Немецкоязычная, но не немецкая. Некоторые аспекты австрийской прозы 1970 – 1990-х годов

А. ПЛАХИНА

НЕМЕЦКОЯЗЫЧНАЯ, НО НЕ НЕМЕЦКАЯ.
НЕКОТОРЫЕ АСПЕКТЫ АВСТРИЙСКОЙ ПРОЗЫ 1970-1990-х ГОДОВ

Произведения современных австрийских прозаиков медленно, но верно отвоевывают себе места на полках наших книжных магазинов. Во главе этого пока не очень многочисленного отряда стоит Эльфрида Елинек: Нобелевская премия 2004 года, как волшебный «Сим-сим», открывает все рыночные заслоны. Время от времени напоминает о себе и Петер Хандке – ему помогает давняя слава признанного мэтра и патриарха. За этой «тяжелой артиллерией» подтягиваются и прочие коллеги по цеху. Естественно, без поддержки с российской стороны никаких перемен на фронте не произошло бы. И здесь отдельное спасибо А. Белобратову, бессменному редактору серии «Австрийская библиотека в Санкт-Петербурге», получившей (то ли временную, то ли постоянную) прописку в издательстве «Симпозиум», а также нашим блестящим переводчикам.

Российские (по)читатели современной зарубежной прозы, правда, не слишком задумываются над тонкостями различий между литературами Австрии и Германии. И большинству из них пометка «австрийская» ни о чем не говорит и на особый лад не настраивает. Такая уж сложилась у негерманистов традиция: считать немецким все то, что написано по-немецки, – тезис столь же простой, сколь и неверный. Любой австриец обидится, если назвать его немцем. Может быть, в годы аншлюса этот фокус и прошел бы незамеченным. Но ведь не мог же пропасть даром многолетний труд послевоенных австрийских идеологов – так сказать, архитекторов современной австрийской национальной идентичности! Надо отдать им должное: они сумели возродить в соотечественниках острое ощущение принадлежности к особой нации и самобытной культуре, сильно пошатнувшееся за те семь лет, пока Австрия была в составе Третьего Рейха. Нет, если нет желания ненароком нажить себе врагов в Австрии, лучше все-таки разобраться, в чем, собственно, разница между австрийским и немецким. А если серьезно, то невозможно рассматривать своеобразие национальной литературы той или иной страны в отрыве от всех перипетий ее истории и от того, как формировалась идентичность ее народа. В XX веке судьбы Австрии и Германии складывались слишком уж по-разному, и слишком уж по-разному относились к своим странам да и к себе самим их жители, чтобы объединять две эти литературы под одной крышей.

Знание «чисто австрийских» особенностей – как код доступа на ту частоту, где австрийская проза, собственно, и звучит в полную силу. Без этих знаний она так и останется недопонятой, недооткрытой, покажется необъяснимо мрачной, болезненной, озлобленной, неоправданно зацикленной на извращениях и фрустрациях, на темных сторонах души и окружающего мира – и особенно на прошлом, с которым почему-то никак не может разобраться и рассчитаться. Как гласит эпиграф к незаконченному роману австрийца Герхарда Фритча (1924 – 1969) «Кошачий концерт»: «Тому, кто не слышит музыки, танцующие под нее покажутся сумасшедшими».

ИЗДАЛЕКА И ПО ПОРЯДКУ.

ОТКУДА ЕСТЬ ПОШЛА ВТОРАЯ АВСТРИЙСКАЯ

РЕСПУБЛИКА. КТО СТАРОЕ ПОМЯНЕТ, ТОМУ И…

Сегодня никому и в голову не придет относиться к Австрии как к какому-то фантому, неустойчивому, шаткому образованию, в реальность и долговечность которого до конца не верит никто, не исключая и ее собственных граждан. Страна воспринимается всеми как вполне обычное западноевропейское государство, стабильное и респектабельное. Между тем так было не всегда. В течение одной только первой половины XX века австрийская идентичность пережила несколько глубочайших кризисов. За время существования Габсбургской империи, занимавшей чуть ли не пол-Европы, австрийцы (если считать таковыми жителей немецкоязычного «сердца» этого «колосса») привыкли ощущать себя гражданами великой, может быть, даже величайшей державы. В 1918 году она распалась, и ничего, кроме нескольких собравшихся вокруг Вены провинций и все более идеализируемых образов, от нее не осталось. Можно себе представить чувство потерянности, переживаемое тогда ее жителями: многие в ужасе называли страну кровоточащим обрубком и никак не могли смириться с тем, что теперь она – ничего не значащая точка на карте земного шара. Потом были годы гражданской смуты и не особо успешные попытки установить в стране собственно австрийскую националистическую диктатуру, по типу итальянской.

