Некоторые проблемы изучения Белинского

Историческое место писателя или критика в развитии культуры, его роль для своего времени и, наконец, значение сделанного им для наших дней – явления далеко не однозначные. Писатель и его время, писатель и исторический процесс, писатель и наша современность – аспекты, которые возникают перед исследователем литературы. Причем за этим стоит и более общая проблема: соотношение объективного и субъективного факторов в интерпретации явлений общественного сознания и художественного творчества.

Об актуальности изучения эстетического наследия Белинского, Чернышевского, Добролюбова, и особенно тех сфер этого наследия, которые до сих пор исследовались мало, недостаточно или односторонне, вполне резонно говорилось в ряде выступлений последнего времени, в том числе на страницах «Вопросов литературы» и «Русской литературы». Именно за такое изучение наследия революционных демократов ратуют в своих статьях Б. Егоров, Г. Соловьев и М. Кургинян («Вопросы литературы», 1973, N 3; 1974, N 1).

Ныне совершенно очевиден вред, нанесенный в прошлом интерпретацией, упрощающей реальную картину наследия революционных демократов.

Изучение деятельности и взглядов Белинского, Чернышевского и Добролюбова без рассмотрения этих взглядов в их взаимной связи и динамике, без постановки таких вопросов, как реализм, типизация, художественный образ и его специфика и др., приводило к умалению сделанного этими критиками для развития русской литературы и общественной мысли. В результате возникало одностороннее освещение фактов, утомительное повторение одних и тех же цитат и замалчивание других фактов и положений, имевших не меньшее значение.

В этой связи представляются весьма плодотворными призывы к всестороннему изучению классического наследия. Однако такое исследование, не будучи ограничено хронологическими рамками предмета рассмотрения, окажется «осложненным» еще и сегодняшним «прочтением» материала. От этого нельзя, да и не нужно уходить, потому что художественное и критическое наследие прошлого звучит не только в контексте своего времени, но и в контексте последующего времени, в котором оно продолжает существовать и функционировать.

Вот почему безусловно соглашаешься с предложением показать издержки «мистифицированного изучения прошлого», соглашаешься с тем, что существует «немало проблем, требующих сегодня нового подхода, нового решения» ¹. Но, требуя такого подхода, мы не можем закрывать глаза на то, что тут со всей остротой и возникает вопрос о соотношении историзма и современности в научных концепциях.

Вероятно, следует говорить не только о тех аспектах наследия революционных демократов, до которых мы «доросли» лишь теперь, но и о тех, до которых «не доросли» революционные демократы, имея в виду не столько общеметодологические принципы (что постоянно ставилось им на вид), сколько конкретно-исторические стороны их деятельности. В частности, Б. Егоров имел основания сказать о том, что «в полемике с апологетами «чистой поэзии», при защите современного идейного искусства, Чернышевский и Добролюбов относительно приуменьшали и историческую роль Пушкина, и его значение для современной литературы» ².

Трудно назвать более острую в общественно-политическом смысле и более трудную в теоретическом отношении эстетическую проблему, чем та, которая здесь затронута. Ведь речь идет о проблеме отношения искусства к действительности.

Весьма распространена точка зрения, якобы претендующая на утверждение активной функции литературы в жизни общества, но при этом склонная считать (независимо от благих намерений ее приверженцев), что эстетическое начало носит вторичный характер. Сторонники этого взгляда исходят из того, что искусство не средство познания и не художественное мышление, а всего лишь средство для широкого распространения положительных знаний, готовых идей, открытий, уже сделанных в других областях общественного сознания. Взгляд этот был сформулирован уже давно, но продолжает рекрутировать своих сторонников и в наши дни. Вспомним хотя бы концепцию Писарева, который сознательно и последовательно рассматривал искусство в качестве пропагандиста готовых истин и позитивных, то есть наукой открытых и обоснованных, знаний. Отступление Писарева в оценке творчества Пушкина от сделанного в этой области Белинским имело не только прагматический, но и методологический характер.

