Об истинах старых и новых

В статьях В. Гусева и К. Ковальджи продолжается обсуждение проблем новаторства (см. «Вопросы литературы», N II за 1961 год-статью С. Гайсарьяна, N 3 за 1962 год – статьи В. Панкова и А. Туркова, N. 5 за 1962 год – статьи А. Караганова и А. Марченко).

Мне кажется, не хватает «конкретных слов» о чем-то главном и стержневом в проблеме новаторства, о главных, крупнейших явлениях в литературе последнего времени. А ведь «вопрос о новаторстве» – это прежде всего вопрос о высших достижениях литературы на таком-то этапе. Именно в них новаторство воплощается полно и глубоко.

Бесспорно, прав С. Гайсарьян, вновь подчеркивая, что новаторство идейное, психологическое неразрывно с новаторством изобразительным. Но как, каким образом осуществляется это в конкретной практике крупнейших современных поэтов – вот что было бы особенно интересно знать. Прав и А. Турков, призывая к глубине и богатству критического мышления. Но как опять-таки это применить, например, к изучению сегодняшней поэзии, прозы и т. д.?

Не ставя цели оспаривать те или иные соображения С. Гайсарьяна и А. Туркова, я хочу лишь больше, подробней сказать о некоторых важных сторонах проблемы.

И первое, что волнует здесь, – соотношение новаторства а стиле, в изобразительных средствах с таким большим понятием, как народность в поэзии.

* * *

Что такое народность в изобразительных средствах поэзии в наше время? Каково конкретное содержание этого понятия? Назовете ли вы работы, посвященные этому вопросу? Именно этому вопросу, а не «вопросу» о том, как «прослеживается «народность», «влияние народной поэзии» и т. п. в таких-то и таких-то произведениях советской поэзии. На эту тему написаны горы статей и книг, но из них, увы, трудно уяснить: каково же конкретное содержание понятия народности поэзии в наше время. Говоря о «народности», авторы подразумевают или какие-нибудь ее суррогаты, или узкие, ограниченные толкования: «фольклорное влияние», «следование образцам поэтики народной лирики» (понимаемой в основном в узкодеревенском, «старокрестьянском» смысле) и т. п. Таковы весьма многие работы 50-х годов об А. Твардовском, М. Исаковском и других поэтах этого «ключа».

В этом смысле очень показательна статья А. Македонова «Современность и поэзия», недавно появившаяся в «Неве» (1962, N 2). Посвятив статью доказательству того, что народность есть всеобщий критерий художественности, изобразительной силы в литературе (что, конечно, совершенно правильно, но открыто не сегодня), автор, однако, не объясняет, что же он понимает под этим словом, под этим критерием в данной, сегодняшней обстановке. Не пытаясь выяснить, что такое народность в изобразительных средствах, но чувствуя, что хоть какая-то «рабочая гипотеза» здесь необходима, А. Македонов невольно вступает на путь наименьшего сопротивления: народность фактически выглядит у него как степень популярности поэта (имеется в виду все тот же, стилевой аспект проблемы народности). Постоянно делается акцент на степени «полноты» и «безусловности» народности и т. п….

С этой точки зрения А. Македонов толкует поэзию А. Твардовского. Аргументация критика, встающего грудью на защиту

А. Твардовского (на которого никто не нападает), все время идет вокруг того, что творчество этого поэта «получило гораздо больший резонанс в народе», чем, например, творчество В. Луговского.

Но тут непременно прозвучит реплика:

– А почему, собственно, и не посмотреть, насколько популярен поэт в народе?

На это немало готовых ответов (и самые «безотказные»: эстетические вкусы надо воспитывать, а не подделываться под существующие; сама популярность – вещь капризная и непостоянная), но хочется дать еще один. Говоря о популярности (и о «народности» в этом смысле) произведений, мы забываем, что она, эта самая популярность, есть не причина, а следствие.. Произведение хорошее, произведение глубокое, отвечающее духу времени, – потому и популярное. А не наоборот. Но вот почему оно глубокое, почему отвечает духу времени и т. д.? Опять заколдованный круг.