1938 год принес большие надежды: страну взяли в Третий Рейх, и она снова стала частью чего-то очень сильного и значительного. Нужно только было разыгрывать из себя немцев, закрыв глаза на то, что по сути своей австрийцы были культурным сплавом самых разных народов, некогда входивших в их империю. Кто-то искренне вживался в новую роль, а кто-то относился к этому как к игре, сулящей, впрочем, комфортное существование. Но ставка на немцев оказалась ошибочной. В апреле 1945-го страна лежала в руинах – не только в прямом, но и в переносном смысле. Опять было непонятно, кто такие ее жители и что с ними будет дальше. В течение десяти лет Австрия находилась под пристальным контролем оккупационных войск и прилежно разыгрывала новую предложенную ей роль: исходя из собственных интересов, державы-победительницы договорились между собой объявить Австрию первой страной, павшей жертвой нацистской Германии и насильственно аннексированной в 1938 году. Вопросы о проработке коллективной вины, о всенародном покаянии, о причинах австрийского антисемитизма и нацизма были закрыты на долгие-долгие годы. Факты о том, что на территории Австрии, чье население составляло всего 8,5 % населения Третьего Рейха, находилось 47 концлагерей, что руководство в каждом из них было австрийским, что половина уничтоженных в годы Холокоста евреев были убиты по приказам австрийских военачальников, – все это и многое другое должно было замалчиваться. И о всеобщем ликовании населения в тот момент, когда вошли гитлеровские войска, официальная историография тоже молчала. В учебниках годы аншлюса были представлены как годы черного безвременья и варварства, обрушившихся на высококультурную страну, наследницу великой державы. Австрийцам ничего другого не оставалось, как сплотиться вокруг идеи былого величия ушедшей империи и, не вспоминая о совсем недавнем прошлом, бросить все силы на строительство очередных декораций для своей страны – теперь уже маленького мирного европейского государства.

Получилось так, будто целый народ в одночасье переодели из черной нацистской униформы в национальные костюмы добропорядочных бюргеров, тирольских охотников и каринтских крестьян. Но ведь в головах людей от этих переодеваний ничего не изменилось… Австрийцы теперь строили очередной общий дом, но ощущение того, что его снесет первым же порывом по прихоти одной из держав-победительниц, оставалось. Ни о какой саморефлексии, ни о каком осмыслении уроков истории, анализе черт национального характера, пристрастной оценке того, что за государство получается у его архитекторов, и речи быть не могло. Нужно было созидать, а не подвергать сомнению, строить как строится – времени на критический анализ и переделку не было. Попытки коснуться темы неискупленного прошлого в австрийской литературе 1950 – 1970-х годов можно пересчитать по пальцам одной руки: рассказ Ингеборг Бахман «Среди убийц и безумцев»¹, романы «Волчья шкура» Ганса Леберта², «Карнавал» Герхарда Фритча³, повесть Томаса Бернхарда «Причина»⁴… Официальной поддержкой вплоть до начала 1970-х пользовались писатели-почвенники, мэтры консервативной литературы.

И СКУЧНО, И ГРУСТНО.

ПАТРИОТЫ С ПРИСТАВКОЙ «АНТИ».

ГЛАВНЫЙ ЖАНР ВРЕМЕН ЗАСТОЯ

Только в 1970 году государство объявило о новой культурной политике и поддержке «живой» литературы, отражающей современные тенденции и реалии. В Австрии начала создаваться сложная система всевозможных литературных институтов, издательств, премий и стипендий. Правда, литературный процесс оживлялся как-то не особенно бойко. Резкой и непримиримой критикой стабильно занимался, пожалуй, только Томас Бернхард. Остальные экспериментировали с формой или просто описывали унылую беспросветность и бессобытийность австрийского «мирка», не особо заботясь о каких-то далеко идущих выводах или о поиске глубоко лежащих причин, – это право негласно предоставлялось читателям.

