О мировом значении чешской литературы

И. А. Вернштейн, Чешский роман XX века и пути реализма в европейских литературах, «Наука», М. 1979. 304 стр.

Работы И. Бернштейн по истории чешской литературы XX века давно вошли в советский исследовательский и учебный обиход, они известны также в ЧССР и не раз получали там положительную оценку. Нашим читателям, и не только специалистам, хорошо знакомы монографии И. Бернштейн о М. Пуймановой, К. Чапеке, о романе Я. Гашека «Похождения бравого солдата Швейка», ее многочисленные статьи о литературе социалистической Чехословакии.

«Чешский роман XX века и пути реализма в европейских литературах» – работа качественно новая по сравнению с тем, что сделано автором прежде. Мастера чешского реалистического романа рассматриваются здесь в международном контексте, с включением отдельных фактов и примеров из литератур не только стран Западной Европы, но и США (так, по ходу анализа привлекаются Э. Хемингуэй, У. Фолкнер, Д. Дос Пассос). Понятно, что развитие литературы социалистического реализма в Чехии прослеживается и в контексте литературы советской: тут, естественно, возникают имена видных советских прозаиков, таких, как Л. Леонов, К. Федин, А. Платонов, С. Третьяков, Ю. Олеша. Автора живо интересуют проявления сходства, сродства социалистических литератур, чешской и русской, те отклики, которые получило творчество крупнейших чешских писателей в русской советской литературе и критике. Исследователи истории чешской литературы (и в ЧССР, и у нас) считают, что в Чехословакии основы социалистического реализма как нового творческого метода были заложены в революционной литературе начиная с 20-х годов. И. Бернштейн подтверждает это суждение разборами раннего творчества И. Волькера, М. Майеровой, В. Ванчуры. Однако круг ее исследования шире, – в книге говорится о реалистической литературе, взятой в целом. И это вполне оправданно: в чехословацкой литературной практике писатели критико-реалистического склада не были отделены каким-либо непреодолимым барьером от писателей революционных. Чешский критический реализм в лице своих ведущих мастеров отличался социальной остротой и смелостью эстетических поисков.

В годы после окончания первой мировой войны и образования независимой республики Чехословакии чешская художественная проза переживала творческий подъем. Она чутко реагировала на те процессы политического размежевания, классовой борьбы, которые развернулись в стране. Актуальная общественная проблематика диктовала потребность в новых художественных формах, в обновлении традиционных Структур. Это стремление к обновлению выразилось, как показывает И. Бернштейн, в программных выступлениях видных писателей и критиков. Современный реализм, утверждали они, не имеет права быть иллюстративным, пассивно-описательным. Он должен раскрывать жизнь в ее глубинной сути, в ее напряженной социальной динамике, не ограничиваясь видимостью явлений. Об этом писал, в частности, Ф. -Кс. Шальда: «Стал совершенно неприемлемым рудиментарный простодушный реализм, изображающий поверхность явлений, которого придерживаются примерно 99 процентов традиционной чешской прозы. Рассказывать историю все в той же последовательности, в одинаковом по времени сонном темпе и ритме стало совершенно невозможно… Плоскостная линейная эпичность изживает себя. То, что может ухватить в действительности такой статический реализм, – минимально. И правдивость его весьма спорна» (стр. 165). Несмотря на интонацию полемической запальчивости, здесь чувствуется нечто большее, нежели личное мнение одного критика. Литераторы-коммунисты высказывались на этот счет еще более определенно: реализм, одушевленный революционными идеями, должен быть нетрадиционным, неканоническим по художественным средствам. «…Пролетарский реализм, – утверждал К. Конрад, – не выдвигает никаких условий и никаких пожеланий, кроме типичности и художественной полнокровности. Будет ли художественный эффект достигнут с помощью стилизации… или символической знаковости, или типизации, или романтического пафоса – совершенно безразлично; если мы не откажемся от компаса диалектического материализма, пролетарский реализм предоставляет нам полную свободу художественной деформации, художественного преображения действительности» (стр. 194). В этом же духе писал и Б. Вацлавек: «От старого буржуазного реализма социалистический реализм отличается прежде всего отношением к действительности… Этот метод использует все прогрессивные художественные средства, которые принесло развитие искусства в последние десятилетия» (стр. 195). Суждения эти, извлеченные И. Бернштейн из журнальных статей 30-х годов, могут показаться спорными по отдельным формулировкам. Но, будучи взяты вместе, они примечательны. Мы убеждаемся, что понимание социалистического реализма как исторически открытой системы художественных форм, разделяемое ныне широким кругом советских теоретиков и писателей, отвечает самой логике развития нового художественного метода, и не только в нашей стране. С другой стороны, цитируемые высказывания чешских критиков позволяют живее почувствовать тот духовный климат, в котором творили передовые чешские прозаики в период между двумя мировыми войнами.

