своих исканиях, как соотносятся национальное и общечеловеческое, современные понятия и традиционные фольклорные формулы? Он утверждается в том, что только опора на твердую почву народной жизни, народных идеалов, умение выявить не открытую еще правду «о времени и о себе», непознанные глубины души современника могут служить залогом того, что творчество художника перерастет национальные рамки.

Поэт остро осознает, что общечеловеческий прогресс невозможен без глубокого усвоения традиций, без исторической памяти: преодоление земного тяготения не может быть успешным без равновеликой силы притяжения – к родной земле, народу и к тому, что им создано: в противном случае человека поглотит бездна бездуховности. Точно так же поэзия не может существовать на голом, рафинированном интеллектуализме: мотор «сконструированной» метафоры, какой бы изысканной она ни была, быстро заглохнет; усложненнейший ассоциативный образ будет мертворожденным, не опираясь прочно на жизненную материю, на человеческий характер, на стихию родного языка…

Общечеловеческое – не дистиллированное, очищенное от национальных примет, а обогащенное ими; национальное – не нечто застывшее, а способное к постоянному обновлению, обогащению социальным опытом. Настоящее искусство идет от «истоков», от «корня» («К истокам», «Корень и крона» – названия сборников поэта). Но понятие «истоков» у Драча – не только криницы детства да фольклорный символ. Революция, дружба народов, социализм – тоже живой источник постоянного обновления жизни, творчества. Читая такие стихи, как «Январская баллада 1924 года», «Разговор с товарищем Маяковским», «Казахская баллада», «Вьетнамский Икар», постоянно ощущаешь, как в духовный мир лирического героя входят все новые мотивы и становятся органичными для него. Отсюда – «присутствие» лирического героя в событиях далекой и близкой истории, та мера сопричастности, которая заставляет писать об этих событиях так, будто они произошли с самим поэтом, будто он был их участником.

И малой слезою, на самом краю,

Еще не рожденный, я с ними стою, –

(Перевод В. Корчагина.)

читаем в «Январской балладе 1924 года». С ними – это со своими односельчанами, с их посланцами, что шли к Ильичу за советом, за правдой, а пришли на похороны, с теми, кто реально и непосредственно ощутил перерастание понятия «Ленин» в понятие «ленинизм».

В поэзии зрелого И. Драча невозможно даже условно размежевать мотивы личные и общественные, лирику интимную и гражданскую. Выстраивается ли она на тесном плацдарме лирического стиха или развернута по широкому и драматическому фронту, сна нацелена на борьбу противостоящих друг другу принципов. Мы видим это в поэмах, в частности в интересной, хотя местами чрезмерно усложненной трагедии-феерии «Нож в солнце», – бескомпромиссный поединок между верой в идеалы и отрицанием, гуманизмом и человеконенавистничеством, между современными Фаустом и Мефистофелем. В поэме «Смерть Тараса Шевченко» в спокойно-величавое настроение апофеоза славы Кобзаря врывается язвительно-ироническая стихия «второго видения» Тараса: он видит, как вспорхнула стая «украинских» воробьев, готовых уже расклевывать бессмертие поэта на чужбине, чирикая знаменитое «Завещание» на разного рода никчемных и дешевых политических «импрезах».

Драматическая поэма «Дума об Учителе» (1977), посвященная выдающемуся советскому педагогу В. Сухомлинскому, развивает ту же линию борьбы нравственно-философских начал на материале современной жизни. Публикуя несколько лет тому назад отрывок из поэмы (сб. «Поезiя-75», N 3), автор подчеркивал влияние на педагогику В. Сухомлинского этнопедагогики, тех принципов воспитания, которые формировались в народе на протяжении веков: любовь к труду, уважение к старшим, правдивость, доброта. Главный пафос поэмы – необходимость воспитания трудом, ибо, – цитирую строки из нового цикла Драча «Солнечный феникс», – «наша ученость, добром не подкованная, – это ложь есть прелютая, это ложь есть прелютая» («Вiтчизна», 1977, N 6).

  1. Борис Олейник, Планетарная причастность, «Дружба народов», 1975, N 12, стр. 250.[]
  2. См. «Вопросы литературы, 1966, N 2.[]
  3. В. Турбин, А вот солнца! Солнца! Кому солнца? «Молодая гвардия», 1965, N 4, стр. 307, 308.[]
  4. Богдан-Iгоp Антонич, Пiсня про незнищенiсть матерiï, «Радянський письменник», Киïв, 1967, стр. 252. Здесь и дальше стихи, где не указан переводчик, даны в подстрочном переводе.[]
  5. Юрий Суровцев, Высокое напряжение стиха, в кн.: Иван Драч, Солнечный гром, «Художественная литература», М. 1977, стр. 8 – 9.[]

Цитировать

Ильницкий, М. Обогащается оркестровка мира (Поэзия Ивана Драча) / М. Ильницкий // Вопросы литературы. - 1978 - №7. - C. 99-125
Копировать