Литературу этого периода в Австрии прозвали «антипатриотической» (Antiheimatliteratur). Зачинателем ее считается роман Ганса Леберта «Волчья шкура», изданный еще в 1960 году и, кстати, переведенный у нас в начале 1970-х – видимо, по причине его ярко выраженной антифашистской направленности. Действие романа происходит в горной австрийской деревне с говорящим названием «Молчание» сразу после войны. В военные годы несколько жителей деревни убили группу беглых узников концлагеря, из-за чего теперь на местность обрушиваются устрашающие мистические знамения и природные катаклизмы, которые продолжаются до тех пор, пока преступление не предают огласке. «Волчья шкура», написанная в захватывающей детективной манере с элементами мистического и психологического триллера, читается на одном дыхании. И в этом, пожалуй, ее главное отличие от всего «антипатриотического», написанного уже в 1970-е.

Проза этого периода действительно поражает бессобытийностью, отсутствием какого-либо внутреннего развития, которое могло бы захватить, увлечь читателя. Здесь все слишком мрачно, безысходно, беспросветно, и это отражается даже на уровне сюжета – вернее, его отсутствия. Показательна, например, характеристика ранней новеллы Йозефа Хазлингера «Смерть мелкопоместного крестьянина Игнаца Хаека», данная австрийским литературоведом Йоханном Зоннляйтнером в одной из его статей: «В основе этой истории нет ни яркого события, ни драматической перипетии, невероятная бессобытийность и неизменность удерживает героев в нечеловеческих, убогих, сведенных к минимальным жизненным функциям условиях существования, из которых Игнацу удается вырваться только путем самоубийства»⁵⁵.

По большому счету, чуть ли не все писатели послевоенного поколения, в том числе Томас Бернхард, Петер Хандке, Эльфрида Елинек, в той или иной мере отдали дань этому направлению. «Новые» австрийские авторы просто описывали жизнь австрийской провинции, которую знали не понаслышке, ведь подавляющее их большинство родом с периферии. Это была своего рода обратная реакция на образ Австрии как оплота социального спокойствия и стабильности, как туристического рая – образ, который усиленно навязывался официальной идеологией. Его хотелось разрушить и показать сермяжную правду.

Для «антипатриотической литературы» характерны такие темы, как хранимые в тайне и не искупленные преступления прошедшей войны, жестокие принципы воспитания детей и подавления индивидуальности, бесправие и беспросветность существования низших социальных слоев – наемных рабочих и батраков. Последней теме посвящен, например, «классический» антипатриотический роман середины 1970-х – «Прекрасные деньки» Франца Иннерхофера, переведенный и изданный у нас еще в советское время, а в 1998-м переизданный уже в серии «Австрийская библиотека в Санкт-Петербурге»⁶. Тогда, в 1970-е, читающая публика была потрясена: роман разрушал идиллические представления о добрых крестьянах, живущих и работающих в гармонии с природой. Оказывается, в деревне, где многие горожане мечтали бы иметь домики, царит рабство и бесправие, а бедные крестьяне и батраки низведены хозяевами до уровня рабочей скотины. Природа для них – никакая не колыбель и не родное лоно, а лишь объект применения их рабского труда. Они настолько забиты, что почти не разговаривают. Основную часть их жизни занимает тяжелый труд, все остальное – прием пищи, сон, совокупление – они делают урывками в коротких промежутках между работой. И так из поколения в поколение. Центральная фигура романа – батрацкий мальчик Холль, в котором Иннерхофер, собственно, описал самого себя. Холль поставил себе цель любой ценой вырваться из деревенского ада и стать учеником слесаря в городе. На последней странице это ему удалось – в самом конце беспросветного повествования читатели получили-таки хоть какое-то слабое утешение. Владимир Фадеев, переводивший «Прекрасные деньки» на русский язык, в одном из своих интервью назвал роман «жуткой вещью», в которой «батрацкий мальчик возит изо дня в день тележку с навозом, терпит издевательства, и все это без существенного развития растянуто на 250 страниц»⁷.