В поле зрения И. Бернштейн входит большой круг чешских романистов: и популярные в нашей стране И. Ольбрахт, М. Майерова, и менее у нас известные писатели разных поколений – А. Тильшова, К. Новый, В. Ржезач, К. Шульц и ряд других. Центральное место в исследовании уделено тем мастерам чешской прозы, которые получили международное признание в не малой степени благодаря новаторскому характеру своего творчества. Однако в каждом отдельном случае автор книги отчетливо дает понять, что эти романисты-новаторы творили не в вакууме – их открытия сопоставимы, соотносимы с поисками их соотечественников и современников.

Казалось бы, Ярослав Гашек, создатель удивительного Швейка, – явление уникальное в истории мировой литературы. Однако И. Бернштейн напоминает, что в чешской прозе начала 20-х годов имеется фигура, отчасти родственная Швейку, – пекарь Ян Маргоул, герой одноименного романа В. Ванчуры, «высокоталантливого писателя и неутомимого экспериментатора» (стр. 38). У обоих героев – общие фольклорные истоки. «Со Швейком Маргоула роднит глубоко народный дух этого образа и то «веселое безумие», которое Маргоул долго сохраняет наряду со своей психологией труженика. В то же время в характере этих образов есть большое различие – прежде всего в чрезвычайно трезвом отношении Швейка к безумной действительности мировой войны, которое, помогает ему… стать злым обличителем «великой эпохи», запятнанной кровью и позором» (стр. 45).

Роман Гашека – одно из выдающихся произведений антимилитаристской литературы XX века – возрождает на новой исторической основе традиции многовековой давности: он преемственно связан с «комическими эпопеями» Рабле и Сервантеса, в которых «поставлены значительнейшие вопросы переломной, кризисной эпохи в человеческой истории» (стр. 70). Свой анализ этого романа И. Бернштейн ведет в русле той концепции народной смеховой культуры, которая развернута в труде М. Бахтина о Рабле. Вместе с тем она делает тонкие замечания о многослойности комического начала в «Похождениях Швейка»: «…Народный юмор – далеко не единственный вид комизма в романе Гашека, Столь же часто мы встретимся с иронией и гротескным преувеличением, и с комизмом абсурда, и с саркастической издевкой, и с той горькой насмешкой, которую принято называть «юмором висельника». Гашек… не отказывается и от приемов «интеллектуального» комизма…» (стр. 85), включая и элементы литературной пародии.

Историческим фоном, на котором возникал роман о Швейке, был распад империи Габсбургов, – этот распад по-разному отразился в произведениях Ф. Кафки, Р. Музиля, К. Крауса, в отличие от них, говорит И. Бернштейн, Гашек дает «оптимистический вариант» трактовки перемен, происходящих в мире: «Его оптимизм обусловлен и историческим положением чешского народа, и социалистическими убеждениями самого писателя» (стр. 104).

Лет пятнадцать назад некоторые чешские критики пытались сблизить Гашека и Кафку: и тот и другой рисуют нелепый, гротескный мир. Однако, справедливо замечает И. Бернштейн, тут есть и глубокие расхождения. «Гашек решительно не приемлет «законы абсурда», казавшиеся Кафке фатально непреодолимыми» (стр. 105).

