«Ни дня без строчки»

Размышляя о писательской профессии, Юрий Карлович Олеша говорил, что настоящее творчество возможно лишь в том случае, если накоплены впечатления от фактов, встреч, событий, неисполнившихся надежд или надежду которые исполнились. Нужно, чтобы пришло «понимание самого себя в разрезе целого ряда свершившихся фактов… Когда начинаешь видеть середину вещей, тогда сами собой приходят слова.

Это замечание Олеши в равной мере относится и к его романам, пьесам, рассказам, и к коротким отрывочным записям дневникового характера. Они занимают весьма важное место в творчестве Олеши. Был период в жизни писателя, о котором сам, он сказал так: «Моя деятельность сводится сейчас к тому, что в течение дня я заношу на бумагу две-три строчки размышлений». Это размышления о жизни и смерти, о писателях и книгах, о людях и фактах – наблюдения художника, скрупулезно, ежедневно записывающего их. Отсюда и название – «Ни дня без строчки».

Их около пятисот, таких записей, хранящихся в архиве писателя вместе с рукописями неоконченных произведений – пьес «Бильбао», «Цветы запоздалые», сценариев, рассказов. Часть этих записей публиковалась. Собранные вместе, они должны составить книгу.

Ниже мы печатаем ряд еще неизвестных читателю набросков Ю. Олеши. Они написаны в разные годы (с конца 20-х и до 50-х), причем точное время их написания во многих случаях установить невозможно; некоторые из них, естественно, носят субъективный характер.

Нужно много писать, чтобы стать писателем-профессионалом. Таковым я не являюсь. Поэтому я не могу легко ответить на вопрос: что пишете? Я не научился работать так, как работают профессионалы: план, то-то и то-то, столько-то частей, такие-то типы и т. п. Сейчас пишу я куски, фразы, записываю метафоры, сочиняю отдельные сцены. Написанное сегодня – завтра уничтожается; писать мне очень трудно: о каждом кусочке думаю: ужасно! – и пишу снова.

Сейчас имеется в виду история о молодом человеке (коммунисте), у которого необычайное зрение и воображение, эпоха наша, жизнь городская. Окружение: собственность. Герою навязывают различного рода собственность.

Покамест герой этот стоит на голове. И не герой он покамест – а тень, призрак. Не знаю, станет ли на ноги и реализуется ли…

Когда репетируют эту пьесу, я вижу, как хорошо, в общем, был написан «Список благодеяний». Тут даже побольше можно применить слова: какое это было замечательное произведение! Ведь его писал тридцатидвухлетний человек – это, во-первых, а во-вторых, это писалось в Советской стране, среди совершенно новых, еще трудно постигаемых отношений.

Мой Маржерет, которого Мейерхольд пустил носиться по сцене ни больше ни меньше как с плеткой в руке, ничуть не бледнее Фейлана исландского драматурга.

В одном из вариантов той пьесы я говорил о сердце, что оно мускул. У исландца то же определение. Так на разных точках земного шара сидят художники, видящие одинаково.

В Средней Азии особенно оценили меня за строчку, в которой сказано, что девушка стояла на расстоянии шепота от молодого человека. Это неплохо – на расстоянии шепота!

Стоя, написать рассказ нельзя. А я ведь чаще всего пишу стоя. Впрочем, Гоголь писал именно стоя. Анненков чудесно вспоминает о встречах с Гоголем в Риме в то время, когда писались «Мертвые души». Он как раз написал главу о Плюшкине – ту, следовательно, где сад, где береза, как сломанная колонна, где упоминание о красавице именно третьей сестре, где доски моста, ходящие под проезжающим экипажем, как клавиши… Гоголь, вспоминает Анненков, был в восторге от написанного – и вдруг пустился по римскому переулку вприсядку, вертя над головой палкой нераскрытого зонтика.

Гоголь писал, стоя за конторкой.

Как они, Гоголь, Пушкин, заслонили собой почти всех, кто писал одновременно! Того же Анненкова, Аксаковых, еще многих, которые заслонены для меня и до сих пор… Боже мой, Герцена! Герцена, который писал, что у Николая был быстро бегущий назад лоб.

Герцен писал великолепно (в чисто изобразительном смысле). Тут я найду цитату, где описана старая простуженная обезьяна, жившая в детстве Герцена на углу печки.

Попробуем начать от руки. Кстати говоря, и в эпоху, когда писал Гоголь, – нет, пожалуй, позже – ну, скажем, в эпоху Герцена, уже пребывавшего в Лондоне, можно было услышать обсуждение, кто чем пишет. Один говорил, что пишет, конечно, стальным пером! Другой: «Что вы, что вы! Я только гусиным! Разве можно что-нибудь написать стальным?» Словом, подобно тому, как теперь обсуждают – рукой или на машинке. Как будто это важно! «Разве пишут рукой? – спросил Микеланджело. – Пишут головой!»

Интересно выяснить, когда он и на самом деле состоялся, этот переход на стальное перо. (Каким пером писал, например, Стендаль? Гюго? Лев Толстой – чем начал, гусиным?) Как оно выглядело? Где впервые появилось? В Бирмингеме?