«Без существенного развития» тянется и жизнь матери Петера Хандке, ставшей после своей добровольной смерти героиней его повести «Нет желаний – нет счастья»⁸. Незаурядность ее характера приходит в противоречие с заранее заданной жесткой схемой жизни женщины в австрийской деревне: «устала – очень устала – больна – тяжело больна – умерла»⁹. Условий и возможностей для самореализации здесь нет, как не было в течение многих веков. Малейшая попытка проявить свою индивидуальность воспринимается как дурь. В чреду ежедневно совершаемых, доведенных до автоматизма действий – забота о детях, скандалы с мужем, готовка, посещение магазина, визиты к врачу, сидение у телевизора – также безэмоционально, не нарушая общего монотонного ритма, в один прекрасный день включается и добровольный уход из жизни. Он воспринимается не как событие или поступок, а лишь как одно из машинально совершаемых телодвижений: можно было продолжать жить вот так, а можно было поставить точку, причем в любой момент. Неделей, днем ли раньше, месяцем, годом ли позже – ничего от этого существенно не изменилось бы. Бессобытийность и отсутствие внутреннего наполнения превращали жизнь в нечто пустое и бессмысленное.

Самоубийство – основной, бесконечно нагнетаемый лейтмотив и повести Томаса Бернхарда «Причина». Только путем самоубийства можно, по мнению автора, вырваться из болезненных, пахнущих тлением тисков такого жуткого города, как Зальцбург, который всему миру ошибочно кажется центром творчества и искусства, а на самом деле стоит на «враждебной человеку архитектурно-епископально-тупо-фашистски-католической кладбищенской земле»¹⁰.

Нет, развлечься или отвлечься с помощью чтения этих книг было невозможно, погружаться в них с головой было также дискомфортно, как в ледяную воду – хотелось поскорее вынырнуть обратно, то и дело пролистывая десяток-другой страниц. Риск пропустить что-то важное был минимальным. Эта литература рисовала во всех подробностях бесконечную унылую картину, создавала соответствующую тональность и атмосферу, и чтобы уловить их, читать все от корки и до корки не требовалось. Нудность – вот, пожалуй, то слово, которым можно было бы ее охарактеризовать.

И НАКОНЕЦ ПОСТРОИЛИ.

ОБЩЕАВСТРИЙСКОЕ ПОТЕПЛЕНИЕ.

ПОЭТОМ МОЖЕШЬ ТЫ НЕ БЫТЬ, НО ГРАЖДАНИНОМ…

С приходом 1980-х слабо теплый бульон австрийского социума начал вдруг сам собой подогреваться и скоро уже явно приблизился к точке кипения. Заскучавшая было литература тут же оживилась – что лишний раз подтверждало ее теснейшую взаимосвязь с общественными процессами.

В сложившейся после 1945-го мировой системе Австрия – усилиями государственной идеологии не забывавшая о своей некогда великой исторической роли – постаралась занять пусть не решающее, но достойное место. Наконец-то в существовании этой страны больше никто не сомневался – ни мировая общественность, ни сами австрийцы. Австрия позиционировала себя как лежащий в центре Европы мост между Востоком и Западом, между восточной, славянской, и западноевропейской культурами, между социалистическим и капиталистическим лагерями. Она выступала в роли мудрого и нейтрального, но ориентированного на западные модели посредника. Усилиями Федерального Канцлера Бруно Крайски в 1980 году Вена стала третьей после Нью-Йорка и Женевы столицей ООН. В том же году в Австрии проходило официальное празднование 35-летия республики. На торжественные мероприятия по этому случаю, несмотря на все сложности, связанные с разгаром холодной войны, австрийскому руководству удалось-таки собрать в Вене министров иностранных дел всех четырех держав-победительниц. Для того времени это было величайшее достижение дипломатии. Для самих же австрийцев одним из самых важных событий стал визит Папы Иоанна Павла II в 1983 году. Наконец-то они удостоились высочайшего признания. Римские понтифики не посещали страну с 1786 года. Приезд Папы сыграл огромную позитивную роль в повышении национального самосознания ее жителей. Глава католической церкви назвал тогда их страну «островом блаженных» (или «благословенных», смотря как переводить немецкое прилагательное selig), и этот эпитет с тех пор стал одним из самых популярных в туристических австрийских проспектах.

