О национальном стиле в литературе

Я считаю необходимым указать, что советская литература не является только литературой русского языка, это – всесоюзная литература… Разноплеменная, разноязычная литература всех наших республик выступает как единое целое перед лицом пролетариата Страны Советов, перед лицом революционного пролетариата всех стран и перед лицом дружественных нам литераторов всего мира.

М. Горький.

Пришла пора комплексного изучения советских литератур, надо создать историю многонациональной советской литературы – такими призывами пестрят страницы газет и журналов, они раздаются на совещаниях и дискуссиях, много раз были повторены с трибуны Третьего съезда писателей СССР, живо подхвачены на республиканских писательских съездах. Надо, пора, возьмемся – говорят все, но берутся еще мало, неохотно, вяло. Было бы преувеличением утверждать, что наша литературоведческая мысль вовсе не поворачивается к сравнительному изучению советских литератур. Первые плодотворные шаги сделаны. К. Зелинский, Л. Новиченко, Н. Шамота, Г. Ломидзе, П. Скосырев, М. Фетисов выпустили книги и опубликовали статьи, в которых советская литература исследуется как единая, многонациональная. За учеными старшего и среднего поколения идет молодежь – А. Бочаров, Ю. Суровцев, В. Огнев, И. Ланкутис, А. Адамович и др. Однако усилий энтузиастов-одиночек явно недостаточно, чтобы столкнуть с якоря общих фраз большую и важную отрасль науки.

При этом говорят, что главным препятствием служит незнание языков. Аргумент, конечно, основательный – одно из печальных последствий европоцентризма литературной науки. И все же основную причину надо искать в инерции, привычке, дурной традиции. Белинский вынес свои гениальные суждения о Шекспире на основании знакомства с русскими переводами драм. Высказывания Гёте об иранской поэзии до сих пор живы, хотя автор «Фауста» и не владел персидским языком. Роллан написал знаменитую книгу о Толстом, не умея читать по-русски. Да и зачем тревожить великие тени?! Все мы не упустим случая сказать об импрессионизме и неореализме, постараемся сравнить советских писателей с Ремарком и Хемингуэем, Амаду и Элюаром, Гильеном и Нексе, хотя не все знают английский, французский, немецкий, испанский, португальский, итальянский, датский языки. Мысль литературоведа смело устремляется к дальним странам, но робко останавливается перед границами соседней советской республики.

Гёте буквально «продирался» к вершинам восточной поэзии сквозь «бесцветную рубленую прозу» переводчика Хаммера. Мы же ленивы и нелюбопытны, хотя и располагаем первоклассными переводами лучших произведений писателей республик. Дело не только в том, чтобы наряду со статьей, допустим о Леониде Леонове, написать работу о Мухтаре Ауэзове или Вилисе Лацисе. Слабое обращение к опыту братских литератур сковывает и тормозит развитие марксистской теории литературы в целом.

Сошлемся на совсем недавний пример. В декабре прошлого года Институт мировой литературы имени А. М. Горького совместно с Союзом писателей СССР провели дискуссию о путях и судьбах современного романа. Докладчик интересно говорил о микромире героев Ремарка и огромном мире советского человека, он ратовал за углубление психологизма и боролся с описательностью. Но многие существенные проблемы остались вне поля его зрения потому, что он не рискнул выйти за границы русской литературы, не дал себе труда внимательно присмотреться к украинской и туркменской прозе, белорусскому, эстонскому и узбекскому роману, к литературам других народов СССР.

Искусство каждого народа вносит самобытный вклад в сокровищницу социалистического реализма, прибавляет нечто свое к единому методу. «Советская поэзия, – образно сказал Самед Вургун, – подобна многоголосому оркестру. Здесь каждый инструмент изображает голос отдельного народа, и все эти звуки вместе создают мелодию социалистической поэзии» ¹.

Физики знают, что открытие нового закона всегда ограничивает сферу действия старых и, казалось бы, абсолютных закономерностей, ведет к критическому пересмотру целых отраслей науки. Так и в литературе. Выводы, добытые на основе изучения русской советской литературы, уточнятся, углубятся и даже видоизменятся по мере того, как теория социалистического реализма будет включать в свою орбиту опыт новых и новых национальных культур.

Если судить, к примеру, с позиций русского советского романа, то открытое поучение, дидактизм – почти всегда недостаток. Между тем роман восточных народов, основанный на иной историко-литературной традиции, чем русский, содержит высокие образцы художественной дидактики. В книгах Садриддина Айни, Абдуллы Каххара, Аскада Мухтара, Эффенди Капиева продолжает жить мудрое искусство народных певцов, которые постоянно осознавали свою роль учителей жизни, воспитателей и наставников. Переходя из селения в селение, казахские акыны, таджикские бахши, узбекские шаиры проповедовали и насаждали высокую мораль, учили, как достойно жить в обществе.