Гусиные перья, это мы забываем, тоже не представляли собой некоей, так сказать, стихийной вещи – наоборот, это были в некоем роде фабричные изделия: их оттачивали специальные мастера, придавали им удобную и простую внешность – чуть ли не коротких, величиной с наши автоматические ручки, трубочек без всяких именно перьев на концах.

Совершенно неважно, разумеется, чем пишешь. Ведь можно и диктовать! А когда из уст великого человека вылетают какие-либо образы – ведь он их не пишет; они – в воздухе!

Правда, иногда ощущаешь связь между рукой и головой в связи с белеющей перед тобой страницей. Правда, письмо рукой – это письмо, если можно так выразиться, цепью; это бег… Что касается работы на машинке, то я каждый раз затрачиваю много силы на то, чтобы приподнять и передвинуть всю махину; возможно, это влияет на срок работы – скорее надоедает, скорее чувствуешь желание отдохнуть…

Очевидно желание написать в один присест. Но ведь это невозможно. Как же быть? Какое искусство делается в один присест? Никакое. По существу картина, уже законченная, носит характер сделанной в один присест. И статуя. Значит, идеально они должны были бы делаться в один присест.

А почему мне хочется сделать в один присест? Боюсь, будет скучно продолжать, если, не сделав в один присест, сяду завтра продолжать. Нет, не страх скуки. Просто чувство, что если не сделать сразу, то и не надо.

Вот: ощущение, что не надо.

А почему если в один присест – то надо?

Что это в данном случае – «один присест»? Не знаю. Вот это, например, написано в один присест. Значит, это написать было «надо»?

Так и непонятно, какая необходимость заставляет человека создавать искусство. Подражание природе. Почему хочется подражать природе? Украшать жизнь? Откуда у нас понятие, что что-то можно украшать? Зарабатывать этим деньги? Отпадает, это уже более поздний добавок к искусству. Функция? Если функция, то она должна иметь свою причину, вернее – цель…

У меня нет скорописи, помощного языка; может быть, это потому, что поскольку я поляк, то русский язык для меня все же не родной. Это первая причина, по которой я так долго вожусь над статьями, которые от другого писателя не потребовали бы больше часа прямо-таки диктования машинистке. Вторая причина – страх появиться перед публикой. Мне все кажется, что меня засмеют, будут издеваться надо мной, кажется, что все написанное недостаточно хорошо… Другими словами, когда я пишу статью, я ищу некоего, настолько совершенного ее вида, что иногда статья кажется мне просто сияющей в воздухе, давно сочиненной в веках кем-то.

Стоит мне взяться за работу, предназначенную для печатания, я начинаю прямо-таки вращаться на бумаге, как приколотое насекомое; стоит мне начать писать для себя, я пишу быстро, без остановок и хорошо…

Вот сейчас я уже, долго, долго как мучаюсь над статьей о повести Атарова… Попробую написать ее так, как если бы я писал для себя!

Автор не стесняясь вложил в свою повесть некую подсказку. Нет, не выходит!

Эти мои записи имеют ту для меня пользу, что все же учат меня владению фразой. И вообще они приучают меня писать, от чего я был очень далек когда-то. Сесть за стол, взяться за перо было мне очень трудно – о, почти невозможно, как из бодрствования, не заснув, шагнуть в сновидение!

Я совершенно не владею фразой. Когда берешься прочитывать что-либо ранее написанное, то нет ощущения свободного восприятия; читаемое не льется, как это бывает при возвращении к той или иной книге классика или просто хорошего писателя, а происходит спотыкание – спотыкание и зрения и мысли.

Мне кажется, что раньше у меня этого не было. Что-то произошло в голове, какие-то форточки открываются раньше времени.

Вышел трехтомник сочинений А. И. Куприна. Нет серьезного, вдохновенного исследования об этом писателе. Мало того, мы просто не можем ответить себе, кто же этот писатель – что он за величина, какова роль его в истории русской литературы, что представляет он собой, скажем, в сравнении с Чеховым, Горьким?

Тень бегства из родной страны, бегства от народа лежит на этом писателе, мешая вам думать о нем без холодка.

Словом, мне кажется, что я мог бы ‘написать о Куприне не хуже, чем написал Катаев.

С годами я стал более внимательным к слову. Вдруг видишь сердцевину, которую не замечал прежде. Баски были для меня прежде только баски. Теперь я услышал в этом слове и «гаск», В энциклопедии подтверждение – баски связаны с гасконцами, с Гасконией. Сами они также и васки. Может быть, Васко да Гама был баск? Не так уж далеко до этого, если он был португалец.

Можно себе представить этого человека – баска, португальца, мореплавателя по неизвестным морям, генерала, храбреца,, бандита, администратора. Курчавая борода? Он обогнул Африку снизу, поднялся наверх вдоль восточного побережья, где Занзибар, топор Аравии, где были, наверно, по берегу царства, блещущие красотой и силой, – и поплыл к Индии мимо Баб-эль-Мандеба, Бассры я т. п. Все это, разумеется, невежественно, по большей части мой домысел, импровизация. В точности мне известно только» то, что он открыл морской путь в Индию.

Какой ужас охватывает, когда представляешь себе бесконечность.