№2, 1981/Обзоры и рецензии

Немецкий романтизм и его истолкователи

Непонятность есть только следствие непонимания; оно ищет то, что уже имеет, и тем самым ничего большего найти не может.

Новалис

 

Понятие «немецкий романтизм», как днище старого парусника, облеплено ракушками и обросло водорослями определений. Литература о немецком романтизме необозрима. Она родилась вместе с ним в декларациях романтиков, в нее входят труды историков литературы многих других стран и высказывания писателей. О романтизме вообще, немецком в частности много спорили и писали русские писатели начала XIX века. Эта область литературной науки пополняется до сих пор новыми публикациями и исследованиями. Немецкий романтизм то вызывал к себе обостренный интерес, то переставал привлекать внимание, то порождал неумеренные похвалы, то навлекал на себя неоправданную хулу. Наше поколение помнит, как термин «немецкий романтизм» неизменно сопровождался эпитетом-жупелом: «реакционный». Эпитет этот, грубо упрощая суть явления, затемнял его. По-видимому, это в прошлом…

Однако до недавнего времени нашему читателю познакомиться с произведениями немецких романтиков – прозой, поэзией, драматургией – было нелегко. Их издавали мало и выборочно. Двухтомник «Немецкая романтическая повесть» («Academia», М. – Л. 1935) со вступительной статьей и обширным комментарием Н. Берковского был в свое время событием. Однако тираж его мал: всего 5300 экземпляров. Значительная часть издания не пережила превратностей военных лет, сгорела, ушла на растопку в холодных квартирах, износилась, рассыпалась. Не только рядовые читатели, даже многие специалисты двухтомника этого и в глаза не видели! И вот, наконец, появились два издания, которые продолжили дело, начатое довоенным двухтомником.

Первым вышел сборник «Deutsche romantische Novellen» 1, Эта книга входит в хорошо задуманную и любовно осуществляемую издательством «Прогресс» библиотеку произведений мировой литературы в неадаптированном; виде на языке оригинала. Книга издана тиражом в 25 тысяч экземпляров! Разошлась стремительно, Услышав, сколько людей читают у нас немецкую романтическую прозу в оригинале, друзья из ГДР восхищаются.

Полтора года назад появился двухтомник «Избранная проза немецких романтиков» 2.

Вспоминается старое изречение: «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать!» Лучше один раз – в подлиннике и переводе – прочитать прозу немецких романтиков, чем сто раз услышать глубокомысленные рассуждения о ней. Это не означает, что такие рассуждения не нужны. Они и нужны, и важны. Особенно, когда читатель может сопоставить их с самими произведениями.

В 1978 году опубликована работа Р. Габитовой «Философия немецкого романтизма (Фр. Шлегель. Новалис)» 3.

Об этих книгах и пойдет далее речь.

В томе «DRN» представлены Новалис, Людвиг Тик, Генрих фон Клейст, Адельберт фон Шамиссо, Иозеф фон Эйхендорф, Клеменс Бретано, Иоахим фон Арним, Э. -Т. -А. Гофман. Те же писатели, но еще и Вильгельм Генрих Вакенродер, Фридрих Шлегель, неизвестный автор книги «Ночные бдения Бонавентуры», Фридрих де ля Мотт фуке вошли в двухтомник «ИП». Вместе оба издания включают всех крупных авторов немецкой романтической прозы. Те, кто остался вне этого круга, интересны сейчас, пожалуй, лишь специалистам.

Выбор писателей сомнений не вызывает. Труднее оценить выбор произведений, тем более что немецкие романтики создали их много. Составители, надо думать, испытывали, используя немецкое крылатое выражение «Die Qual der Wahl», – муки выбора. Мне кажется, что выбор не всегда бесспорен. (Потому что недостаточно четко определен тип издания.) Новалис написал роман «Генрих фон Офтердинген» и повесть «Ученики в Саисе». Хотя оба произведения остались незаконченными, оба важны и для творчества Новалиса, и для всего немецкого романтизма. «DRN» включает только вставную новеллу из повести «Ученики в Саисе» – «Сказку о Гиацинте и Розочке», Сказка – философское и художественное ядро произведения. Однако свое подлинное значение она обретает лишь в его контексте. Вероятно, составитель отказался от публикации «Учеников в Саисе» целиком, стесненный объемом издания. Трудности, этим вызванные, понятны. Но место, которое занимает Новалис в немецкой романтической прозе, больше того, что так скупо отмерено ему в томе «DRN». Не стану подсказывать составителю и издательству, за счет кого или чего следовало шире представить Новалиса. Но не поленимся, подсчитаем: предисловию, справке об авторе, комментарию к произведениям Новалиса отведено 0,13 авторских листа, а его собственному тексту всего 0,19 авторских листа. Небогато!

В двухтомнике «ИП» впервые на русском языке появляются «Ночные бдения Бонавентуры». Это произведение загадочное. Его приписывали то Брентано, то философу Шеллингу, то Гофману, то давно забытому писателю Ветцелю. Ни одно предположение не подтвердилось4. Когда книга вышла впервые, ее не заметили. Признание пришло значительно позже, – судьба многих новаторских произведений. «Ночные бдения Бонавентуры» примечательны не только своей судьбой. Романтические по строю и стилю, они резко полемичны по отношению к литературе, к которой принадлежат. Автор «Ночных бдений Бонавентуры» не ограничивается внутрилитературной полемикой. Он критикует религию и церковь, развенчивает государство, переоценивает многие устоявшиеся представления – и житейские, и философские. Книга блестяще написана. Она предвосхищает некоторые позднейшие художественные открытия. Первая публикация «Ночных бдений» на русском языке – заслуга составителя и издательства.

