№3, 1962/Обзоры и рецензии

Обещано было больше

Б. Брайнина, Автобиография века, «Советский писатель», М. 1961, 343 стр.

В книге Б. Брайниной «Автобиография века»‘ – одиннадцать статей, большинство из которых имеет свой особый жанровый облик.

Здесь мы встречаем опыт общего обзора советской литературы; исследование частной проблемы творчества писателя («Объяснитель времени»); работу, оценивающую ряд произведений, близких по теме («Неумирающая тема») или по жанру («История в человеке»), заметки (о национальном своеобразии советской литературы, о книгах для детей). Таков не совсем полный перечень видов критических работ, вошедших в сборник.

Кроме канонической, «чистой» Критики, здесь помещен публицистический очерк о тружениках Ярославля, литературный портрет Ларисы Рейснер, мемуарная статья о Ф. Гладкове.

Впрочем, сказанное нами о канонической критике следует уточнить, так как ее границы в книге открыты для фактов живой действительности, которыми автор поверяет свои эстетические оценки.

Профессиональный разбор произведения перемежается у Брайниной с публицистикой, очерковыми заметками или даже с лирическими описаниями, порой поднимающимися до уровня добротной прозы, как, например, картина залитого солнцем Еревана в начале статьи «Живи, земля!».

Эта свобода преодоления критиком «зональных» рубежей жанров, умение создавать из них подвижные комбинации вполне отвечают самому типу книги о живых процессах современной литературы.

Состав сборника Б. Брайниной, как и следовало ожидать, находится в зависимости от мысли, сжато выраженной в формуле – «Автобиография века». Смысл ее очевиден: советская литература – это взволнованная летопись героических десятилетий, творимая людьми, которые дали времени его неповторимый облик и поэтому рассказывают о судьбах века как бы от его собственного имени.

Б. Брайнина, конечно, понимает, что высота исходной позиции ко многому обязывает; в частности, обязывает показать, что «автобиография века» слагается из завоеваний всей многонациональной советской литературы и что «автобиография» отнюдь не равнозначна фактографии.

Действительно, в поле зрения критика наряду с крупными русскими советскими писателями оказались такие представители литератур национальных республик, как Мухтар Ауэзов, С. Зорьян, М. Стельмах, Шараф Рашидов и ряд других. К произведениям этих писателей Б. Брайнина подходит с любовной заинтересованностью, обнаруживая отличное знание не только их творчества, но и жизненного материала, которым они пользуются. Причем опять-таки образ времени, встающий со страниц книг, неизменно находится в сфере наблюдения критика.

Серьезное внимание уделено Б. Брайниной этическим и социально-бытовым проблемам, разрешаемым нашим обществом, без чего, собственно, невозможен разговор об «автобиографии века». Весьма убедительно пишет критик о роли советской литературы в нравственном формировании юношества, в гуманистическом обновлении семейных отношений (этому посвящена одна из лучших статей сборника «Живи, земля!»).

Однако между творческой «программой» книги и ее содержанием ощущается некий зазор. Ощущение это возникает уже при чтении первой, «краеугольной» по своей функции статьи.

Перед нами нечто вроде курса, вернее микрокурса, истории советской литературы, занимающего неполных 70 страниц. Стоит ли говорить, что на таком пространстве упомянуты лишь вскользь, «списком» или вовсе не названы писатели и книги, без которых трудно себе представить нашу литературу. Например, Н. Островский, А. Макаренко, В. Кетлинская, В. Некрасов. Впрочем, если бы их имена (и многие другие) даже значились в обзоре, выигрыш был бы невелик. Просто разрослись бы и без того длинные перечни, прибавилось бы несколько беглых аттестаций.

Работа такого типа могла быть оправдана лишь глубоко оригинальной концепцией, способной по-новому сгруппировать известные факты, или необычным углом зрения на них. Но ничего подобного мы в статье не находим. Б. Брайнина правильно (только чересчур общо) говорит о тесной связи советской литературы с жизнью народа, о ее наступательном духе, стремлении глубже познать человека, однако эти истины, хотя и бесспорные, никак не назовешь теоретическим откровением. Теоретическая облегченность характерна, к сожалению, не только для этой обзорной статьи. Постепенно мы убеждаемся, что коренится эта облегченность в исходных эстетических позициях автора.

