О литературе. Вступительная статья, составление и перевод А. Кофмана

«…В наших социально-исторических условиях, пока еще страдающих от всякого рода предрассудков и отчуждения, присущих анахроничным и ретроградным общественным структурам, функция писателя должна быть главным образом освобождающей и разоблачительной; действенность же этой функции измеряется тем, с каким мужеством писатель противостоит общественным предубеждениям и табу, обнажает действительность, изуродованную и доведенную до деградации системой привилегий и лицемерным манихейством», – так сформулировал свое творческое кредо известный парагвайский писатель, поэт, драматург и публицист Аугусто Роа Бастос. Обличительный и освободительный пафос творчества одного из крупнейших латиноамериканских писателей, одного из создателей так называемой «новой» латиноамериканской литературы, проявился не только в его романах «Сын человеческий» (1959) и «Я, Верховный» (1974)¹, но и в его критических работах, которые еще неизвестны русскому читателю.

В предлагаемой ниже подборке представлены материалы совершенно различных жанров: литературоведческая статья «Образы и горизонты современной латиноамериканской прозы», интервью с писателем, небольшая статья-исповедь, где художник рассказывает о работе над романом «Сын человеческий», и ироничное эссе «Приключения и злоключения составителя».

В западноевропейской критике иногда встречается ясно или в подтексте выраженное суждение о том, что современная латиноамериканская литература – феномен, который еще не в состоянии сам себя осмыслить. И хотя действительно при анализе современной литературы Латинской Америки критика испытывает объективные трудности, связанные с интенсивным культурным развитием и с обилием новых имен и произведений, – с этим мнением вряд ли можно согласиться. Во всяком случае, сами писатели занимают в этом отношении далеко не пассивную позицию и способны достаточно глубоко разобраться и в общей литературной ситуации, и в собственном творческом процессе. Убедительное тому доказательство – статья Аугусто Роа Бастоса «Образы и горизонты современной латиноамериканской прозы», где писатель выступает как опытный и тонкий литературовед, в настоящей подборке данная статья приводится с сокращениями, которые касаются в основном развернутой полемики с европейскими критиками по некоторым частным вопросам и определениям, но не затрагивают сути общетеоретической концепции Роа Бастоса.

Статья была написана в 1965 году – в то время, когда «взрыв» латиноамериканской прозы только начинался и еще не проявился во всей мощи, когда еще находились ученые, вообще ставившие под сомнение существование латиноамериканской литературы как самобытного и культурного феномена, поэтому некоторые из утверждений Роа Бастоса могут показаться несколько анахроничными. Сейчас уже вряд ли кому придет в голову считать латиноамериканскую литературу вариантом испанской, уравнивая их на основе общности языка, или рассматривать ее как некий случайный набор высокоталантливых произведений на фоне произведений посредственных; но еще недавно в критике достаточно сильно проявлялись тенденции европоцентризма (испанизма). В целом статья не потеряла своей актуальности до сих пор, а некоторые высказанные в ней мысли и ныне воспринимаются как новаторские, требующие дальнейшей разработки. Основная задача статьи заключалась не столько в полемике с европоцентристами и в защите своей культурной независимости, сколько в создании стройной и обоснованной концепции развития латиноамериканской литературы. Следует сразу же оговорить, что во многих своих рассуждениях парагвайский писатель развивает, а иногда и прямо повторяет концепции латиноамериканских философов и литературоведов Педро Энрикеса Уренья (1884 – 1946, Доминиканская республика) и Хосе Карлоса Мариатеги (1895 – 1930, Перу).

Магистральным путем развития латиноамериканской литературы Роа Бастос считает ее стремление к независимости. Разумеется, обрести свой голос литература могла не сразу, а только усвоив и освоив все достижения культуры Старого Света. Писатель неоднократно подчеркивает, что в силу особых исторических факторов и закономерностей испано-американская проза сформировалась как явление глубоко специфическое, к анализу которого нельзя подходить с устоявшимися европейскими мерками: она требует своей шкалы ценностей. Диалектически подходит Роа Бастос и к решению вопроса о региональных литературах: их существование как достаточно обособленных ячеек единого организма вовсе не противоречит идее латиноамериканской культурной общности.