Однако в двухтомнике даны лишь фрагменты романа, примерно одна четвертая часть. Из примечаний читатель узнает о своеобразной композиции книги – внешне хаотической, на самом деле – мастерской. Это приходится принять на веру. Перед нами композиция не столько автора, сколько публикаторов. Разумеется, «ИП» – не академическое издание, которое обязано публиковать полный канонический текст. Но и не хрестоматия, где печатаются отрывки. Да и вряд ли верно представлять произведения всех писателей-романтиков полностью, а одного – прерывать посреди пламенной речи5, Если роман полностью никак не вмещался в двухтомник, вероятно, было бы правильнее издать «Ночные бдения Бонавентуры» отдельным изданием.

Некоторое своеволие или известная нечеткость в определении типа издания, по-моему, проявились и при публикации «Генриха фон Офтердингена» Новалиса. Автор написал только первую часть романа. Вторая известна в изложении, выполненном другом Новалиса – Тиком. Немецкие романтики широко включали в свою прозу стихи. Стихи не были орнаментальным украшением. В них воплощались важнейшие мотивы, чувства, идеи произведений.

Особенно велика роль стихов в романе «Генрих фон Офтердинген». Недаром главный герой романа – поэт. Было бы странно, если бы Новалис, щедро включив стихи в первую часть романа, оставил вторую без стихов. Он их написал, среди них есть прекрасные и программные. Стихи сохранились. Они печатаются в тех немецких изданиях, где дается вторая часть в изложении Тика. В «ИП» стихи не включены. А жаль – много места они бы не потребовали. Именно стихи – достоверная часть незавершенного романа. Изложение Тика, как стало известно теперь, достаточно произвольно.

Нелегко ввести современного читателя в сложный, противоречивый, изменчивый, парадоксальный мир немецкой романтической прозы. Для этого нужно охарактеризовать эпоху, социально-политическую и литературную обстановку, те традиции, из которых вырос немецкий романтизм. Романтики выходили далеко за пределы литературы, смело вторгаясь и своими теориями, и практикой в науку и смежные искусства. Это необходимо объяснить. Надо подготовить читателя к восприятию и романтических идей, и романтического стиля – нетрадиционного, полемически противопоставленного более привычной форме.

Немецкая романтическая проза – понятие, относящееся к реально существовавшей школе, манере, стилю. И вместе с тем оно относится к ярчайшим индивидуальностям, трудно объединяемым общей формулой. Читая, например, произведения Эйхендорфа и Клейста, неискушенный читатель едва ли поверит, что они написаны художниками, чье творчество принадлежит к одной школе.

А. Дмитриев и А. Карельский хорошо решили эти сложные задачи. В их предисловиях романтическая немецкая проза описывается и истолковывается как реальное литературное явление, однако за его общими признаками не теряются писательские индивидуальности. В предисловиях справедливо указывается, что проза немецкого романтизма связана с просветительским и классическим направлениями, хотя сами писатели нередко себя им противопоставляют. Может быть, следовало бы определеннее сказать, что были токи, которые шли к романтикам от писателей «Бури и натиска», и указать на то, что´ различает романтиков и участников этого движения. Читатель, недостаточно знающий историю немецкой литературы, а впрочем, и тот, кому полагается ее знать, – например, студент-филолог, – порой путает эти течения.

Авторы современных работ о немецком романтизме обычно выделяют в нем три периода.. Ранний – иенский. К нему относят братьев А.. и Ф. Шлегель, Каролину и Доротею Шлегель, Новалиса, Тика, Вакенродера. Второй – гейдельбергско-берлинский. С ним связывают, прежде всего, имена А., Шлегеля, Арнима, Брентано, братьев Гримм, Фуке. С ним совпадает вступление в литературу Клейста, Гофмана, Щамиссо. И, наконец, третий период, ярче всего выраженный в творчестве Шамиссо, Гейне, Гофмана, Уланда.

А. Дмитриев придерживается этой периодизации. Объективные исторические основания для нее есть. 1806 год – год поражения Наполеона под Иеной и начала антинаполеоновского движения в Германии – резкая грань в жизни страны и литературы, остро воспринимающей такие события.

Однако предложенная периодизация достаточно условна. Это видно даже по тому, что, выделив три периода, А. Дмитриев оговаривается, что второй и третий можно объединить. Объединять их или не объединять, по-моему, вопрос не принципиальный. Важнее, по-видимому, четко оказать: биографии романтиков и хронология их творчества не укладываются в границы периодов. В «Ночных бдениях Банавентуры» ощутим кризис романтического мироощущения, кризис, который А. Дмитриев традиционно связывает со вторым-третьим периодом, то есть с поздним романтизмом. Но «Ночные бдения Бонавентуры» вышли в свет в 1804 году, в пору расцвета раннего романтизма.

Противоположный пример-новелла И. Эйхендорфа «Из жизни одного бездельника» – ясная, солнечная, веселая. А. Дмитриев справедливо говорит, что новелла отмечена «чертами типично романтического мировосприятия» («ИП», I, 26). Но ведь написана она в 1826 году, когда это мировосприятие уже изживало себя, во всяком случае, находилось в глубоком кризисе.

Есть и другие примеры несовпадения сути книг, их тональности с доминирующим настроением того или иного периода. Живая жизнь искусства неохотно дает уложить себя в прокрустово ложе периодизации. Ее нелишне запомнить, когда готовишься к экзамену; как сугубо условный ориентир ее можно применить в литературоведческой работе. Однако живой сложности явления вместить ей не дано!

Видимо, ощущая несовершенство жесткой временной схемы, А. Карельский вообще избегает периодизации. Этапы развития романтизма, – а они существовали действительно, – в его характеристике присутствуют, но не подчиняют ее себе. А. Карельский рисует живую картину: «Взлет, воспарение, высота – исходные знаки романтического мироощущения» («DRN», 9), нарастающее чувство реальной трагедии несвободы, горькое отрезвление. Движение мысли и чувства, переоценка ценностей, переосмысление образов в таком описании ощутимее, противоречивая диалектика пути – выразительнее, чем при хронологическом расчленении процесса.

