О национальной самобытности писателя

В нашей печати давно идут споры о национальной специфике литературы, о национальном и интернациональном в искусстве, об эстетической миссии национального языка, о двуязычии в художественной практике, о национальном стиле и т. д. Спорят не только писатели и литературные критики. Целую теорию о взаимоотношениях и будущности национальных языков создали лингво-социологи. Историки и философы пытаются пересмотреть известную формулу – определение нации и создать современную теорию нации.

Мне думается, что все эти споры, какой бы умозрительный характер порой они ни носили, вызваны живым двуединым процессом: быстрой консолидацией племен и народностей в нации и невиданной ранее интенсивностью межнациональных контактов в нашей стране за годы советского пятидесятилетия. Пафосом же всех споров является мысль о будущности наций и национальных культур.

Одни из пишущих полагают, что интенсивность межнациональных связей нивелирует национальные особенности народов и их культур и, следовательно, в итоге этого процесса грядущее коммунистическое общество и его культура будут безнациональными; нации, национальные языки и культуры сольются в нечто единое, безнациональное, одноязычное.

Другие, напротив, выдвигают на первый план мощный процесс формирования и роста национальных культур и языков в братском содружестве народов в условиях социализма и в этом видят прообраз будущей коммунистической культурной и языковой действительности…

У всех этих теоретических проблем есть один частный практический аспект, который вызывает живой интерес у каждого мыслящего работника наших национальных культур. И мне хочется разобраться в нем подробнее. При этом учитываю, что мои заметки будут носить субъективный характер.

1. ПЕСНЯ СОЗДАЕТСЯ НА ВЕКА

Первое из приведенных выше суждений о будущности национальных языков и культур у нас, работников молодых национальных литератур, вызывает возражения. И не без оснований.

В самом деле, если национальные языки и культуры не имеют будущности, если их ожидает неминуемое и скорое исчезновение, причем в этом процессе в первую очередь отмирают языки и культуры малочисленных народов, то, конечно же, бессмысленно создавать что-либо на этих языках, отдавать свою жизнь искусству, заранее обреченному на забвение. Убеждать себя, что твои произведения будут нужны людям хотя бы на коротком отрезке их пути к слиянию в одноязычное общество, – слабое утешение. Оно не способно вдохновить на творческий подвиг, а любое произведение создается его творцом в расчете на века. Созидание духовных ценностей без такого расчета, без такой возвышающей надежды, мне кажется, было бы невозможно. Это давнее народное убеждение, и оно, конечно, рождено мыслью о бессмертии народа, о бесконечности жизни на земле. Я сошлюсь на старинную осетинскую притчу.

…Люди пожелали узнать свой смертный час. С этой просьбой они обратились к языческому богу Уастырджи. Бог сказал: такое знание гибельно для людей, – и стал увещевать их отказаться от своего намерения. Но любопытство одолело людей, и Уастырджи дал им горестное знание смертного часа.

Два поколения людей прожили с этим невеселым знанием. Но в один знойный день в Месяц высыхания рек (август) Уастырджи решил поглядеть на жизнь людей, знающих свой смертный час. И видит он: пахарь складывает из свежескошенной травы хижину.

– Исполать тебе, добрый человек! Что делаешь в такую жару?

– Дом возвожу.

– Из травы?..

– Из травы.

– Высохнет же, ночью развалится…

– И пусть валится, мне в эту ночь умирать… А там хоть трава не расти.

Стегнул огорченный Уастырджи коня и помчался к поселениям. И увидел великое разорение, и услышал вселенское молчание. Нигде – ни пения людского, ни лая собак.

Тогда вышли к нему старейшины всех родов страны и стали просить отнять у них знание смертного часа. Они сказали: мы жили надеждой на бессмертие, хотя и знали, что земной человек смертен; мы складывали песни и строили дома на века, для праправнуков; и добро копили, и друзей и врагов имели для потомков… Но теперь проклятое знание смертного часа отняло у нас и силы, и надежды, и друзей, и врагов, и потомков… Отними от нас это гибельное знание, верни нам наших потомков и наше будущее!..