В действительности же почва на этом «острове» уже давно плыла из-под ног. Казалось, будто австрийское общество отпустило вожжи и позволило себе расслабиться: раз уж в его существовании больше никто не сомневается, то теперь можно было не строить из себя перед всем миром отличника, соблюдающего правила прилежного поведения, а принять более естественную, живую позу. Тихую Австрию сотрясали коррупционные скандалы, в которых были замешаны самые высокие лица страны. То тут, то там что-то взрывалось или поджигалось – то усилиями арабских террористов, то доморощенными неофашистами. Неожиданно ушел в отставку Бруно Крайски, который правил страной 13 лет, и это тоже усилило ощущение нестабильности и приближения чего-то нового. Заметно активизировались зеленые: в 1984-м под их руководством наиболее активная часть населения блокировала строительство гидроэлектростанции в местечке Хайнбург, и дело не обошлось без жестоких столкновений с полицией. После этого люди буквально сплотились вокруг идеи отстоять Хайнбург: на демонстрации протеста выходили по 40 тысяч человек, и строительство отменили. Австрийцы действительно чувствовали и вели себя как единая нация. Страна ожила. Газеты стали интересными, их читали как остросюжетные детективы с продолжением. Литература больше не могла позволить себе быть скучной. Писатели тут же устремились на передовую: рассказывать о происходящем в обществе, изучать его болезни и их причины. Это было своего рода поветрие среди австрийских литераторов того времени – почти каждый из них считал социальную и даже политическую ангажированность неотъемлемой частью своей профессии. Казалось, литература стремилась не отставать от газет: литературные произведения уже не могли обойтись без злободневных реалий и хорошо узнаваемых типажей.

Так, герой романа Геральда Жижковича «Фурлани, или Нежность предательства»¹¹ журналист Фурлани варится в самой гуще реальных событий, регулярно отсылая репортажи в журнал «Бостон глоб», для которого он работает в Австрии. Начальство требует от него поменьше пафоса и побольше фактов, на что Фурлани резонно отвечает: понять все происходящее невозможно без описания здешнего духовного климата. Тем не менее он постоянно впутывается в различные аферы: то узнает о незаконных махинациях с оружием, то о продажности политиков и нечестности чиновников и профсоюзных деятелей, с которыми общается непосредственно. В конце концов герой разочаровывается в своей журналисткой работе, понимая, что его репортажи ничего не способны изменить, и начинает проповедовать теорию «маленьких дел». Название последней главы романа гласит: «Фурлани решает не писать больше репортажи, а сделать что-нибудь реальное».

Герой участвует в пикете Хайнбургского проекта и становится активным защитником природы (как, собственно, и сам автор – Геральд Жижкович). Вот такой «журналистский» роман во всех смыслах – и на уровне сюжета (потому что герой – журналист), и на уровне построения художественной реальности, которая здесь слишком уж реальна, как будто взята из настоящей газетной подшивки.

Гедвига Мозер, героиня романа Лилианы Фашингер «Новая Шахерезада»¹², выбрала другую позицию для критики: она, полуавстрийка-полуиранка, лежит на диване и критикует Австрию, глядя со стороны, глазами чужака, – в гущу ее не допускают, не признают за свою. Прозу жизни, правда, скрашивают сказки и мифы, которые она то и дело сочиняет: в число героев затесались и Бэтмен, и граф Дракула, и Клинт Иствуд с Томом Вейтсом… Выстраивать параллельный фантастический мир – единственное, что ей остается, чтобы спастись от саморазрушения. Махровый католицизм, неприязнь к чужакам, мужской шовинизм выталкивают Шахерезаду-Гедвигу из социального моря на песчаную отмель, на ее «сказочный» диван.

ОНИ ТОЖЕ ЛЮДИ.