А. Карельский связывает немецкий романтизм, его подъем и кризис с судьбой романтизма общеевропейского. Этот процесс можно описать литературоведческими терминами, как это делает А. Дмитриев, А. Карельский предпочитает образы, подсказанные произведениями романтиков. «Гёльдерлиновский Эмпедокл, окруженный холодом одиночества на вершине Этны, воскликнет: «Людей я не любил по-человечьи!» Эхом отзовется ему байроновский Майфред: «Ни в чем с людьми я сердцем не сходился и не смотрел на землю их очами». Земной женщине поведает свое «земное первое мученье» лермонтовский Демон: «Что без тебя мне эта вечность, моих владений бесконечность?» («DRN», 10).

Эти строки заключают то, что оказано ранее об образах «вершины», «гор», «скал» как философском символе романтического воспарения на высоты абсолютной свободы. Подъем на эти высоты трагически оторвал романтических героев от земли, в холодном поднебесье они одиноки, связь с людьми оборвалась. Рождение идеала – сомнение в идеале – крушение идеала – такой путь, при всех различиях, прошли романтики в разных странах.

В чем еще достоинство предисловия А. Карельского? Автор убедительно объясняет, почему романтики надолго стали властителями сердец, и почему их влияние сказывалось на целых поколениях. Они утверждали неограниченные возможности человеческого духа, дарили современникам, прежде всего молодым людям, ощущение внутренней раскованности и свободы. Автор предисловия показывает, что столкновение мечты и реальности, идеала и действительности привело не только к кризису, а затем и к краху философской основы романтизма, но к горькому разочарованию читателей. Они убедились, что романтические призывы бессильны при столкновении с суровой и прозаичной действительностью. На место романтических идеалов приходил трезвый расчет. Тут хочется высказать одну догадку: быть может, именно разочарование, о котором пишет А. Карельский, объясняет, почему с такой горечью, а нередко с насмешкой отрекались от романтизма те, кто еще недавно был увлечен им. Люди не прощают тем, кому верили, кого любили, своего собственного увлечения, оказавшегося напрасным.

Можно не говорить, что взлет и падение романтизма, его блеск и его нищета в предисловии связаны с историческим процессом. Это само собой разумеется. Работа о литературной школе, методе, направлении без анализа социально-политической основы немыслима. Для немецкого романтизма это, прежде всего, анализ влияния на литературу Великой французской революции. Социально-политическая обстановка существует в работе А. Карельского не как фон, о котором, едва упомянув, порой забывают и переходят к собственно литературному анализу, а как почва, породившая романтизм, а потом лишившая его питательных соков.

Однако, на мой взгляд, желая всячески подчеркнуть, что немецкий романтизм – часть романтизма общеевропейского, автор уделяет маловато внимания обстоятельствам собственно немецким. Ничего не возразишь против замечания, что «причиной (кризиса романтизма. – С. Л.) была и отсталость социального уклада Германии, и непрочность революционной, освободительной традиции в истории страны…» («DRN», 11). Все это сказано верно, но общо. Общие размышления не перерастают в конкретный разговор о приметах страны и эпохи.

Не берусь подсказывать, какие именно конкретные исторические реалии следовало бы привести автору предисловия. Их бесконечно много. Можно рассказать, например, что, совершая недалекое путешествие из одного тогдашнего культурного центра Германии в другой, приходилось пересекать много границ между крошечными государствами, и они отнюдь не были фикциями, а напоминали о себе таможенными заставами и пошлинами, цензурными правилами, в каждом княжестве особыми. Следовало бы, возможно, добавить, что, кроме этих границ, Германию разделяли и религиозные рубежи: между романтиками из среды протестантской и романтиками из среды католической существовали немалые различия. А еще давали себя знать диалектные особенности в языке и локальные обычаи, резко отличавшие, скажем, пруссаков от баварцев, людей с побережья от людей с гор. Мне кажется, что, добиваясь точных характеристик романтизма, А. Карельский использует определения, порой чересчур общие, особенно там, где идет речь о конкретных произведениях. О новелле Клейста «Маркиза д’О.» он пишет, например, что это «сугубо психологический этюд, рамки которого замкнуты камерным кругом дворянского семейства, – а точнее говоря, анекдот, ситуация единичная, из ряда вон выходящая» («DRN», 36).

Да, психологический этюд, да, камерный анекдот… Но это далеко не все. Новелла Клейста возникла на вполне конкретной исторической почве. С нечастой у романтиков точностью Клейст определяет место действия: «В М., одном из крупных городов Верхней Италии…» По-видимому, это Милан. История маркизы д’О. разыгрывается в миланской крепости. Современники слышали об этой цитадели, читали о ней в газетах. Не менее точно обозначено время действия: оно приходится на поход русских войск в Италию. Сражение за крепость описано вполне конкретно: обстрел из артиллерийских орудий (профессиональный военный, Клейст даже указывает – из гаубиц), пожар в крепости, штурм. И так далее. Исключительная история маркизы д’О., камерный анекдот, приобретает такую завораживающе убедительную силу именно потому, что точно определены время и обстановка. Столкновение конкретных подробностей и исключительных событий создает особый эффект, который усиливается благодаря тому, что повествование ведется внешне бесстрастным тоном.

Разумеется, в предисловии мог быть выбран иной пример, и он мог быть иначе интерпретирован, Однако и в предисловии А. Карельского, и в предисловии А. Дмитриева характеристик отдельных произведений маловато, а те, что есть, по большей части напоминают краткие формулы. Художественная специфика анализируется здесь недостаточно.