В интервью и в статье о романе «Сын человеческий» привлекает внимание (а может, и озадачивает) отношение писателя к мифу и его на первый взгляд довольно неопределенное понимание мифологизма в литературе. Роа Бастос неоднократно подчеркивает близость своего творчества к народному магическому и анимистическому мышлению. В одном случае он говорит: «…Я стремился исходить… из мифологического видения действительности», в другом: «Активность лирического или мифологического начала становится той лестницей, по которой писатель поднимается к вершинам понимания…» Таким образом, на основе этих высказываний мы можем логически составить как бы тройное уравнение: мифологическое = символическое = лирическое. И это уравнение, как представляется, отчасти выражает специфику мифологизма в произведениях Роа Бастоса, а может, и вообще в современной латиноамериканской литературе.

Действительно, в прозе латиноамериканских писателей миф не превращается в некую самоцель и почти начисто лишен этнографического смысла, он неизменно разрастается до масштабов обобщающего символа – своеобразного архетипа какой-либо вечной идеи бытия человека – и в то же время выполняет ярко выраженную лирическую функцию, являясь важнейшим средством создания метафорической образности и инструментом проникновения в самые глубины человеческого сознания, Достаточно вспомнить мифические сюжеты из романа «Сын человеческий»: символичную и глубоко лиричную историю о прокаженном музыканте, создавшем прекрасное распятие, ставшее магическим средоточием жизни селения Итапе; о мужчине и женщине, которые всю жизнь, казалось бы, бесцельно катят железнодорожный вагон, свое жилище, по степи, и другие. Роа Бастос, возможно, в впрямь понимает мифическое начало очень широко и не очень определенно, но следует учесть, что в любом случае такое понимание отражает действительные особенности его творчества и соотносится со спецификой новой латиноамериканской литературы.

Хотя в своей литературоведческой статье Роа Бастос говорил о необходимости введения новой «шкалы мер», соответствующей специфике латиноамериканской прозы, он не приемлет эти новые термины. Это связано, очевидно, не столько с их расплывчатостью, сколько с инстинктивной нет приязнью писателя ко всякого рода формулам: термин «чудесная реальность», конечно, не выражает всей сложности отношений творца к действительности, в последующих словах Роа Бастоса о чуде самой реальности можно усмотреть некоторое противоречие с его же рассуждениями о мифологическом методе отражения действительности, но на самом деле никакого противоречия здесь нет: реальность Роа Бастос понимает широко, включая в нее все проявления человеческого сознания, в том числе фантастические и мифотворческие.

Эссе «Приключения и злоключения составителя» в тематическом и стилистическом плане непосредственно связано с романом «Я, Верховный», является чем-то вроде послесловия к нему. Еще во время работы над романом «Сын человеческий» Роа Бастос использовал «принцип псевдодокументальности»: история «составлена» на основе записок самоубийцы Мигеля Веры, жителя селения Итапе. Этот принцип доводится до наиболее яркого выражения в романе «Я, Верховный», представляющем собой как бы сборник документов: мешанину выдержек из дневников, писем, циркуляров и т. п., в которой цитаты, подчас выдуманные, чередуются с подлинными. В этом броуновском движении фактов, описаний и мыслей автор совершенно растворяется, отныне он вовсе не писатель, не «творец», а просто составитель, и роман, таким образом, не «создается» в высоком смысле этого слова, а «компилируется». Не снимая с себя маски составителя, Роа Бастос пишет ироничное и, можно даже сказать, игровое эссе, построенное на основе парадоксов, разрушающих устоявшийся в нашем сознании пиетет по отношению ко многим «сакральным», «высоким» понятиям. Разумеется, не все суждения «составителя» следует принимать всерьез, но за искусной вуалью иронии и остроумия нельзя не заметить отточенных, разящих мыслей.

