Nomina sunt gloriosa. Имя автора – имя произведения – имя героя

Латынь в данном случае понадобилась для того, чтобы тремя словами обозначить главную проблему нижеследующего сочинения. Здесь перефразировано восходящее к Цицерону устойчивое выражение «Nomina sunt odiosa» (называть имена нежелательно). Что же касается художественной словесности, то она без называния имен существовать не может: в ней, как не раз замечено, каждое слово тяготеет к тому, чтобы стать именем:

Ведь я – сочинитель,

Человек, называющий всё по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка.

А. Блок

И прежде всего сочинитель должен назвать по имени самого себя, свое произведение и своего героя. От этого в значительной мере зависит результат совершаемого им творческого акта, победа или поражение.

Удачно выбранные или сотворенные имена могут оказаться знаком и венцом творческого подвига (первое значение слова «gloriosus» – «прославленный»). Nomina sunt gloriosa, например, когда имя автора – Булгаков, имя героя – Мастер, а имя романа – «Мастер и Маргарита».

Вместе с тем имя (автора, произведения, героя) может оказаться нереализованным проектом, невзятым творческим барьером, облигацией, не подкрепленной активами. Тогда вступает в действие второе значение слова «gloriosus» – «хвастливый» (ср. «Miles gloriosus» – «Хвастливый воин» Плавта).

Имена – славоносны. Так можно было бы сформулировать наше заглавное положение по-русски. Они именно таковы – независимо от того, идет речь о славе высокой или же о славе дурной. Существуют русские термины «имяславие» и «имеславие» (ср.: «Имеславие как философская предпосылка» П. Флоренского), в которых были соединены два интересующих нас корневых смысла. О связи этих смыслов и пойдет речь.

Имена и псевдонимы писателей, поэтика литературных заглавий, ономатология литературных персонажей – в филологических штудиях эти аспекты являют собой довольно изолированные друг от друга отсеки. В художественной же практике мы имеем дело с образно-символическим триединством. Самый хрестоматийный тому пример – трагедия Владимира Маяковского «Владимир Маяковский» (1913), где главным героем является Владимир Ма-

яковский, – своего рода неповторимая номинационная гипербола¹.

Имя автора, название опуса, имя героя – пункты концентрации информационной энергии, точки повышенного сосредоточения читательского внимания. В случае творческой удачи это еще и места концентрации художественной энергии.

Жанр нижеследующего сочинения – академическое эссе. Опираясь на собственный исследовательский, критический и беллетристический опыт, я попытаюсь вести речь от лица некоторого обобщенного Автора, строящего в XX веке из имен и названий собственную персональную мифологию.

МОЕ ИМЯ

Итак, именем выражается тип личности, онтологическая форма ее…

П. Флоренский. «Имена».

Как ни уязвимо выражение «серебряный век», оно оказалось стойким псевдонимом русского модернизма, когда литературные имена присваивались порой по аналогии с веком «золотым», с пушкинской эпохой. Причем с этого времени авторские псевдонимы начинают избираться не из конспиративных соображений, а с эстетической целью, с целью создания образа, «имиджа».

Молодой автор приходит в редакцию «Северного вестника» Федором Тетерниковым, а выходит оттуда Федором Сологубом, взяв, по настоянию редактора Минского, антикварно-графскую литературную фамилию из XIX века и отбив у нее при переноске в новый контекст одно «л». Фамилия первой трети XIX века, сопровожденная иным инициалом, – модная модель построения нового имени: вспомним, к примеру, Вл. Бестужева (Владимира Гиппиуса). Выбирая себе имя из классической «номенклатуры», писатель воленс-ноленс воздвигает барьер, который надо перепрыгнуть, и вызывает исторического «эпонима» на состязание: кто из двоих теперь окажется более прославленным. (Большое имя ведь может просто раздавить скромного носителя: среди членов Союза писателей СССР нередко встречались и Пушкины, и Чеховы, которым случайное однофамильство не дало ровным счетом ничего.)

Выделим здесь трех победителей, чье «серебро» заблистало ярче, чем ретроспективное «золото».

Когда мы слышим «Сологуб», то в первую очередь вспоминаем автора «Мелкого беса», а уже во вторую – Соллогуба с двойным «л» и с «Тарантасом».

Когда звучит фамилия «Каверин», то вспоминают автора «Двух капитанов», а гусар Петр Каверин, поджидавший Пушкина у ресторатора Талона, остался только в комментарии к «Евгению Онегину».

Наконец, когда названа фамилия «Галич», перед нашим взглядом проплывают легендарные «Облака» и лицо их воспевшего опального барда; пушкинский лицейский учитель остается в нижнем слое именного «палимпсеста».