Как известно, отсюда начинается и получает чрезвычайно широкое распространение иллюстративное понимание литературы, причем на этих позициях стоят порой люди разных направлений. Недооценка эстетической сущности искусства при этом носит типологический характер. В свое время Карл Каутский так характеризовал назначение искусства: «Художник… берет открытую мыслителем истину и придает ей более наглядную и привлекательную форму» ³.

В результате игнорируется то обстоятельство, что вся суть искусства в том и состоит, что, даже отправляясь от уже открытых истин и известных идей, писатель должен открыть их заново, должен освоить и выразить их посредством своего творческого метода, своих принципов осмысления и отражения действительности. В противном случае эстетическая природа искусства уступит место иллюстративности. Именно так подходили к рассмотрению литературы некоторые критики.

Г. Плеханов, например, считал, что «первая задача критика состоит в том, чтобы перевести идею данного художественного произведения с языка искусства на язык социологии» ⁴. Но найти «социальный эквивалент» творчеству писателя еще не значит понять его смысл и содержание.

Перед марксистской наукой о литературе встало множество теоретических и практических задач в осмыслении литературного процесса и воздействия на него. Но можно назвать среди них два основных направления, так или иначе определяющих остальные.

Первое предполагает всестороннее выявление единства правдивого и целенаправленного отражения и осмысления жизни в художественном творчестве, которое базируется на диалектическом понимании принципа единства содержания и формы или содержательной формы в искусстве. Другими словами, речь идет об эстетическом монизме в понимании художественной сущности искусства.

Второе исходит из того, что борьба за идейное и идеологическое превосходство нашего искусства должна вестись с позиции художественного превосходства нашего искусства.

Именно на монистическое понимание идейно-эстетического начала искусства направляют острие полемических выступлений оппоненты марксизма. Даже такой вдумчивый исследователь, как Р. Уэллек, выступив против идейной тенденции в искусстве, утверждает, что «теоретически абсолютно правдивое изображение реальности должно исключать какой-либо вид социальной направленности или пропаганды» ⁵.

Таков социально-исторический контекст, в котором сегодня надлежит подходить к изучению творческого наследия и творческих заветов Пушкина и критического осмысления его творчества Белинским. Именно в рассмотрении этого важного и для современного литературоведения вопроса, занимавшего все время главенствующее положение в историческом развитии науки об искусстве, все еще существуют самые приблизительные и неточные суждения. Так, например, Р. Шагинян выдвинул весьма прямолинейную концепцию о переходе критика от «пушкиноцентризма» к «гоголецентризму» ⁶.

Б. Егоров увидел в этой идее Р. Шагиняна косвенное указание на существенный сдвиг и даже на «переворот» во взглядах и позициях Белинского в 1846 году, по масштабу и значению «не уступающие отказу от «примирения с действительностью» в 1839 году.

Этот сдвиг Б. Егоров связывает с углублением антиутопического мышления Белинского, но тут же отмечает, что этот переворот парадоксально сочетается с надеждой на отмену крепостного права сверху.

Из этого основного своего положения исследователь делает ряд выводов, распространяющихся и на эстетическую систему Белинского. Он пишет: «Общественный пафос, желание познать реальную жизнь приводят критика к «перевесу важности содержания над важностью формы» (X, 309)».

Кроме того, считает он, у Белинского возникает явное предпочтение объективной, аналитической прозы «натуральной школы» поэтическому, точнее, лирическому отображению мира.

Существуют и другие проблемы, требующие внимательного научного решения и рассмотрения.

Ряд проблем Б. Егоров затрагивает, но остается без ответа вопрос о том, явился ли переживаемый Белинским «поворот» выражением каких-то определенных революционно-демократических тенденций, и если это так, то в какую сторону должно было пойти развитие мысли самого Белинского. И не совсем ясно, как можно было в этой связи не коснуться отношения Белинского к ранним работам К. Маркса.

Повторяем, круг нерешенных проблем очень широк, так как при серьезном подходе нельзя не учитывать, что взгляды и творчество критика представляют подвижную систему, в которой многое связано между собой и требует комплексного осмысления.