ЖЕНЩИНЫ НА ГРАНИ НЕРВНОГО СРЫВА

Всплеск женской литературы, произошедший в 80-е, тоже стал своеобразным признаком зрелости австрийского социума. Разрозненные женские голоса перерастали в довольно мощный хор. У женщин был свой гамбургский счет к взрастившему их окружению и прежде всего к родителям, особенно к матерям, воспитывавшим их в том же духе, в каком, не рефлексируя, воспитывались и они сами. Подчинение, унижение, подавление самостоятельности, невозможность развиться в полноценную личность – этот порядок был установлен традиционалистским обществом, где главенствуют мужчины, и против него нацелен пафос многих произведений женской литературы 1980-х.

Скандальный успех имел, например, роман «Пианистка» Эльфриды Елинек¹³. Автора уличали чуть ли не в порнографии, хотя любой читавший роман посмеется над нелепостью этих обвинений (если, конечно, они не были только частью рекламной кампании). Здесь отношения между родителем и ребенком доведены до гротескной крайности. Учительница музыки Эрика Кохут стала жертвой амбиций своей матери, тупой и властной обывательницы, мечтавшей сделать дочь великой пианисткой. Мать всю жизнь относилась к дочери как к своей собственности: Эрика не могла быть как все, не имела права на собственный выбор, на свою дорогу, на что-либо личное вообще – хотя бы отдельную кровать в их общей квартире. В результате получилось существо ущербное, забитое, мучимое сексуальными и экзистенциальными фрустрациями. Единственный сценарий, который способна проигрывать сорокалетняя Эрика, в том числе и в отношениях с противоположным полом, – это изощренное самоуничижение и пассивное бездействие. Но и с тем самым противоположным полом в лице молодого и самоуверенного ученика Эрики Вальтера Клеммера дела обстоят не лучше. Он тоже, как заведенная шарманка, способен проигрывать только один сценарий, самый типичный, самый примитивный, самый обыденный, – и в столкновении с извращенностью Эрики вся эта типичность словно попадает под увеличительное стекло, становится еще более отвратительной, чем ненормальное поведение героини. Она-то, бедная, в конечном счете не что иное, как бессильная жертва – не только собственной матери, но и тупого мужского мачизма. Коммуникация невозможна: изуродованная воспитанием матери Эрика, как сломанное пианино, не может подыграть даже примитивной шарманке Вальтера; он же слишком просто устроен, чтобы понять Эрику.

1. Bachmann I. Unter Mordern und Irren // Das dreiBigste Jahr. Erzahlungen. 1961.[↩]
2. Lebert G. Die Wolfshaut. Roman. Hamburg, 1960. ЛебертГ.Волчьяшкура. М., 1972.[↩]
3. Fritsch G. Die Fasching. 1967.[↩]
4. Bemhard Th. Die Ursache. Eine Andeutung. Salzburg, 1975.[↩]
5. Sonnleitner J. Wirklichkeiten – eine produktive Verlustgeschichte. Zur osterreichischen Literatur der achtziger Jahre // Neue Generation – Neues Erzahlen. Deutsche Prosa-Literatur der achtziger Jahre. / Hg. W. Delabar, W. Jung, I. Pergande. Opladen, 1993. S. 209[↩]
6. Innerhofer F. Schone Tage. Salzburg, 1974; Иннерхофер Ф. Прекрасные деньки. СПб.: Симпозиум, 1998.[↩]
7. http://old.russ.ru/columns/20040501_kalash-pr.html.[↩]
8. Handke P. Wunschloses Ungluck. Salzburg, 1972.[↩]
9. Цит. по: Хандке П. Нет желаний – нет счастья // Хандке П. Страх вратаря пере д одиннадцатиметровым. Повести. СПб.: Симпозиум, 2000.[↩]
10. Цит. по: Бернхард Т. Причина // Бернхард Т. Избранное. Рассказы и повести. М., 1983. См. также: Бернхард Т. Все во мне. СПб.: Симпозиум, 2006.[↩]
11. Szyszkowitz G. Furlani, oder die Zartlichkeit des Verrats. Wien, Hamburg, 1985.[↩]
12. Faschinger L. Die neue Scheherazade. Munchen, 1986.[↩]
13. Jelinek E. Die Klavierspielerin. Reinbeck/Hamburg, 1983; ЕлинекЭ.Пианистка. СПб.:Симпозиум, 2002.[↩]