Во всех трех случаях само слово «псевдоним» представляется неточным: названные авторы нашли себе настоящие имена-имиджи, а паспортные фамилии остались знаками пре-натального периода: Тетерников – это сочинитель скромных досимволистских стихов, Вениамин Зильбер – гимназист-версификатор, еще не понявший, что его призвание – проза, Гинзбург – автор малюсенького сборничка «Мальчики и девочки», вышедшего в 1942 году ровно за двадцать лет до «Леночки», «Облаков» и дальнейших крупных неприятностей.

То, что с юридической точки зрения считается псевдонимом, в судьбе писателя становится эмблемой художественного мира.

Из фамилии Корнейчуков ее обладатель создал символ вечного детства и глубокой укорененности в природе и в культурной традиции. Именно такую семантику постепенно приобретало имя «Корней Чуковский».

Когда Андрей Климентов из своего отчества произвел литературное имя «Платонов», он тем самым наметил, говоря современным языком, грандиозный творческий проект, моделирующий фундаментальные био-, социо- и антропологические закономерности.

Александр Гриневский, усекая фамилию до «Грин», расширял свой образно-сюжетный диапазон до космополитического масштаба.

Это примеры семантически удачных, точных решений, но бывали и нарочитые криптограммы вроде «Гайдар»: сам автор имел в виду полуфранцузскую расшифровку «Г<оликов> А<ркади>й д’Ар<замас>», а в его имени прочитали что-то вроде названия монгольского всадника. Типичный пример советской эклектики, когда вместо чаемой «Евразии» вышла бесперспективная «Азиопа». Наоборот получилось у Ахматовой, взявшей фамилию «бабушки-татарки» и внедрившей в нее легкий паронимическии намек на греческое «акмэ».

Особая глава этой темы – адъективные псевдонимы, имена-эпитеты, густо пошедшие вслед за Максимом Горьким. Марина Цветаева обыгрывала в своей прозе неожиданную перекличку «Андрея Белого» с «Сашей Черным». Впоследствии Борис Слуцкий написал стихотворение «Псевдонимы», где упомянул и Веселого, и Бедного, и Беспощадного… Сегодня эта модель совершенно непродуктивна, хотя ресурсы русских имен прилагательных отнюдь не исчерпаны.

Иногда «натуральная» фамилия оказывается лучше и точнее любого изобретательного псевдонима. Детское стихотворение «Это книжечка моя про моря и про маяк» просто не могло не иметь в конце автограф: «этой книжечки слова и картиночек наброски сделал дядя Маяковский». Замечу, что порой иностранцы, изучающие русский язык, поначалу считают, что «Маяковский» – псевдоним. И хотя этот поэт тринадцать лет направлял луч своего маяка не в ту сторону, он и в начале XXI века остается потенциальным маяком – не идеологическим, а эстетическим, маяком для «езды в незнаемое», для новых стиховых и словесных поисков.

Явный творческий наследник Маяковского Владимир Высоцкий за двадцать лет целеустремленной работы актуализировал в своей не такой уж редкой фамилии семантику «высоты», духовной вертикали.

Вернемся, однако, к началу века и его ключевым именам-символам. Совершенно не поэтически звучала на заре столетия фамилия «Блок», и пародист Сергей Горный иронически обыгрывал возникавшую тогда ассоциацию с фирмой «Генрих Блок». Но довольно скоро воспетые Цветаевой пять букв «Блокъ» (сократившиеся в результате орфографической реформы до четырех) стали чем-то сакральным, соотнесенным со словом «Бог». В советское время, когда упоминание имени Божьего не поощрялось, поэт-вольнодумец Владимир Корнилов закончил свое стихотворное обращение к Ахматовой (1964) словами:

Век дороги не прокладывал,

Не проглядывала мгла.

Блока не было. Ахматова

На земле тогда была.

Существует другой вариант, обнародованный в 2000 году: «Бога не было. Ахматова / На земле тогда была». Для нас в данном случае существенно то, что в паронимическом словаре русской поэзии слова «Блок» и «Бог» составляют парное единство – вплоть до взаимозаменяемости.

Припоминается тут и следующий пассаж из «Доктора Живаго»: «Вдруг Юра подумал, что Блок – это явление Рождества во всех областях русской жизни…» Заметим, что никаких ассоциаций с Рождеством не вызывают в нашем сознании поэты, носившие фамилию Рождественский: ни Всеволод, ни Игнатий, ни Роберт.

