Немецкий роман XVII века

Г. -Я. -К. Гриммельсгаузен, Симплициссимус. Издание подготовил Александр Морозов, «Наука», Л. 196Т, в 672 стр.

О Гансе Якобе Кристофе Гриммельсгаузене, замечательном немецком писателе XVII века, русский читатель до выхода в свет рецензируемой книги не имел достаточно ясного представления. С лучшим романом Гриммельсгаузена, «Симплициссимусом», он мог познакомиться только по переводу Елены Гуро, сделанному с сокращенного пересказа («Чудаковатый Симплициссимус», М. 1924) и, разумеется, не дававшему нужного представления об одном из наиболее значительных и самобытных произведений европейской литературы минувших веков. Позднее появились отрывки из «Симплициссимуса» в переводе А. Морозова и Г. Ярхо. И вот, наконец, перед нами полный перевод «Симплициссимуса», сделанный большим знатоком немецкой литературы XVII века А. Морозовым (книги первую – пятую, книгу шестую и прибавления перевела Э. Морозова). Ему же принадлежит обстоятельная, статья «Гриммельсгаузен и его роман «Симплициссимус» и тщательно составленные комментарии. В работе учтена существующая критическая литература о Гриммельсгаузене и его времени на немецком и других языках, а также указаны редкие издания немецких литературных текстов XVII века, хранящиеся в библиотеках Ленинграда, Москвы и Львова. Советский читатель получил весьма квалифицированное научное издание, не только знакомящее с наиболее достоверным текстом романа, но и отвечающее на различные вопросы, связанные с жизнью и творчеством Гриммельсгаузена. А таких вопросов не так уж мало. Прежде всего это, разумеется, вопрос об авторстве. Ведь в течение долгого времени автор «симплицианских» повестей, появлявшихся под различными причудливыми псевдонимами, не был известен. Лишь в XIX веке заговорили об авторстве Гриммельсгаузена, но сведения о жизни писателя были весьма скудными и чаще всего превратными. В сущности, только в XX столетии в результате изысканий ряда ученых появилась возможность создать научную биографию творца «Симплициссимуса». Перед учеными возникли также большие текстологические трудности, поскольку дошедшие до нас печатные тексты романа Гриммельсгаузена крайне разноречивы. Всех этих вопросов А. Морозов подробно касается в своей обширной статье. Говорит он и о литературной судьбе «Симплициссимуса», который казался «грубым» и «нелепым» читателям XVIII века, воспитанным на правилах готшедовского классицизма, в то время как романтики обнаружили живой интерес к роману, хвалили его за то, что, порвав со «школьной ученостью», он «брал свои наблюдения из истории и нравов своего времени» (А. -В. Шлегель), и даже ставили его в один ряд с «Вильгельмом Мейстером» Гёте и сочинениями Жан-Поля (В. Гримм). При всем том, но верному замечанию А. Морозова, «простонародная сущность» романа Гриммельсгаузена осталась нужда немецким романтикам.

Переходя к анализу романа, А. Морозов останавливается на его источниках и отношении автора к окружающей жизни. По его словам, «в романе тесно переплетены подлинные события и вымысел, непосредственный житейский опыт и заимствованный книжный материал. Не превращаясь в хрониста, не нагнетая исторических эпизодов и подробностей, Гриммельсгаузен сумел дать исторически правдивую картину своего страшного времени» (стр. 539). А время то было, действительно, страшным и до крайности запутанным. Гриммельсгаузен являлся современником и даже участником разрушительной тридцатилетней войны, которая причинила Германии колоссальный вред и наложила трагический отпечаток на всю немецкую культуру XVII века. Одним из выражений духовного смятения, охватившего многих, была литература барокко. Естественно, что А. Морозов касается вопроса об отношении Гриммельсгаузена к этой литературе. Правда, само понятие литературы барокко не является достаточно ясным и определенным. Существуют разные точки зрения, и вдесь просто нет возможности подробно говорить об этом сложном и довольно туманном вопросе. Если под литературой барокко разуметь только прециозную литературу (а вопрос ставится некоторыми именно так), то автор «Симплициссимуса» безусловно противостоял эстетическому строю этой литературы. Если же барокко рассматривать как явление более широкое, выходящее за пределы галантной аристократической культуры, то вопрос о Гриммельсгаузене и барокко, очевидно, не так прост.