Романтизм можно охарактеризовать терминами, как это делает А. Дмитриев; его можно обрисовать образами и описательными определениями, как это делает А. Карельский. Никак не отрицая первого способа, скажу, что сравнение, метафора, эпитет как способ характеристики писателей, их произведений, их героев – важное средство в литературоведческом сочинении, особенно обращенном к широкому читателю. Предисловие – жанр, к которому это относится, пожалуй, в наибольшей степени.

У тех, кто пишет о немецком романтизме, перед глазами вдохновляющий пример – труд Н. Берковского «Романтизм в Германии». Серьезнейшее исследование написано языком энергичным, гибким, эмоциональным. Научная терминология свободно сливается с красочными метафорами и меткими эпитетами, парадоксами и афоризмами. В книге оживает эпоха, ее люди зримы, ее воздух ощутим. Характеристики книг дополняются описаниями картин художников-романтиков, композиции, палитры, колорита. Читатель видит, как романтический взор воспринимал пространство, движение, цвет, свет, перспективу. Оказывается, литературоведческий труд, использующий весь аппарат филологической науки, может быть написан языком художественным.

Писать о романтиках так, как писал Н. Берковский, дано Не всякому. Да и нет нужды в прямом подражании. Но и писать так, как писали до него, теперь, по-видимому, тоже нельзя. Мне кажется, что уроки Н. Берковского А. Карельский учитывает больше, чем А. Дмитриев. Это зависит от вкусов и склонностей авторов, но здесь, думается, возникает и некая проблема, проблема эстетики предисловия. В идеале книга – органическое целое. Хорошо, когда основной текст, аппарат, оформление созвучны. Разумеется, литературовед не может писать об Арниме, Гофмане или других романтиках в их манере. Стилизация тут была бы неуместна. Но перегрузка терминами, сухость изложения в предисловии вообще нежелательны, в предисловии к романтической прозе особенно.

И все же, хотя предисловия А. Дмитриева и А. Карельского написаны в разной манере, их объединяет главное. Оба автора решительно отказались от «проработки» романтиков. Если судить по некоторым трудам не столь уж давних лет, романтики постоянно чего-то не понимали, в чем-то ошибались, чего-то пугались, от чего-то отступались. Да, и не понимали. И ошибались. И пугались. И отступались. Но конкретно-исторический подход к культуре требует судить художников, мыслителей, писателей прошлого не за то, чего они, дети своего времени, не сумели понять, воплотить, открыть, а по достоинству оценивать то, что они поняли, воплотили, открыли! Уважение к предмету своих исследований, конкретно-исторический подход к взглядам и художественным созданиям романтиков присущ обоим предисловиям. Они говорят о заслугах немецких романтиков в развитии национального литературного языка и многих литературных жанров, о роли, которую сыграли и продолжают играть они в мировой литературе, о своеобразии сюжетосложения в романтической прозе, о богатстве ее стилистики. Это убедительно подтверждается. Например, говорится, что Петер Шлемиль Шамиссо стал одним из великих и бессмертных образов мировой литературы. Сказано в предисловиях и о том, что проза немецких романтиков нередко обретала историческую конкретность, обращалась к объективному бытию. Подчеркивается антифилистерская направленность их произведений, этические мотивы их творчества. Выводы делаются не столько на основании теоретических деклараций, сколько на основе книг. А читатель может вслед за предисловием раскрыть тексты и убедиться: это не пустые слова, все это в прозе романтиков есть!

Обе книги совокупностью художественного материала, предисловий, комментариев разрушают устоявшиеся стереотипы, которые долгое время сопровождали понятие «немецкий романтизм».

О романтиках часто говорили только как о мечтателях, чуждых жизненной практики. Было основание для таких суждений? Было! Но они неполны и неточны. Вакенродер и Гофман, например, служили в суде. Книга их современника А. Фейербаха (1775 – 1833), знаменитого немецкого юриста, «Документальное повествование о примечательных преступлениях» (1808 – 1811) позволяет почувствовать, с какой кровью, с какой грязью соприкасались оба писателя: зверские преступления из-за денег, лжесвидетельства, подкуп, пытки. Всего этого не могли не видеть Вакенродер и Гофман.

Тик зарабатывал деньги на образование, трудясь литературным поденщиком у предприимчивого литератора. Клейст служил в армии, мыкался в жалких канцеляриях, занимался журналистикой. Шамиссо был офицером, позже ученым-путешественником. Талантливейший Брентано метался от торговли к горному делу, медицине, перепробовал много профессий, ни в одной не преуспев.

Самый неожиданный пример – Навалис. Романтик из романтиков, певец «голубого цветка» был крупным специалистом горного дела, руководил геологическими изысканиями, трудился на соляных промыслах. Его оплакивали не только собратья по перу, но и те, кто вместе с ним создавал горную промышленность Тюрингии.

Нет, романтики жили не только мечтаниями и фантазиями. Они соприкасались с суровой практикой повседневности – увлеченно, как Новалис, вынужденно, как Гофман. Их жизненный путь проходил не только по облакам надземных высей. Он вел в подземелья шахт, в суды и канцелярии, редакции, в мастерские, армию, больницы. И этот опыт запечатлелся в их книгах.

Часто подчеркивалось: романтики проповедовали индивидуализм. Было и так. Но эти индивидуалисты образовывали кружки, увлекались многими коллективными начинаниями, культивировали дружество и творческое общение. Идеалом многих из них была не келья отшельника, а мастерская художника и ремесленника, общение мастера и учеников, сотрудничество единомышленников. Страшным проклятием тяготеет над Петером Шлемилем утрата живых связей с окружающими.