Смысл романа Гашека, напоминает И. Бернштейн, не сводится к отрицанию империалистической войны: в романе этом «поднимаются важнейшие проблемы, над которыми бьется литература XX в., – о возможностях человека и народа в наше время, полное жестоких исторических катаклизмов» (стр. 110- 111). Место этой книги в мировой литературе определяется не только ее славой далеко за пределами Чехословакии, но и международной значимостью тех жизненных проблем, которые были Гашеком поставлены и решены в самобытной, неожиданной художественной форме.

Писателем мирового значения был и Карел Чапек, оригинальный и глубокий художник-мыслитель, который чутко и по-своему реагировал на исторические конфликты XX века. Его не раз сравнивали с А. Франсом, Г. Уэллсом. Но Чапек сложился как самостоятельный и большой писатель уже после первой мировой войны, когда контуры всеобщего кризиса капиталистической системы обозначились с небывалой до того резкостью. В невероятных, условных, фантастических ситуациях, какими изобилуют произведения Чапека, отразилась эта кризисная действительность.

В соответствии с жанровыми рамками монографии И. Бернштейн предмет анализа здесь – именно проза Чапека. Но все же стоит заметить, что не менее важное место в его наследии занимает драматургия. В ранней пьесе о людях-роботах «R. U. R.» впервые встала, остро и тревожно, проблема стандартизации, нивелировки человека в мире капитализма, – писатель вернулся к ней в знаменитом своем романе «Война с саламандрами». А тот призыв к борьбе против фашизма, который в этом романе как бы закодирован, звучит открытым текстом и во всю мощь в последней драме Чапека «Мать».

«Война с саламандрами» раскрывается в анализе И. Бернштейн как антифашистский роман и в то же время – как технократическая утопия. Современные прозаики разных стран, имеющие дело с реальностью «общества потребления», – Р. Брэдбери, К. Воннегут, П. Буль, Веркор, – развивают открытия Уэллса, Франса, Чапека на новом жизненном материале. А проблема ответственности ученого, изобретателя выдвинутая К. Чапеком в романе «Кракатит», нашла впоследствии новое воплощение в «Галилее» Брехта, в «Физиках» Дюрренматта.

На материале чешской литературы И. Бернштейн показывает, насколько разнообразен реализм XX века по своим стилевым разветвлениям. Наряду с гротескными образами «комической эпопеи» Я. Гашека, интеллектуальной прозой, фантастикой, сатирой К. Чапека, явлением международного художественного уровня стало и эпическое искусство Марии Пуймановой, бытописателя, психолога, тонкого социального аналитика. Строго придерживаясь жизненной достоверности, сочетая художественный вымысел с элементами исторической хроники, она проявила новаторство уже в том, что сумела представить на движущемся полотне своей трилогии («Люди на перепутье», «Игра с огнем», «Жизнь против смерти») судьбы Чехословакии на протяжении четверти века.

И. Бернштейн приводит слова писательницы: «Многоплановый роман со множеством тематических линий – это художественное целое, требующее такой же точной и сложной гармонии, как музыкальное оркестровое произведение» (стр. 262). Микромир частной жизни многочисленных персонажей сопрягается с макромиром больших исторических событий национального и международного масштаба, – в этом смысле трилогия М. Пуймановой входит в ряд реалистических романов-эпопей XX века, таких, как «Очарованная душа» Р. Роллана, «Семья Тибо» Р. Мартен дю Тара, «Хождение по мукам» А. Толстого Особо близкое родство связывает эту трилогию, как показывает И Бернштейн, с большими произведениями социалистической прозы, завершенными после второй мировой войны: с романом А. Зегерс «Мертвые остаются молодыми», с романом-трилогией Я. Ивашкевича «Хвала и слава». В этом ряду выявляется и связь творчества М. Пуймановой с реализмом XX века как интернациональным целым, и особое место ее трилогии как повествования о судьбах одного народа.

Благодаря исследованию И. Бернштейн мы яснее видим единство мирового литературного процесса в нашем столетии и то национально своеобразное, что внесли чешские прозаики в этот процесс.