Приведем один упрек Б. Брайниной в адрес В, Катаева: «В многоплановом романе «Хуторок в степи» нет органической связи… истории семьи Бачей с революционными событиями, с историей семьи Черноиваненко». Казалось бы, подобному упреку должны предшествовать такие шаги исследовательской мысли, как определение закономерностей времени, взятого писателем, уяснение авторского замысла и, наконец, поверка компонентов произведения логикой этого замысла, а также законами объективной действительности (но опять с учетом ведущей художественной идеи). Б. Брайнина почему-то не делает второго шага и напрямую соотносит структуру романа с закономерностями эпохи – раз интеллигенция шла в революцию под воздействием пролетариата, значит, история семьи Бачей должна быть органически связана с историей семьи Черноиваненко! А далее мы становимся в тупик перед остро поставленным критиком вопросом: «Противоречит ли эта новелла о любви (имеется в виду любовь Пети Бачея к Марине. – В. К) основной идее романа о революционном обновлении жизни?» И хотя ответ тут же дается успокоительный, нельзя согласиться с самим принципом, по которому художественное произведение должно конструироваться как некий макет общественного организма и отклонение каждой детали макета от оригинала нуждается в специальной оговорке.

Принцип этот не однажды проглядывает у Б. Брайниной.

В статье «Объяснитель времени» рассказывается о том, что, согласно первоначальному замыслу К. Федина, центральное место в его трилогии должен был занять образ актрисы (впоследствии Аночки Парабукиной), затем Федин пересмотрел свой творческий план, и главным героем у него стал Кирилл Извеков. По этому поводу критик пишет так: «На новом историческом этапе судьба женщины-актрисы, которая была стержнем первоначального замысла, закономерно подчинилась судьбе главного героя Кирилла Извекова – «инженера будущего». Слова «на новом историческом этапе» и «закономерно», раздвигая границы суждения о Федине, вновь обнажают уязвимый пункт теоретической позиции Б. Брайниной – возведение принципа «зеркального отображения» в высший эстетический ранг.

Интересно, как с этой точки зрения выглядит, предположим, эпопея Роллана «Жан-Кристоф» с центральным героем – музыкантом – или «Жизнь Клима Самгина» Горького?

В сборнике идет речь о десятках писателей, однако критик не делает заметных попыток обнаружить у них самобытную идейно-художественную концепцию, отводя тому, что Белинский называл «творческим разумом» художника, не слишком почетное место.

Слышим вопрос: а как быть критику, если перед ним чисто «отображательная» книга? Ответ прост: оценить книгу «по себестоимости» и отправляться при разборе от этой оценки, а не прятать ее в застенчивых сетованиях, подобных следующему: «…»линия» горцев скорей интересна и нова по историческому материалу, нежели по идейному замыслу…» Мы привели замечание Б. Брайниной по поводу идейной заурядности одного историко-хроникального романа. Как видим, на страницах сборника можно встретить упреки писателю в отсутствии яркой художественной идеи, однако упреки эти (их, впрочем, немного! не подкреплены самим критическим методом автора.

Пафос углубленного истолкования литературы необходим критику не меньше, чем стремление видеть в ней закономерности объективной действительности. Отсутствие этого пафоса обычно ведет к фрагментарности анализа. Показателен, например, ход мысли автора при разборе «Лихой годины» Гладкова (берем, конечно, лишь «участок» разбора): «…следует отметить… образ молодой учительницы…», «Запоминается образ студента-медика…», «Важная, хотя и эпизодическая роль… принадлежит молодому рабочему…» Исследовательский замысел здесь лишен динамического заряда, и силу логического сцепления приходится заменять шаткими словесными мостками, переброшенными от оценки одного образа к оценке другого. По той же причине анализ многих произведений в сборнике иллюстративен, разбавлен малообязательными выписками, информационным изложением содержания.

Нельзя сказать, что Б. Брайнина снисходительна к художественным недостаткам произведений. Нет, многие из них, например декларативность, лобовые сюжетные решения, стилистический разнобой, нередко отмечаются ею без всяких скидок. Но частные наблюдения критика, как правило, слабо сопрягаются с общей структурой анализа.

Стиль статей сборника тоже тесно связан с особенностями исследовательского метода автора. Зарисовки «с натуры», рассказ о личности писателя (несомненной удачей следует признать литературный портрет Ларисы Рейснер), замечания о тех или иных подробностях произведения – все это нередко звучит живо и свежо. Но чем масштабнее затронутая проблема, тем тусклее стиль, тем обкатаннее формулировки: «Советская литература отличалась… неиссякаемым состраданием к жертвам войны», «В этих книгах верно передано единство фронта и тыла…», «В главе «Мессина» подчеркивается интернациональное значение русской революции 1905 года». Вряд ли что-нибудь могут объяснить такие фразы…

Новым, крепнущим чертам нашей критики в сборнике Б. Брайннной отвечает смелое вовлечение фактов, взятых непосредственно из жизни, в сферу литературного анализа, растущая (если сравнить с прежними работами автора) эстетическая взыскательность и, главное, горячий интерес к самым разнообразным явлениям многонациональной советской литературы.

К сожалению, инерция устоявшихся теоретических представлений нередко чувствуется у Б. Брайниной, а потому сборник, назвавший столь обязывающе, дал нам гораздо меньше, чем сулила его «программа».

Цитировать

Камянов, В. Обещано было больше / В. Камянов // Вопросы литературы. - 1962 - №3. - C. 195-197
Копировать