ОБРАЗЫ И ГОРИЗОНТЫ СОВРЕМЕННОЙ ЛАТИНОАМЕРИКАНСКОЙ ПРОЗЫ

<…> Помимо определенной эстетической ценности литература должна иметь внутренний стержень, единое и обобщенное видение всей действительности в целом. Эта внутренняя связь в определенные моменты превращает литературу в фактор межчеловеческого общения, а также определяет историческую преемственность самых различных произведений.

Можно ли в этом смысле говорить о существовании латиноамериканской литературы? Этот вопрос также служит предлогом для схоластического пустословия, только затемняющего проблему, истинная суть которой сводится к исследованию нашей литературы в ее связи с историей, экономикой, общественной жизнью, то есть в ее отношении к реальной действительности.

Самое удивительное, что люди, казалось бы, наиболее способные и искушенные в этих проблемах, идут неверным путем, несмотря на минимальную практическую ценность получаемых выводов.

Свою книгу «Основы испано-американской литературы» Гильермо де Торре² начинает с такого вопроса: «Существует ли испано-американская литература?» – и отвечает на него другим вопросом: «А не лучше ли было бы выяснить, есть ли в испано-американской литературе свои шедевры, свои великие писатели со своими ставшими классическими произведениями, идеи, темы и стили, равноценные любой западноевропейской литературе, – словом, есть ли в ней все то, что определяет и оправдывает ее автономизацию?»

Как мы видим, испанский критик вопрос о существовании испано-американской литературы ставит в зависимость от степени ее автономности. Такое суждение выражает типичную позицию ортодоксального испанизма в культуре, – позиция эта, конечно, великодушна и благожелательна, однако не вполне объективна.

Культурный испанизм проявляется во всей своей полноте, когда испанцы говорят латиноамериканцам: «Не важно, есть ли в вашей литературе свои шедевры, великие писатели, классические произведения. Не важно, есть ли у нее свои темы, идеи и стили, равноценные любой западноевропейской литературе. Не важно, достигла ли она самостоятельности. Даже если нет – вы не нищие: вам принадлежит вся культура Испании, в том числе и литература. Вы – наследники «Сида», «Дон Кихота» и плутовского романа (пикарески). Не требуйте большего, будьте довольны и этим».

Отчасти эти слова верны: действительно, мы – неотъемлемые наследники европейской и испанской культуры и наша литература, по крайней мере в одном, самом очевидном отношении – языковом, может считаться производной от испанской. Но ведь это еще не самое главное. Хотя и у нас были свои литературные шедевры, если говорить об их эстетической ценности (а на деле число их все растет), они никогда бы не стали литературой, если бы помимо простой фиксации событий, помимо чисто внешних описаний не заключали в себе глубокого отражения жизни наших стран, общности их судеб, нашего стремления быть причастными к истории – словом, выражения нашей действительности, понимаемой в единстве всех ее связей, сфер, созидательных стимулов.

В этом отношении ваша литература отражает действительность, исторически отличную от реалий Иберийского полуострова. А одной опоры на испанскую литературу было далеко не достаточно для того, чтобы наша проза сразу же и полностью освоила все обилие и богатство ее произведений, ее идеи, особенности бытования и миросозерцания – одним словом, все, чем определяется непреходящее своеобразие как испанской, так и американской литературы.

Не следует забывать, что испано-американская литература формировалась в колониальный период в процессе синтеза различных культурных и этнических элементов, все еще находящихся в постоянном конфликте, результаты которого и сейчас сказываются в наиболее характерных ее чертах.

Приравнивать американскую литературу к испанской можно только в том случае, если абстрактный критерий общности языка и традиций возвести в доказательство монолитного и неизменного единства культур. Но при этом сам критерий должен был бы стать обратимым: если верно, что мы – наследники «Сила», и «Дон Кихота», и плутовского романа, а это действительно так, то в какой степени считать «испанскими» такие известные произведения нашей литературы, как «Факундо», «Мартин Фьерро», «Те, кто внизу», «Пучина», «Сеньор Президент» ³, или такие направления, как индеанистская⁴ или гаучистская⁵ литература? Несмотря на общность языка, традиции и даже отдельных стилистических и формальных элементов – вспомним, например, явное сходство стихосложения фольклора гаучо и романсеро⁶, – разве испанские читатели не почувствуют в перечисленных произведениях присутствие и выражение совершенно иного, неведомого им космовидения? Как же может мироощущение американцев слиться в одно внутренне связанное неразрывное целое с сознанием испанцев?