О романтиках говорили как об аристократах по происхождению и духу. И для этого тоже есть основания. Из старинного дворянского рода Клейст, барон де ля Мотт Фуке, из семьи французских дворян-эмигрантов Шамиссо. К знати принадлежал Арним. Из чиновников вышли Гауф и Вакенродер. Из купеческой среды – Брентано. Только Тик – сын ремесленника. Да, знатные и чиновные преобладали среди них. Но не столь важно, из какой среды они вышли. Важнее, куда они из нее ушли и к чему пришли. Важно не то, что они унаследовали. Важно, что оставили в наследство. Они резко выламывались из своего окружения, порывали со своей средой и кастой, отказывались от предписанных путей и предначертанных карьер. Судьба неустроенного, меняющего занятия, мечущегося Брентано – пример характерный!

Многие романтики жили трудно, бедно, неприкаянно. Тяжко болели, рано умирали. Вакенродер и Гауф прожили всего до двадцати пяти лет, Новалис до двадцати девяти, Клейст покончил с собой в тридцать четыре года.

Однако для писателей не во внешних обстоятельствах жизни главное. Главнее – творчество. Аристократические герои в их книгах есть. И симпатии к ним тоже. Есть образы благородных и прекрасных рыцарей, великодушных принцев и королей. Но больше скромных мастеров, странствующих подмастерьев, врачей для бедняков, рудокопов, крестьян, горемык, бродяг, нищих. Любовь авторов отдана не благополучным и преуспевающим, а неустроенным и неприкаянным. Богатство и высокопоставленное положение в книгах большинства романтиков не благо – проклятие! Если человек овладевает сокровищами, они, как камень, влекут его в пучину гибели. Если он возвышается над окружающим, получив титул, он становится трагически-одиноким. Бедность и нищета у романтиков очищены, просветлены, приподняты, отмыты от грязи. И одновременно в их произведениях часто возникает реальный быт. Обедневший дом, где продают книги, где на столе пустая похлебка, где, чтобы натопить печь, приходится ломать деревянную лестницу. И каморка, где ни книг, ни лестниц, ни печи, ни похлебки и в помине нет, где мечтают о сухой корке хлеба. Многие действующие лица носят рваное платье и стоптанные башмаки.

Постоянный и любимый образ романтиков – дорога – ведет не только через ухоженные поместья и прекрасные парки. Эта дорога часто – пыльный проселок, каменистая крутая тропка. И любимые их герои совершают путешествия чаще не в каретах или верхом, а «auf Schusters Rappen» – на своих двоих.

Принято подчеркивать увлечения романтиков магическим и мистическим. Уже молодой Кюхельбекер сожалел, что Новалис «совершенно утонул в мистических тонкостях» 6. Да, они отдали щедрую дань магии и мистицизму. Однако и магию, и мистицизм, которые серьезно повлияли на романтиков, не надо понимать упрощенно. Агриппа Нетесгеймский и Парацельс, книгами которых романтики увлекались, противопоставляли «черной магии», основанной на союзе с дьяволом, «магию белую», или «натуральную». Она исходила из представления о том, что небесные тела, земля, растения, люди объединяются всеобщей связью. Верили в это наивно, говорили об этом путано, но, подобно древним натурфилософам, прозревали действительную связь, объединяющую мироздание. Верили в чудеса и вместе с тем ставили опыты – несовершенные, примитивные, однако опыты, – в их лабораториях зарождались основы научной химии и физики. Наблюдали небесные явления ради астрологических выводов, но подмечали немало такого, что оказалось важным для астрономии.

Среди средневековых мистиков, которыми увлекались романтики, были пантеисты, например Иоанн Эриугена, позже Николай Кузанский. В них жила вера в могущество человеческого разума. Мистики этого направления стояли в оппозиции к официальной церкви. Их взгляды повлияли на еретические и революционные движения позднего средневековья. Революционный характер пантеистического мистицизма признан современной наукой. Другая важная черта этого пантеистического мистицизма — отказ от признания священных и церковных авторитетов. Все это присуще взглядам Якова Бёме, Мейстера Экхарта, Таулера. Именно они особенно повлияли на романтиков. Не все в увлечениях романтиков магией и мистицизмом есть недостаток, во многом в увлечениях этих – связь с великими прозрениями прошлого и прорыв в будущее.

Все это сказано не на основе моих умозрительных построений, а ясно читается в тексте произведений, предложенных читателю обоими изданиями. Текст и аппарат создают правдивое и неоднозначное представление о немецком романтизме, о его прозе, о ее создателях и героях.

Н. Берковскому принадлежат слова: «В романтизме завязывается большое критическое искусство реализма XIX века» 7. Книги, о которых идет речь, подтверждают это. Они рисуют не только состояние романтизма в пору его расцвета и кризиса, но и историческую перспективу. Линии, ведущие от романтизма к символизму – и в его высокой и в его декадентской форме, – многократно подчеркивались. Порой романтиков делали ответственными и за таких продолжателей, за которых они вряд ли могли отвечать. Линия, ведущая от романтизма к критическому искусству XIX века, не менее важна.

В своей оценке творчества романтиков А. Дмитриев и А. Карельский опираются на многое уже сделанное для верного истолкования наследия немецкого романтизма. Насколько важно продолжить и развить эту линию, становится особенно очевидно, когда читаешь книгу Р. Габитовой «Философия немецкого романтизма (Фр. Шлегель, Новалис)».

Исчерпывающий анализ этого сочинения – дело философов. Ограничусь некоторыми замечаниями. Взгляды двух видных романтиков Р. Габитова рассматривает только на основании прямых философских высказываний, не касаясь художественных произведений. Ее труд начинается словами: «В нашей книге исследование немецкого романтизма ограничивается рамками его философии» (стр. 3).

Можно ли исследовать философию, например, русского символизма, ограничившись прямыми философскими высказываниями В. Брюсова, Вяч. Иванова, А. Блока, А. Белого и обходя их художественное творчество?