Уастырджи согласился, и люди с тех пор вновь стали строить дома и складывать песни на века…

Знаю, историки, лингво-социологи и философы не признают за скромной притчей значения аргумента в серьезном споре, но несомненно, что притча верно характеризует проверенное веками трудного бытия убеждение народа: нельзя жить и создавать что-либо значительное без мечты, без дальней перспективы, без надежды на будущее.

Работникам молодых национальных культур, возникших и развившихся за годы советской власти или незадолго до Октября, особенно нужна эта перспектива и убежденность в значительности и важности духовного творчества своих народов. Долгие века исторической забитости, угнетения и пренебрежения отнимали у них веру в будущее. Социалистическая действительность принесла им не только социально-экономическое освобождение, но возвратила им национальное достоинство, эту радостную, вдохновляющую веру в свою историческую и культурную будущность, и тем самым расковала их творческие силы, помогла обрести жажду высокого творческого деяния.

Мне кажется, что именно таким радостным историческим самосознанием народов, возрожденных Октябрем, пронизаны слова талантливого поэта самой молодой литературы самого малочисленного народа в нашей стране Ювана Шесталова:

«Я слушал сердце Блока и чувствовал себя. Я – Человек…

А что, если послушать себя, свое сердце? Я – северянин, у меня возникают мысли, которых, может быть, у других нет. Даже у Блока… А если все перенести на бумагу? И она, быть может, заговорит языком моего маленького народа. Я стал вслушиваться в себя…

Странно… В Ленинграде, далеко от родных мест, я вдруг почувствовал красоту языка моего маленького народа.

О город каменный, ты помог нам увидеть то, что мы не видели раньше и не чувствовали. Нет, мы совсем не перестали быть северянами. Наоборот, мы стали как-то ярче. Ты нас научил слушать себя, и мы чаще стали спрашивать: «Кто мы?»

Последовал ответ-размышление, ответ – сжатая в несколько абзацев легендарная история заброшенного на суровый Север маленького народа.

«Только в самых древних сказках и песнях манси жили в дворцах из сияющего камня. Тогда умели мои предки ковать железо, сеять хлеб. Скакали на быстроногих огненных конях и пасли стада овец. Потом потеряли солнце и дворцы. Пошли искать их, забрели в тайгу и болота. Обратной дороги не нашли. Холод, снег, бессердечный людоед Менкв преследовал их, выгонял из насиженных, обжитых мест, оставляя золу и пепел. И манси разучились ковать железо, прясть из шерсти красивую одежду, позабыли запах вкусной еды, а стали есть сырое мясо и рыбу. В своих песнях они уже пели:

Мы уйдем, покинем Землю,

Чтобы больше не родиться

И на быстрых конях-лыжах

Не скользить за соболями.

 

Наши лодки, как могилы,

На песках сгниют тоскливо,

И в деревнях опустелых

Будут жить одни лишь мыши.

«Будут жить одни лишь мыши», – вырвалось когда-то из истерзанного сердца моего далекого предка… Я мышь? Нет! Я – Человек! Так, значит, я все же выжил! Выходит, что предки все же верили, что холоду не вечно царствовать… И взойдет однажды не холодное, а теплое, щедрое, разноцветное сияние. И тьма растает. И люди станут братьями.

И потому, наверно, северные женщины, завязав в берестяные люльки своих малышей, закинув их за спину, шли в болота. Туда, куда никто не доберется… И там начинали новую жизнь.

Так много раз, наверно, умирал я, так много раз, наверно, вновь рождался, и женщины несли меня, веря, что взойдет волшебное сияние и я заговорю, раскрою сердце древних, а добрый мир будет слушать древнюю исповедь.

Вот кто мы!..»

В этом размышлении, взятом из повести, а не из полемической статьи, содержится целый ряд ответов на вопросы, обсуждаемые в наших дискуссиях.

Во-первых, культурные контакты между большими развитыми нациями и малочисленными племенами, когда они носят дружеский, братский характер, приводят не к нивелировке самобытного духовного облика последних, а наоборот, племена «становятся как-то ярче», встреча с большой культурой учит их по-новому видеть и чувствовать, «слушать себя», осознавать себя.

Во-вторых, социалистическая действительность дает им возможность обрести веру в себя, в собственные силы, осознать свою горестную историю как нечеловеческое испытание, которое они все же вынесли, пережили и, наконец, вышли в «добрый мир», готовый слушать и их «древнюю исповедь», мир, где «люди стали братьями».