<…> Именно стремление к самостоятельности было важнейшим и постоянным стимулом формирования нашей литературы, всегда тесно связанной с политической жизнью Латинской Америки. Иначе и быть не могло. Уже первый роман Лисарди⁷, открывший путь латиноамериканской прозе, показал, что в своих подлинно творческих взлетах вся история нашей литературы отмечена страстным стремлением к самостоятельности, выражавшимся не только в подчас безрассудном мятеже против всех канонов испанской культуры и литературы, навязанных метрополией вместе с административным аппаратом подавления, но одновременно и в жизненно необходимом порыве к обретению своего «я».

<</i>…> Формирование нашей литературы будет означать не просто присоединение к испанской или независимое от нее существование, а предельно результативные поиски собственного характера, своего арсенала идей, тем и стилей.

<…> Самые решительные повороты нашей литературы в целом всегда происходили в те периоды, когда интеллигенция, переняв технические и идеологические новшества Европы, начинала открыто выступать против испанской традиции или – что, впрочем, одно и то же – против пережитков колониального мышления и мироощущения, которые затрудняли понимание нашей реальной жизни, и без того обезображенной угнетением и эксплуатацией.

<…> Национальные литературы возникли не вдруг и не сразу же после обретения независимости:

1.  Оба романа переведены на русский язык.^[↩]
2. Гильермо де Торре (р. 1900) – испанский поэт, эссеист, литературовед.[↩]
3. «Факундо» – памфлет-эссе аргентинского писателя и общественного деятеля, президента страны в 1868 – 1874 годах Доминго Фаустино Сармьенто (1811 – 1888). «Мартин Фьерро» (1872) – поэма, шедевр гаучистской литературы (см. ниже) аргентинца Хосе Эрнандеса (1834 – 1886). «Те, кто внизу» (1916) – первый роман о мексиканской революции Мариано Асуэлы (1873 – 1952). «Пучина» (1924) – роман колумбийца Хосе Эустасио Риверы (1889 – 1928). «Сеньор Президент» (1946) – роман гватемальского писателя, лауреата Нобелевской премии (1967) Мигеля Анхеля Астуриаса (1899 – 1974).[↩]
4. Индеанистская литература – течение в литературе Латинской Америки, возникшее в XIX веке, в период романтизма. Писатели-индеанисты изображали жизнь аборигенов и посредством романтической идеализации индейцев выражали протест против их бесправного положения. Развившись в направлении критического реализма и видоизменив свою концептуальную основу, течение существует до сих пор. Крупнейшие представители: Сиро Алегрия (1909 – 1967, Перу), Хосе Мариа Аргедас (1911 – 1970, Перу). Хорхе Икаса (1906 – 1978, Эквадор).[↩]
5. Гаучистская литература – литературное течение в странах Ла Платы, сложившееся в XIX веке и связанное с изображением и романтизацией жизни гаучо-скотоводов и земледельцев южноамериканской пампы. Особое значение имела гаучистская поэзия, большей частью основанная на стилизации фольклора гаучо. Крупнейшие представители: в прозе – Рикардо Гуиральдес (1886- 1927), в поэзии – Хосе Эрнандес Бартоломе Идальго (1788 – 1822), Иларио Аскасуби (1807 – 1875).[↩]
6. Тексты фольклора гаучо, развившегося на основе перенесенной в Новый Свет испанской народной поэзии, большей частью представлены так называемой «романсной коплой»: строфой из четырех восьмистопных стихов с ассонансной рифмой между вторым и четвертым стихом.[↩]
7. Хосе Хоакин Фернандес де Лисарди (1776 – 1827) – первый мексиканский и испано-американский романист, автор романа «Перикильо Сарньенто» (т. 1 – 3, 1813; т. 1 – 5. 1830 – 1831).[↩]