В дальнейшем мы вернемся к статье Б. Егорова. Здесь же необходимо сказать и о другом случае, когда для подкрепления весьма спорных постулатов автору приходится далеко отходить от истинного положения вещей, прибегать к субъективным догадкам и безосновательным предположениям.

Именно так получилось со статьей Ф. Приймы «Большая дорога» Белинского и перепутья его исследователей» ⁷. Автор ее присоединяется к мысли Б. Егорова о необходимости новых подходов к наследию революционных демократов, но на деле тут же выступает против этого. Причем речь идет не о случае, когда один исследователь не согласен с конкретными решениями вопросов, предложенными другим, но о том, что, ратуя в общем виде за новые подходы, Ф. Прийма на деле считает, что лучше не касаться острых вопросов, а если и касаться, то оставлять без ответа или отвечать неопределенно.

Посвятив свою статью опровержению основных положений статьи Б. Егорова об отходе Белинского от идей утопического социализма после 1846 года и начинающемся переломе в его мировоззрении, Ф. Прийма вместе с тем считает возможным уже от себя сказать, что чувство «разочарования» имело место в отношении к утопическому социализму, да и «перелом» тоже, вероятно, произошел, и Белинский «желает намекнуть адресату о наметившемся переломе своих общественно-политических взглядов» (стр. 79). Белинский действительно пишет об этом, автор статьи это знает, но задается риторическим вопросом: «…состоялся ли этот перелом в действительности?» (стр. 79) – и тем самым ставится все под сомнение.

Не правда ли, позиция не очень логичная: против новых концепций вроде бы не выступать, но выдвинутые отвергнуть, не утруждая себя убедительными доводами и не предлагая другого решения затрагиваемых вопросов.

Б. Егоров говорит о серьезных сдвигах во взглядах Белинского в 1846 – 1847 годах и о возможности коренных перемен в его мировоззрении. Ф. Прийма выступает не против конкретных наблюдений исследователя и их интерпретаций, а против самой мысли о возможности переворота во взглядах Белинского.

В статье Б. Егорова есть спорные положения, но его мысль о переломе, который начинался у Белинского в последние годы жизни, не лишена оснований и требует внимательного рассмотрения.

Зная натуру великого критика, можно предполагать, что если бы не его смерть, то крутой и негладкий дальнейший его путь еще не раз озадачил бы исследователей своей стремительностью и противоречивостью.

Однако для Ф. Приймы существует априорность иного рода, хотя и в корне противоречащая всему тому, что мы знаем о Белинском. Ф. Прийма решительно высказывается за неизменность его взглядов.

Итак, если мысль, которую развивает в своей статье Б. Егоров, может стать поводом для привлечения новых фактов и их осмысления, то утверждение Ф. Приймы, как показывает статья в «Русской литературе», требует от оппонента «додумывания» того, чего нет. И Ф. Прийма становится на этот путь, ибо ему показалось рискованным утверждение об отходе Белинского от идей утопического социализма, к которым критик пришел после примирения с «расейской действительностью», провозгласив свою приверженность идее социализма: «Социальность, социальность – или смерть!» ⁸

Чтобы исключить какую-либо возможность вдумчивого рассмотрения вопроса, Ф. Прийма сразу же категорически заявляет, что «отречение от идей утопического социализма для русских революционеров той поры было равносильно отказу от программы переустройства мира социальных взаимоотношений, отказу от революционной борьбы» (стр. 78). И, выдвинув этот, как ему кажется, аксиоматический тезис, он тут же заключает: «Подобного рода отречения у Белинского, разумеется, не было».

Но самое странное начинается дальше. Сделав столь решительный вывод, он пишет: «Мы не собираемся отрицать, что известное разочарование в некоторых зарубежных социал-утопических системах у великого критика имело место». И оказывается даже, что «не лишне (!) напомнить при этом, что оно было свойственно в той или иной мере всем русским революционным демократам» (стр. 78).

Так в чем же дело? Откуда и зачем взялись у Ф. Приймы слова об «отречении», если сам Ф. Прийма готов признать «критицизм» и «разочарование» революционных демократов в утопическом социализме?