Это к тому, что имя как таковое не есть нечто абсолютное. Имя, говоря опоязовским языком, – это материал, который может быть радикально преобразован. Имя «Булгаков», например, совершенно не связано для современного читателя с исходно-этимологическим глаголом «булгачить» и с корнем «булга» (тревога, суета). Будучи неизменным победителем всех читательских рейтингов и опросов по итогам XX века, Булгаков предстает символом духовного аристократизма и эстетического совершенства. Этот аромат приобрело и его имя.

Нет никакой нужды, говоря о магии имен, впадать в мистическое суеверие. (А в современной России выходит множество «китчевых» книг на темы имени, где, в частности, даются высосанные из пальца рекомендации по выбору супруга с учетом «совместимости» имен и т. п.) Диалектика сходства и контраста, взаимодействие звучания и значения, системное соотношение элемента и структуры – универсальные законы словесного искусства. Они в полной мере распространяются на сферу именословия, которая постижима только при условии различения мифологического восприятия и научного подхода. Все мы участвуем одновременно в культурной игре и в строгом исследовании. Их трудно не смешивать, но важно не терять ощущения границы.

Полагаю, что возможно разумное совмещение разных подходов к проблеме имени в литературе, что линия Флоренского и Лосева может плодотворно пересечься с линией Тынянова и Шкловского. «Портреты» имен, нарисованные Флоренским, – это не столько научные построения, сколько литературный факт. Флоренский предпринял интереснейший творческий эксперимент, претворив «именные типы в наглядных образцах». Вот что, к примеру, писал Флоренский об имени Владимир: «…Владимиру свойственна некоторая неотчетливость оценок, которая при недисциплинированности воспитанием легко дает распущенность поведения, может быть даже разгул. Но этот уклон характера Владимира не имеет у него злобно-греховного характера, идет от широты натуры, связан с творческими началами жизни…» Здесь писатель Флоренский творит самостоятельный, самодовлеющий образ Владимира, мало связанного с семантикой имени Владимир в русской словесности (уже Владимир Ленский у Пушкина совсем не таков) и тем более не дающего общего знаменателя для многочисленных Владимиров в реальной жизни (никак не сойдутся в данной точке Ленин, Маяковский, Набоков, Высоцкий, Жириновский, Путин и автор этих строк).

Конечно, nomen est omen, но, когда мы следуем этому принципу слепо и буквально, мы рискуем услышать беспощадно скептическое и тоже по-своему верное: «Name ist Schall und Rauch».

Слово стремится стать именем, а имя собственное – войти в язык, стать там нарицательным существительным, вступить в синонимические ряды и цепи звуковых повторов:

Я знак, я намек на былое, на Сороть,

Как будто сохранны Марина и Анна

и нерасторжимы словесность и совесть.

(Белла Ахмадулина)

Большие поэтические имена, входя в стихотворный контекст, влекут за собой целые цепи рифмовок – от простых и грамматических до ассонансно-составных, как, например, у той же Ахмадулиной:

Литературой мы дышали,

Пока хозяин вел нас в зал

и говорил о Мандельштаме,

Цветаеву он также знал.

(Курсив мой. – Вл. Н.)

Существует специальная статья (Р. Чайковского), систематизирующая существующие в современной поэзии рифмы к словам «Булат» и «Окуджава».

Писательское имя – потенциальный материал для словотворчества: «пастернакипь» и «мандельштамп» у Сельвинского. Имя беззащитно перед каламбурной издевкой, которая может быть тупой и хамской (печальной памяти формула Буденного «бабизм Бабеля»), а может быть саркастически изощренной: таковы трансформации имени Евтушенко: «Евтюшкин» (в «Москве – Петушках» Венедикта Ерофеева), «Ем Тушонко» (в романе Виктора Сосноры «День Зверя»). Сочинители пародийных телевизионных программ сегодня умеют подобрать шутейный эквивалент для любого имени: Эдвард Радзинский, к примеру, становится Неотразинским и т. д.

1. Попытку повторить творческий жест Маяковского предпринял в 1995 году писатель Наум Брод, выпустивший в Петербурге книгу «Наум Брод», включающую тринадцать прозаических произведений, каждое из которых имело название «Наум Брод». Такая номинация, однако, в данном случае носила декоративный характер и не очень согласовалась с описательно-психологической стилистикой книги. Тут уместно вспомнить суждение Маяковского из статьи «Как делать стихи»: «Человек, впервые формулировавший, что «два и два четыре» – великий математик, если даже он получил эту истину из складывания двух окурков с двумя окурками. Все дальнейшие люди, хотя бы они складывали неизмеримо большие вещи, например, паровоз с паровозом, – все эти люди – не математики».[↩]