Да, в наследии Фр. Шлегеля художественное творчество занимает относительно небольшое место. От него остался один незаконченный роман «Люцинда». Но, как справедливо говорит А. Дмитриев: «В «Люцинде» отразились черты философской концепции Шеллинга с ее активным вниманием к природному началу, с элементами пантеизма» («ИП» I, 15). Можно ли анализировать отношение Фр. Шлегеля к Шеллингу, обходя «Люцинду»?

Характеристика философии Новалиса в книге Р. Габитовой неполна и неточна именно потому, что автор пренебрегает его художественным творчеством. В романе «Генрих фон Офтердинген», например, находим важное и для Новалиса, и для всей философии немецкого романтизма сравнение двух путей познания: опытного и интуитивного. В повести «Ученики в Саисе» Новалис писал об ответственности человека перед природой. В европейской литературе этот мотив прозвучал с такой силой, кажется, впервые. Задолго до того, как возникло понятие экологии. Разве это не имеет отношения к философии?

Но и в художественных произведениях философия присутствует не только в прямых философских высказываниях. Она пронизывает у романтиков все – замысел, композицию, стиль. Определяет выбор метафор и эпитетов, музыку повествования.

Писать о философии немецкого романтизма на примере Фр. Шлегеля и Новалиса, минуя их художественное творчество, малоплодотворно. Теоретические взгляды и художественное творчество романтиков неразрывно связаны, взаимно обогащались, порой приходили в противоречие, но не мыслились ими как обособленные стороны деятельности. Отрывая эти стороны друг от друга, романтиков не поймешь – ни как философов, ни как писателей. Недаром составители и редакторы тома «Эстетические учения Западной Европы и США (1789 – 1871)» («История эстетики», т. III, «Искусство», М. 1967) в раздел «Эстетика романтизма» включили фрагменты и из философских и из художественных произведений Гёльдерлина, Клейста, Гофмана. И это, разумеется, правильно.

Представления, которые возникли на основе суженного материала, Р. Габитова переносит на весь романтизм в целом, а затем и на важные общие проблемы истории культуры, «Если рассматривать универсализм как «дух времени», то он предстает как выражение духовного склада определенной эпохи – эпохи победного утверждения капиталистического общественного строя в Западной Европе, охватившего период конца XVIII – начала XIX в., – пишет Р. Габитова и продолжает. – В истории западноевропейской общественной мысли уже была одна эпоха универсальных гениев в период возрождения духовной культуры человечества после средневекового застоя. В связи с этим невольно напрашивается сравнение универсализма эпох – Возрождения и эпохи конца XVIII – начала XIX в. Различие в присущем им универсализме определяется различием их социально-экономических отношений. Период Возрождения – это период начала развития капиталистической общественно – экономической формации. Универсализм конца XVIII – начала XIX в. проявился в период победы капиталистического общественного строя.

В связи с этим оба универсализма различаются по своей сущности. В период Возрождения мы можем говорить об универсализме гениев. Микельанджело, Леонардо да Винчи, по словам Ф. Энгельса, были титанами мысли и духа. В конце XVIII – начале XIX в. универсализм выступает как дилетантский, поверхностный, «пустой», или «романтический».

В такой дилетантской форме и проявился, в частности, универсализм молодого Фр. Шлегеля…» (стр. 32 – 33).

Казалось бы, логично! Развиваются наука и техника, торжествует разделение труда, утверждается принцип специализации, и стремиться к универсализму могут лишь дилетанты. (Заметим, что для Р. Габитовой дилетантский, поверхностный, «пустой» и «романтический» – синонимы.) Верно ли это? Вспомним факты, немногие из многих. Эпоха Возрождения, после которой, по Р. Габитовой, стремление к универсализму порождает лишь пустой дилетантизм, миновала. Однако юрист О. Герике (1602 – 1686) прославился как физик; юрист П. Ферма (1601 – 1665) был гениальным математиком; врач Томас Юнг (1773 – 1829) знаменит работами в области механики, оптики, акустики. Изобретатель парового котла Дени Папен (1647 – 1714) – врач Знаток санскрита Вильям Джонс (1746 – 1794) – судья.

Вдохновляющие примеры этих «дилетантов» были известны немецким романтикам, людям широко образованным.

Достаточно назвать Ломоносова (1711 – 1765) – физика, химика, поэта, филолога, чтобы рухнуло построение Р. Габитовой.

Далеко зашедший в специализации XIX век породил немало деятелей культуры, стремившихся к универсализму (А. Бородин, В. Даль, С. Ковалевская. Примеры можно продолжить).

Не потому ли, что специализация все углубляется и в XX столетии, многих его выдающихся деятелей влечет столь сурово осужденный Р. Габитовой универсализм?

Удивительно, что свой приговор романтикам, как «пустым» дилетантам, Р. Габитова «прикрепляет» к известному высказыванию Энгельса о титанах эпохи Возрождения. Однако разве сам Энгельс, который жил много позже того времени, когда только и имел место, с точки зрения Р. Габитовой, подлинный универсализм, не стремился к универсализму? Ведь он занимался философией, политической экономией, естествознанием, языкознанием, историей литературы, военным делом, был политическим деятелем.

Отступление это кажется мне необходимым. Проблема романтизма, его философии и практики неизбежно затрагивает многие более широкие проблемы истории культуры. Возвращаясь к непосредственному предмету статьи, заметим, что Р. Габитова относит рассуждение о «пустом» дилетантизме не только к главным объектам своего исследования, но ко всему романтизму в целом.

Напомню: Вакенродер и Гофман были знатоками музыки, Шамиссо – ученым. Он издал «Очерк наиболее полезных и наиболее вредных растений… Сев. Германии» и серьезное описание кругосветного плавания на русском корабле «Рюрик». Не как дилетант – как профессионал трудился Новалис в геологии и горнодобывающей промышленности. Фр. Шлегель глубоко изучал античность, а трудом «О языке и мудрости индусов» (1808) заложил основы санскритоведения и сравнительного языкознания.