Почему, положим, у В. Луговского «Середина века»»популярней», чем цикл «Большевикам пустыни и весны»? Ведь она написана не очень «популярно», трудней, чем прежние произведения В. Луговского… Да потому, что «Середина века» глубже, больше отвечает духу времени. А вот в чем конкретно выражаются эти последние качества – это и есть самый насущный и деловой разговор…

Правды ради, а также с целью конкретизации вышеизложенных мыслей мне бы хотелось, так сказать, защитить А. Твардовского от похвал А. Македонова, Тем более что А. Македонов далеко не одинок в своих воззрениях.

А. Македонов хвалит прежнего Твардовского и не очень пони» мает нынешнего. Полагая (не он первый), что принципу «безусловности», «полноты» народности больше всего отвечает поэзия повествовательная, «сниженная», ориентированная на прозу, А. Македонов предельно превозносит довоенные, сюжетно-повествовательные стихи Твардовского. Там «фабульная» острота сочетается с психологической и «фабула» глубоко раскрывает лирические характеры. Это сочетание было большим достижением Твардовского… Главная его сила – «лирическая сюжетность, пластичность воспроизведения жизни».

Как следует похвалив Твардовского вообще (разумея Твардовского прежнего), А. Македонов переходит к Твардовскому современному. И тут в его речи является нечто новое.

Приведя утверждение В. Огнева, что в послевоенном творчестве Твардовского происходит «расширение эмоционального и интеллектуального кругозора» его поэзии, «поэзия Твардовского становится более аналитической», А. Македонов подводит итог: «… далеко не всегда это аналитическое направление в лирике Твардовского сочетается с пластической выразительностью и силой. Иногда переход к этому более широкому «лирическому анализу» сопровождается и потерей художественной конкретности, цельности. Отсюда срывы в непоэтическое рефлектирование, резонерство, подчас дидактизм, многословие».

Далее говорится, что В. Огнев замалчивает «трудности» в развитии послевоенного Твардовского; наконец, что все это – от «недооценки новаторства Твардовского эпохи «Страны Муравии» а «Василия Теркина» и «народности его стихов того времени» (курсив мой. – В. Г.). Выписывается рецепт; «…аналитичность должна (!!! – В. Г.) сочетаться с пластичностью… К сожалению, и многословие, и дидактический оттенок в послевоенной лирике Твардовского бывали».

Не стоило бы так обильно цитировать эту статью, если бы взгляды, выраженные в ней, не были весьма типичны, показательны и для многих других статей.

Назад, к 30-м годам! – так и слышится в речах А. Македонова, обращенных к Твардовскому. Назад, к «безусловности» (ли?) народности…

И все это – под знаменем борьбы за «современность» в поэзии, за современность содержания и формы.

Мне же думается, что это не А. Твардовский отстал от времени, а А. Македонов и некоторые другие отстали, не успели за А. Твардовским.

Я не собираюсь преуменьшать трудности, испытываемые Твардовским после войны. Как огромный художник, действительно душой понимающий народность, для которого сердце народа – камертон поэзии, Твардовский, и правда, испытывал великие «трудности».

Но впервые ли? Так ли уж «легко» было ему и в 30-е годы, и во время войны? Трудно было и тогда, но сейчас, как и полагается, было трудно по-новому, не так, как раньше.

Однако те же «трудности» и помогли ему. Ничто не бывает случайным у настоящего поэта, и послевоенный Твардовский просто немыслим, невозможен без этих самых «трудностей»; они вошли ему в кровь, они и дали «новое качество» его поэзии.

В тот день, когда окончилась война…

 

В конце пути, в далекой стороне,

Под гром пальбы прощались мы впервые

Со всеми, что погибли на войне,

Как с мертвыми прощаются живые.

 

До той поры в душевной глубине

Мы не прощались так бесповоротно.

Мы были с ними как бы наравне.

И разделял нас только лист учетный.

Новатор ли здесь Твардовский? И если новатор, то как это сказалось в том, что мы называем стилем, изобразительными средствами и т. п., – в его искусстве?

Неловко даже задавать такие вопросы. Мы, словно суетливые дельцы, тотчас начинаем дотошно обсуждать и оценивать достоинства великодушно подаренной нам редкой ценности.

Но обсуждать надо. Думается, это стихотворение Твардовского стоит многих его довоенных, «повествовательных» стихов (хотя и это в большинстве своем перворазрядные произведения);