А. Морозов предлагает нашему вниманию ряд интересных соображений, касающихся художественной структуры «Симплициссимуса». Указывая на пристрастие Гриммельсгаузене к аллегориям и прочим средствам риторического воздействия, распространенным в XVII веке, он справедливо замечает, что «живая, непосредственная жизнь врывается в роман, создавая его реалистическую основу, воздействует на его аллегоризм и подчиняет себе… Метафизическое и «идеальное» почти всегда отступают перед живым и конкретным. Жизнь на каждом шагу побеждает аллегорическую схему». В отличие от прециозных авторов Гриммельсгаузен стремится показать обнаженную суровую правду жизни. И хотя в поисках этой правды он все время приходит к характерным для барокко мыслям о тщетности и превратности бытия, идея «vanitas»»не подчиняет себе героя и не надламывает его волю к жизни». Все это верно, как и то, что Гриммельсгаузен в «Симплициссимусе»»сумел создать художественное обобщение эпохи, использовав все средства и все возможности, которые она ему открывала»- (стр. 556). Но вот когда автор статьи вслед за этим определяет роман Гриммельсгаузена как «народный вариант барочного романа» на том основании, что немецкий писатель «использовал и трансформировал» художественные средства «литературного стиля барокко» (стр. 556), то подобное определение мне представляется по меньшей мере спорным. Ведь Гриммельсгаузен не просто использовал, но, как это показывает А. Морозов, решительно трансформировал художественные средства барокко.

Ведь ни пристрастие к риторическим формам и приемам, ни даже антиномичность романа, отразившая трагические коллизии сознания, сами по себе еще не делают произведение барочным. Конечно, будучи сыном своего времени, Гриммельсгаузен черпал из разных, в том числе и барочных, источников, но роман его так и не стал «отвлеченным метафизическим романом, оторванным от живой реальности или противостоящим ей» (стр. 550). Его могучий реализм, тесно связанный с народной литературной традицией, разламывал любые схоластические формы и весьма резко отличался от барочного маскарада. К тому же, по верному замечанию А. Морозова, «у Гриммельсгаузена нет мотива обреченности», столь характерного для искусства барокко. «Изображаемый им мир при всей своей пестроте, изменчивости и непостоянстве – не обманчивая иллюзия, не видимость и не тягостный мираж… Жизнь – не сон и не фантасмагория. Она ценна сама по себе и не является лишь приуготовлением к смерти» (стр. 552). Но если это так, то стоит ли включать роман Гриммельсгаузена в круг барочных романов и при этом делать оговорку относительно «народного варианта»? Конечно, ежели считать всю немецкую литературу XVII века барочной, то и Гриммельсгаузен разделит общую судьбу. Но панорама немецкой литературы XVII века отнюдь не была столь единообразной. И когда мы сегодня обращаемся к этой литературе, то прежде всего видим огромную фигуру Гриммельсгаузена, талантливого народного писателя, сумевшего подняться над литературой барокко. Отдельные барочные черты, присущие творениям Гриммельсгаузена, не могут иметь решающего значения. И, мне кажется «значение Гриммельсгаузена» все-таки не в том, что он «раздвинул рамки» литературного стиля барокко (стр. 556), а в том, что в то время, когда в феодально-бюргерской Германии литература барокко удерживала командные высоты, он пошел по особому пути и создал самобытное произведение, не имевшее прямых аналогий во всей европейской литературе того времени. Специфически немецким тут, пожалуй, можно считать то обстоятельство, что именно в Германии крестьянство заявляло о себе с давних пор, и в XVII веке его голос вновь зазвучал в «Симплициссимусе». Если же Гриммельсгаузен использовал «все средства и все возможности» литературы XVII века, то ведь он повернул эти средства против господствовавшей словесности, с пренебрежением относившейся к простолюдинам, близким его сердцу. И это было действием не только идеологического, но и эстетического порядка.