Русская классическая и советская литература всегда была искусством высоких и нравственных и общественных идеалов. Но в силу особенностей исторического развития ей не свойственно прямое назидание, дидактические жанры (аналогичные казахскому «толгау» или таджикскому «насихат»), которые веками складывались на Востоке. Не только специально дидактические, но и остальные жанры среднеазиатского фольклора пронизаны поучительной тенденцией, которая определяла художественные особенности произведений в целом. Хорошо это подмечено З. Кедриной: «Свадебная песня должна была научить, как жить в семье, богатырское сказание – представить идеал поведения мужчины и воина и помочь бороться с врагом… сказка о животных – раскрыть их свойства и научить с ними обращаться… При том большом значении, которое устное творчество имело в повседневной жизни народа, оно было призвано прежде всего воспитывать, учить, и оно по-своему выполняло это задание, подчиняя ему все изобразительные средства, систему идей и образов» ².

В монографии И. Брагинского «Из истории таджикского народного творчества» убедительно показано, как дидактизм фольклора наложил отпечаток на классическую литературу Востока, сформировал особый тип поэта-нравоучителя.

Современные прозаики развивают традиции великих мастеров прошлого – Фирдоуси, Руставели, Хайяма, – умевших поучать, но не быть назойливыми. Как свидетельствуют произведения среднеазиатских романистов, плохо не всякое нравоучение. Вялое по мысли, тягучее по языку, подменяющее образность – враг искусства. Углубляющее образную ткань, передающее вековую мудрость народа, обогащающее книгу яркими мыслями, отстоявшееся в чеканно-афористичной форме – закономерный элемент художественной прозы. Пример тому – романы Мухтара Ауэзова «Абай» и «Путь Абая». Образ казахского просветителя по-настоящему реалистичен. Реализм Ауэзова не чуждается дидактических традиций родной литературы, а органично сплавляет их с достижениями русской прозы. Это помогает созданию монументального, прямо-таки скульптурного образа героя – примера, вожака и воспитателя народа.

Сходным путем идут те из советских романистов, кто погрузился в мир восточной поэзии, понял ее дух, а не гоняется за дешевой экзотикой. «Роман Межгорья» Ле, «Возмутитель спокойствия» Леонида Соловьева, «Чингис-Хан» и «Батый» Василия Яна насыщены открытыми нравоучениями, дидактическими интонациями, что только увеличило художественную емкость произведений, их воспитательное воздействие. Обращение к поэзии с еще большей силой и убедительностью подкрепит наш вывод. Философская назидательность цикла поэм Владимира Луговского «Середина века» во многом обусловлена традицией восточной поэзии, которую певец «большевиков пустыни и весны» изучал, переводил, хорошо знал. Влияние восточной поэзии чувствуется и в ряде произведений Николая Тихонова. Писатели в данном случае проявляют большую гибкость и широту мышления, чем критики, которые продолжают упорно, настойчиво твердить о необходимости вытравить всякую дидактику из современной литературы.

Стоит вспомнить замечательные слова Бертольта Брехта, что «реализм предполагает широту, а не узость». Все ценное, выработанное художественной мыслью человечества, берется на вооружение нашим искусством.

Однажды Гёте заметил: «Говорят, что персы из всех своих поэтов, за пять столетий, признали достойными только семерых, – а ведь и среди прочих, забракованных ими, многие будут почище меня». Это, конечно, преувеличение. Но персо-таджикская средневековая поэзия, классические литературы Армении, Грузии, Азербайджана, других восточных республик действительно обладают замечательными традициями, которые благотворно воздействуют на развитие современного искусства.

Одним из самых острых вопросов является вопрос о романтизме, романтическом стиле в нашей литературе. Вокруг него годами ведутся дискуссии, то и дело вспыхивают жаркие споры. Одни критики обоснованно упрекают других в том, что они выносят свой приговор о романтических произведениях без учета их своеобразия. Но когда сами предпринимают попытки раскрыть это своеобразие, то дело не идет дальше общих фраз об условности, монументальности, повышенной экспрессивности. Точные научные определения ускользают от исследователей не потому, что они – не умеют обобщать (ведь другие, не менее сложные вопросы теории уже успешно решены), а по той простой причине, что одна, даже самая развитая литература, дает слишком мало материала для решения этой важнейшей проблемы. Если бы рядом с творчеством Вишневского, Паустовского были рассмотрены и сопоставлены друг с другом произведения Вургуна, Гончара, Лахути, Стельмаха, Кулешова, то стало бы ясно, что романтизм – явление очень сложное и многогранное. Даже сравнение художников одного народа – допустим, Гончара и Стельмаха, тяготеющих к романтической образности, свидетельствует о существенных творческих различиях между ними. Стельмах – лирик по преимуществу. Гончар – эпик, для которого важнее показать человека в минуту максимального напряжения, изобразить личность у решающей черты жизни и смерти. Герои Гончара обладают большей внутренней свободой, чем у Стельмаха, образы его романов монументальнее, тогда как у Стельмаха они лирически проникновеннее и мягче по рисунку. Таково в самом приблизительном виде различие между двумя украинскими прозаиками, которых можно назвать романтиками. Если же сравнить романы того же Стельмаха или Гончара с творчеством Сабита Муканова или Декада Мухтара, то мы увидим, какие далекие произведения объединяются порой под общей крышей романтизма.