Нельзя принять и тон, каким Р. Габитова говорит о Фр. Шлегеле. Она, например, пишет: «Не будучи способным к созданию собственной философской системы, т. е. к выражению определенной суммы философских идей в развитой, законченной и систематизированной форме, Фр. Шлегель демонстрирует постоянную неустойчивость, изменчивость в своих философских взглядах» (стр. 36).

Но ведь, наверное, автору известно, что в Германии – и до и после Фр. Шлегеля – не было недостатка в философах, которые считали себя способными создать собственную философскую систему, законченную и развитую, устойчивую и неизменную? Известны и вполне обоснованные насмешки Гейне над создателями таких систем. Не вернее ли предположить, что дело вовсе не в неспособности? Незаконченность, неокончательность, фрагментарность романтики считали способом постижения мира – подвижного, меняющегося, плохо поддающегося систематическому описанию.

А. Дмитриев и А. Карельский, к счастью, свободны от такого отношения к романтикам. Они их не поучают, а изучают. Насколько же такой путь и современнее, и плодотворнее!

В «DRN» краткие справки об авторах написаны А. Карельским. В них сообщается много важного. Говоря, например, о консервативно-охранительных высказываниях Новалиса в трактате «Христианство или Европа», – умалчивать о них нет оснований, – автор указывает на те стороны мировоззрения и творчества художника, которые противостояли его заблуждениям.

Заключает том «DRN» комментарий О. Михеевой (на немецком языке). Здесь подчеркиваются и толкуются характерные стилистические приемы романтиков, объясняются архаизмы, диалектизмы, окказионализмы, раскрываются некоторые реалии. О. Михеева указывает в комментарии на грамматические и лексические архаизмы пометой: veralt. – уст., – и объясняет их современным синонимом. Жаль, что О. Михеева не уточняет: архаичными это слово или оборот стали сейчас или были таковыми уже во времена романтиков, что это – языковая норма их эпохи или сознательный, индивидуальный прием. Знать это важно при интерпретации текста в учебных целях, еще важнее при переводе.

В двухтомнике «ИП» – автор комментария М. Рудницкий. Комментарий его не вполне обычен. Дело не только в том, что он написан живо и образно (не столь уж частый случай в практике комментирования), – достоинство немаловажное, но не главное. Во вступительной статье А. Дмитриева о жизненном и творческом пути отдельных писателей почти не рассказывается конкретно, в деталях и реалиях. Здесь речь идет главным образом об общих тенденциях, а характеристики отдельных книг, предельно краткие, сводятся к основной идейно-художественной формуле. Комментатор поставил перед собой трудную задачу, какую не часто решают в комментариях, – на малой площади создать галерею творческих портретов, выделяя в творческом облике писателя и индивидуальное, неповторимое, и то, что´ в жизни и творчестве художника важно для направления в целом. Впрочем, комментатор полемизирует с самим термином «направление», точнее, считает его недостаточным и неточным для характеристики немецких романтиков. «Романтизм, – пишет М. Рудницкий, – зарождался не как новое направление в литературе или искусстве, а как новый способ жизни и новое ее ощущение» («ИП», I, 373).

Полемическая по отношению к более традиционной терминологии формула в комментариях явление редкое. Однако эта формула убедительно подкрепляется. В своих портретах романтиков (их вполне можно назвать критическими миниатюрами) М. Рудницкий прежде всего выделяет стремление романтиков, особенно ранних, слить свое слово и свое дело, жить в соответствии со своим идеалом. Это оказалось невозможным – по личным, историческим и социально-политическим причинам. Потому так горьки любовно описанные М. Рудницким писательские судьбы. Горьки, даже если внешне вполне благополучны. Впрочем, благополучие для романтика, быть может, еще трагичнее, чем беда.

Комментатор помогает читателю мысленно включить романтиков в литературный процесс, показывая, какой отзвук в литературе более позднего времени имели их темы, мотивы, образы, говорит о сложных взаимоотношениях внутри романтизма, знакомит с некоторыми важными обстоятельствами их жизни. Краткие биографические справки (ими обычно ограничиваются сведения о писателях в комментарии) эмоций не вызывают: даты, важнейшие факты, названия книг и их короткие общепринятые оценки – все. Но вот как, например, пишет М. Рудницкий об отношении к Клейсту его современников: «…Тик, Арним и Брентано относились к нему снисходительно, Гёте, читавший многие его вещи, – почти с брезгливостью» («ИП», II, 406). По таким, внешне сдержанным, как и подобает комментарию, строкам просто так глазами не скользнешь. Гёте, который взирает на Клейста не только сверху вниз, но «почти с брезгливостью» (основания для такого утверждения есть), – сжатая формула не только личного, но и идейно-художественного конфликта.

Может возникнуть вопрос: а есть ли у комментатора право выходить за традиционные рамки комментария? М. Рудницкий доказал, что имеет для этого все основания. Его комментарий – небольшая ценная, самостоятельная работа о немецком романтизме. Поскольку она помогает читателю лучше понять комментируемых авторов, бог с ними, с традиционными представлениями о том, каким может и должен быть комментарий.

М. Рудницкий составил и реальный комментарий. Насколько я могу судить, его пояснения точны. Укажу на мелкие погрешности. «Фуриозо… страстная, дикая музыка», – пишет М. Рудницкий («ИП», I, 387). Это звучит комично. Ведь не переводится же название поэмы Ариосто «Orlando furioso» – «Дикий Роланд»! «Фуриозо» применительно к музыке – «страстная», «неистовая», «бурная», но не «дикая».