В-третьих, уверенность в будущем ведет не только к историческому «осознанию себя» («Кто мы?»), но побуждает к творчеству, к культурному самораскрытию, отводит от народной души чувство одиночества, забитости и обреченности, порождает в ней радостное самочувствие, веру в «добрый мир» человеческого братства.

И все же надо считаться с тем, что такому самочувствию наших малочисленных народов всего лишь около пятидесяти лет, а горечь «древней исповеди» они знали многие века. Национальное самосознание сравнительно недавно пробудилось, традиции еще не устоялись, поэтому всякого рода пророчества о бесперспективности языков и культур малых народов могут только дезориентировать работников молодых национальных культур.

Однако думаю, что никаким лингво-социологическим и историческим пророчествам такого рода не сбить с толку деятелей этих культур, ибо практика культурного развития наших народов каждодневно убеждает в обратном, а практика, как известно, давняя и неумолимая разоблачительница всякой умозрительной лжи. Поэтому главное, по-моему, не в том, чтобы выяснять несостоятельность концепций бесперспективности, а в том, чтобы деятелям молодых литератур полнее и конкретнее осознать ту ответственность, которая ложится на них в процессе быстрого формирования их национальных литератур.

2. ЧТО ТАКОЕ – НАЦИОНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА?

Вопрос, которым пронизано все повествование Ю. Шесталова («Кто мы?»), всегда возникает перед мыслящими представителями нации именно в период ее исторического, культурного, психологического и нравственного формирования, если можно так сказать, самоопределения в кругу других народов. Коста Хетагуров, к примеру, задал этот вопрос себе и своему народу в начале 80-х годов прошлого столетия:

И что мы такое сейчас?

И чем мы со временем будем?

(«Взгляни!»)

Однако чтобы знать, «чем мы со временем будем», знать последствия процесса формирования национальной литературы и требования, предъявляемые к труду писателя в этот период, необходимо выяснить, что это такое – национальная литература. Каковы особенности формирования литературы в национальное искусство? Национальная – это категория принадлежности или же с этим определением связаны конкретные качественные черты литературного и – шире – культурного процесса?

Мне представляется, что выяснение этих вопросов важно для самой литературной практики, с ними связаны многие трудности роста наших молодых национальных литератур.

В самом деле, принято называть национальной литературой все, что написано на данном языке, когда бы это ни было. Но неужели литература как национальное искусство начинается с создания азбуки и первых примитивных литературных опытов? А может быть, период национального формирования литературы – это качественно новая ступень в литературном процессе?

Думаю, что верно последнее предположение. Этим я не хочу сказать, что произведения, составляющие ту или иную литературу, надо расставить по полочкам с ярлыками «Национальное», «Донациональное». Не классификация меня занимает, а выяснение тех требований, которые предъявляет к творчеству писателя процесс становления литературы национальной, процесс приобретения ею новых идейно-эстетических качеств.

Естественно встает вопрос: каковы же те особенности, которые позволяют литературе становиться национальным искусством?

На мой взгляд, главной особенностью литературного процесса в период ее национального становления является смена типа связей литературы с национальной действительностью в широком смысле слова. Чтобы раскрыть, что я под этим подразумеваю, начнем с характеристики двух истоков формирования национальной литературы.

Все наши молодые литературы выросли на фольклорной почве, с одной стороны, и под влиянием развитых национальных литератур, в первую очередь русской классики, – с другой. Это общепризнано и бесспорно. Видимо, в принципе эти два источника – национальный и инонациональный – вообще являются предпосылкой формирования всех литератур как национальных искусств. Однако не трудно заметить, что отношения молодых литератур с фольклорными истоками и с инонациональным эстетическим опытом меняются в процессе их становления.

Фольклорность произведений первых десятилетий молодых литератур была качественно иной, чем в пору их зрелости. Она характеризовалась обилием первичных литературных обработок памятников фольклора, покорным следованием за привычным фольклорным мышлением и поэтикой устного народного творчества. Она сохраняла эту поэтику как эстетическую систему, хотя при этом пополнялись, а порой и обновлялись унаследованные изобразительные и выразительные средства.