В то же время углубленное, с учетом всего многообразия фактов изучение романтического стиля позволит установить некие общие и подлинно научные критерии, точно разграничивающие произведения романтического и конкретно-реалистического письма. Наконец, можно было бы поставить вопрос о целом направлении советского романтического по стилю романа, романа со своей особой поэтикой. О романтических течениях поэзии талантливо сказал Л. Новиченко в книге «Поэзия и революция». Но и проза, больше тяготеющая к психологическому анализу, все-таки дает достаточный материал для подобной постановки вопроса.

Расширение географических горизонтов наших исследований – вопрос отнюдь не академический. Он имеет важное политическое значение.

Не так давно автор этих строк принял участие в беседе с группой вьетнамских писателей. Разговор шел о фольклоре и современном романе, и в этом проявилась не какая-то особая, сугубо вьетнамская специфика, а жизненная потребность десятков молодых литератур Азии, Африки, Южной Америки определить пути своего развития, понять, как и в какой мере может быть использован вековой опыт устного народного творчества для становления прозы. Буржуазные эстетики стремятся фальсифицировать фольклор, чтобы доказать его родственность декадансу. Отсюда делаются далеко идущие выводы об исконной модернистичности художественного сознания народов Азии и Африки, которым-де не по пути с реализмом – порождением европейского духа. Теории эти получили настолько широкое распространение, что даже демократически настроенный французский искусствовед Мадлен Руссо стремится отождествить в своей работе «Введение в современное искусство» современный модернизм и древние традиции стран Востока, особенно Африки³.

Теоретикам социалистического реализма, привыкшим оперировать фактами только русской литературы, трудно было бы ответить на многочисленные, страстные вопросы вьетнамских друзей. И это естественно: им редко приходится размышлять о связях романа с фольклором.

Между тем для прозы украинского и белорусского народов вопрос о фольклорных истоках имеет уже первостепенное значение. Без его изучения не понять творчества Якуба Коласа, Олеся Гончара, Михаила Стельмаха, не осмыслить главные особенности современного украинского и белорусского романа.

Украинская литература имеет мощные реалистические корни, а вот художественное творчество младописьменных и ранее бесписьменных народов (их в Советском Союзе более сорока!) вообще шагнуло из фольклора в социалистический реализм, за десяток лет преодолело многовековой путь от устного эпического сказания до многопланового реалистического романа. Такой «большой скачок» стал возможен благодаря творческому освоению опыта более развитых литератур, в первую очередь русской. В то же время содружество наших литератур не означает поглощения менее развитых более развитыми, выкорчевывания национальных традиций (так случилось со словесным искусством некоторых народов Африки, встретившихся с французской культурой, о чем говорилось на Ташкентской конференции писателей стран Азии и Африки). Русская литература, наоборот, помогла национальному самоопределению младописьменных литератур, способствовала сохранению и дальнейшему развитию художественных традиций народа.

Один из результатов ускоренного развития по пути социалистического реализма – оформление своеобразного типа романа и повести, оригинально сочетающего в себе традиции народного творчества и достижения реализма. Это отнюдь не роман-примитив, жанр, стоящий на полпути между фольклором и реализмом, а особый тип крупного эпического произведения, неизвестный литературам, далеко продвинувшимся по пути психологизма, последовательно пережившим все стадии историко-литературного процесса.

Народно-поэтическое творчество, конечно, не механически переносится на страницы «Времени таяния снегов» чукчи Юрия Рытхэу или «Слова арата» тувинца Салчака Токи, но остается одним из источников и составных частей их произведений. Опыт подобного романа и повести имеет принципиальное значение для молодых литератур мира, только становящихся на рельсы реализма. Его научное обобщение поможет преодолеть трудности, с которыми сталкивается сейчас формирование прозы у ряда народов Азии, Латинской Америки, Африки. Если же строить теорию реализма и социалистического реализма исключительно на материале европейских культур, то будет пропущена чрезвычайно важная страница; суждения о природе советского романа окажутся суженными, что в свою очередь обеднит представление о значении его опыта для всемирного литературного процесса.

Мы коснулись лишь некоторых явлений, сковывающих развитие современной теории романа.

1. «Дружба народов», 1958, N 10, стр. 219.[↩]
2. «Вопросы литературы», 1958, N 7, стр. 48.[↩]
3. См. статью Е. Гальпериной, «Вопросы литературы», 1959, N 12, стр. 83.[↩]