Слова: «…Со всеми тремя хлебными факультетами» – комментатор поясняет так: «Имеются в виду медицинский, юридический и теософский факультеты» («ИП», I, 395). Теософия – мистические учения XVII – XVIII веков, которые стояли вне прямой христианской традиции, позже религиозно-мистическое учение Блаватской. Один из трех «хлебных» факультетов – здесь не теософский, а теологический!

В двухтомник «ИП» частично включены новые переводы, частично переводы, взятые из двухтомника 1935 года. «Генрих фон Офтердинген» дан в переводе З. Венгеровой, впервые изданном в 1915 году, переизданном в 1922. Он отредактирован С. Ошеровым. Чтобы оценить верность такого решения, следовало бы подробно проанализировать переводы, сопоставляя их с оригиналом. Это выходит за рамки данной статьи. Высказывать умозрительное соображение, что со времен, когда появились старые издания немецкой романтической прозы, искусство перевода ушло далеко вперед, не хочется. Искусство перевода в целом, несомненно, ушло вперед и от уровня 1915, и от уровня 1935 года, но существуют и хорошие старые переводы, и посредственные новые.

Один старый перевод переиздавать, на мой взгляд, не следовало. Не посчастливилось повести Вакенродера «Достопримечательная музыкальная жизнь композитора Иозефа Берглингера». Лучше было бы перевести: «Достопримечательная жизнь музыканта Иозефа Берглингера». «Преимущественно он посещал церкви…» («ИП», I, 33). Надо бы: «Он охотнее всего бывал в церквах», или: «Он любил бывать в церквах…», или: «Больше всего он любил бывать в церквах». Описание прекрасной музыки изобилует неблагозвучными шипящими. В близком соседстве стоят: «преимущественно… посещал… сгрудившейся… перешептывающейся… смешением». Очень много в переводе отглагольных существительных (там же). Он буквален, немелодичен, тяжеловесен: «Несомненно, по крайней мере, то, что по окончании музыки…» («ИП», I, 34); «…Свободно и легко охватывалось все его существо прекрасными гармониями…» («ИП», I, 35).

Стихи в романе «Генрих фон Офтердинген» даны частично в старых переводах В. Гиппиуса и Вяч. Иванова, частично в новом переводе С. Ошерова. Одно стихотворение – странная контаминация. Оно печатается в переводе Вяч. Иванова, строфа, им не переведенная, – в переводе В. Гиппиуса («ИП», I, 327).

Переводы В. Гиппиуса – графичны, просты, слегка окрашены архаизмами. В переводах Вяч. Иванова лексика живописнее, необычнее, ярче, порой вычурнее, чем у В. Гиппиуса. И, наконец, поразительные для такого мастера неловкие строки:

Еще вы только чары,

Бесплотный зрак и дух:

Оденьтесь в ужас хмары.

Пугните Трех Старух!

(«ИП», I, 308).

 

Это похоже не на Новалиса, а на цитату из талантливой пародии!

Переводы С. Ошерова звучат современнее переводов двух остальных переводчиков, их ритмика и интонация живее, хотя кое-где, на мой слух, она излишне бойка.

Однако если исключить только что приведенные строки Вяч. Иванова, каждый переводчик убедительно доказывает право на свое прочтение Новалиса как поэта. Но что сказать об их соединении?

Издание сборника одного поэта в переводах нескольких весьма отличных по манере переводчиков – практика распространенная, хотя, думается, не бесспорная. Соединять же такие переводы, создавая русский текст одного романа, по-видимому, не следовало. Они плохо гармонируют друг с другом.

Когда два ведущих издательства обращаются к столь сложному материалу, некоторые издержки неизбежны. Они невелики по сравнению с тем, что достигнуто в обоих изданиях совместными усилиями переводчиков, составителей, авторов статей и комментариев, редакторов, издателей. Том, вышедший в «Прогрессе», и двухтомник – в «Художественной литературе», – подарок и тем, кто специально занимается немецкой литературой, и тем, кто впервые познакомится на страницах этих книг с немецкой романтической прозой. Старой, но не устаревшей. Ибо она прекрасна!

  1. «Deutsche romantische Novellen» («Немецкая романтическая повесть»), «Прогресс», М. 1977. Составление, вступительная статья и справки о писателях А. Карельского; комментарии О. Михеевой. Далее ссылки на это издание – «DRN» – приводятся в тексте с указанием страниц.[]
  2. »Избранная проза немецких романтиков», «Художественная литература», М. 1979. Составление и предисловие А. Дмитриева; комментарии М. Рудницкого. Далее ссылки на это издание – «ИП» – приводятся в тексте с указанием тома и страницы. []
  3. Р. Габитова, философия немецкого романтизма (Фр. Шлегель. Новалис), «Наука», М. 1978.[]
  4. В 1973 году в Мюнхене была издана работа западногерманского литературоведа И. Шиллемайта «Бонавентура, автор «Ночных бдений», где приводятся доказательства, что роман был написан литературным критиком и театральным деятелем Августом Клингеманом.[]
  5. Можно возразить, что и «Достопримечательная музыкальная жизнь композитора Иозефа Берглингера» входила в книгу «Сердечные излияния одного монаха, любителя искусств», но, как справедливо говорит комментатор, «и в книге Вакенродера новелла стоит особняком, и в восприятии современников она очень скоро отделилась от других его сочинений…» («ИП», I, 377).[]
  6. Цит. по: Ю. Тынянов, Пушкин и его современники. «Наука», М. 1968, стр. 302.[]
  7. Н. Я. Берковский, Романтизм в Германии, «Художественная литература», Л. 1973, стр. 153.[]

Цитировать

Львов, С. Немецкий романтизм и его истолкователи / С. Львов // Вопросы литературы. - 1981 - №2. - C. 271-290
Копировать