Литературоведческая концепция А. Морозова оказала известное влияние и на его перевод «Симплициссимуса». Перевод этот можно назвать виртуозным. Главное внимание уделяется тому, «чтобы воссоздать доступными средствами своеобразную сказовую форму романа, основной особенностью которого является смешение книжного и простонародного языка и стиля, от чего в значительной мере и зависит его ироническое и сатирическое звучание». Учитывается наличие в тексте романа диалектальных форм, лексических архаизмов, варваризмов, жаргонизмов и т. п. А. Морозов обнаруживает большую находчивость и великолепное знание языка при передаче народной речи романа. Он находит интересный русский эквивалент, воспроизводящий характерные словечки, пословицы, поговорки, прибаутки и каламбуры изобретательного немецкого писателя. При всем том этот мастерский перевод вызывает возражения. Как историк литературы, как филолог, я им восхищаюсь, как читатель, я нахожу его чрезмерно тяжеловесным. Впрочем, и как литературовед, я нахожу его излишне тяжеловесным.

Конечно, у Гриммельсгаузена мы находим и длинные, громоздкие фразы, и книжную речь, и трудные словечки. «Барочная поэтика и стилистика просачивались в его творчество», и он «был не лишен пристрастия к интеллектуальным построениям и решениям, унаследованным от схоластической риторики». Все это так. Но ведь прежде всего автор «Симплициссимуса» являлся народным рассказчиком. Обращаясь преимущественно к демократическому читателю, он говорил с ним на языке понятном и живом. Пожалуй, никто из немецких писателей того времени в этом не превзошел Гриммельсгаузена. И если со страниц «Симплициссимуса» на нас смотрит живая Германия XVII века, то одновременно мы слышим ее живую и естественную речь. К сожалению, в переводе А. Морозова роман в известной мере утрачивает эту живость и непосредственность. Образованный переводчик все время как бы напоминает читателю, что со времени написания романа прошло около трехсот лет. С этой целью он несколько архаизирует текст, подыскивает редкие или вышедшие из употребления русские словечки и обороты, тем самым придавая речи Гриммельсгаузена более громоздкий и, по сути дела, более искусственный характер. «Я неотменно видел движения его губ, а также слышал бормотание, тогда как супротив него я никого, кто бы мог говорить с ним, не усмотрел и не почуял… Я заприметил сие…» (стр. 29). Конечно, в приведенном отрывке нет ничего непонятного. Но когда в переводе систематически встречаются слова: неотменно, супротив, сие, а также: иже, токмо, поелику, оный, понеже, особливо и т. п., то речь Гриммельсгаузена заметно тяжелеет, лишается непосредственности и присущей ей задушевности. Книжный оттенок появляется там, где его нет в оригинале. И это ощущение еще более усиливается, когда русский читатель встречает такие слова и обороты, как «метаморфизироваться», «табула моей души», «звезда возжглась на востоке» или «любезное утро». В этих случаях барочный ритор вытесняет народного рассказчика. Но стоит ли отдалять автора от читателя и делать его более чопорным и старомодным, чем он есть на самом деле?

Я понимаю, что обо всем этом можно спорить. Вопрос о методах и принципах перевода не так уж прост. Но одно не вызывает сомнений, а именно то, что рецензируемая книга является отрадным фактом нашей культурной жизни. Появился наконец русский «Симплициссимус», подготовленный к печати с большой тщательностью и любовью. По своей академической оснащенности настоящее издание превосходит все известные мне зарубежные публикации.