Порывая со своими заблуждениями и прежними верованиями, Белинский мог быть до несправедливости резок по отношению к недавним авторитетам и прежде всего к самому себе за увлечения и ошибки. Так было с ним в период разрыва с гегелевским утверждением «разумной» действительности.

Но критик понимал внутреннюю логику такого развития своих взглядов и умел сохранить все то рациональное, что было в его прежних воззрениях. Хотя выражалось это подчас непоследовательно, через характерные для Белинского «перескоки» от тезиса к антитезису, но с обязательными затем поисками углубления и синтеза. И это понятно, он не брал взгляды «напрокат», а трудным путем приходил к ним.

В качестве доказательства приверженности Белинского на протяжении всей его жизни идеям утопического социализма Ф. Прийма, говоря о письме Белинского к Гоголю, утверждает, что оно «явилось программным документом для всех русских социалистов-утопистов 1840 – 60 годов». И тут же задается вопросом: «Но, может быть, сочинения позднего Белинского, разрыхляя почву для распространения идей утопического социализма, возникали как результат отказа от этих идей?» (стр. 78), – это, так сказать, второй аргумент в форме риторического вопроса, – и, наконец, пишет: «Люди, проявлявшие подлинный интерес к идеям социализма и встречавшиеся с Белинским после 1846 года, считали его социалистом» (там же). Трижды обращается Ф. Прийма к фактам, чтобы никто не мог упрекнуть его в том, что он выстраивает свою концепцию с помощью одних только рассуждений.

Но разве солидарность русских социалистов-утопистов с письмом Белинского к Гоголю – само по себе достаточное основание, чтобы судить о характере этого письма?

Не лучше ли было бы опираться на самое письмо – этот программный документ критического революционного отношения к действительности – и на сочинения позднего Белинского, к чему автор призывает в своей статье, но почему-то сам этого не делает.

Правда, Ф. Прийма обращается к переписке Белинского – намерение вполне естественное и позволяющее выяснить многое в действительных взглядах критик, которые не могли открыто освещаться в подцензурной печати. Но тут происходит совсем уж непонятное. Не найдя здесь необходимых подтверждений для своей концепции, он пускается в вольное их перетолковывание, ссылаясь на то, что Белинский, писавший письма за границей и посылавший их с оказией, тем не менее писал не то, что думал.

Но «гипотетическое» прочтение писем Белинского В. П. Боткину, к сожалению, содержит предположения более чем далекие от исторической реальности. Мы читаем: «по-видимому, Белинскому потребовалось сделать «уступку» Боткину»; или: «чисто дипломатические недомолвки, поскольку откровенное обсуждение важных общественно-политических вопросов с поправевшим другом могло нанести ущерб тем замыслам (?), успеху которых критик отдавал все свои силы» (стр. 80).

Такое превращение Белинского в очень осторожного и чуть ли неискреннего человека понадобилось Ф. Прийме только для того, чтобы «снять» места переписки, которые не укладываются в заданную схему. Получается, что письма Белинского надо понимать «наоборот», едва ли не в противоположном смысле, хотя естественнее предположить, что критик был в них более откровенным, чем в подцензурных статьях.

Соответствующим образом комментируется и переписка Белинского с П. В. Анненковым: «простая дань эпистолярному этикету», «как разговаривают взрослые с детьми», – и это говорится о корреспонденте Белинского, с которым именно в это время был в переписке Карл Маркс, уж во всяком случае, делавший это не для «дани эпистолярному этикету».

Мало того, вопреки утверждениям Ф. Приймы о сковывающих условностях эпистолярного жанра и автоцензуре, Белинский в своей переписке часто ссылается на невозможность быть сдержанным: «от избытка сердца уста глаголят» (XII, 418). «Я всегда и весь наруже, – пишет он в другом месте, – такова моя натура» (XII, 411). В полном противоречии с этим в статье говорится об «осторожности» Белинского, скрывающего свои взгляды. Автор объясняет это опасениями возможной перлюстрации корреспонденции. Но Белинский пишет в своем письме: «Вы его получаете из Берлина» (XII, 436). И Ф. Прийма поясняет: «Письмо было отправлено с оказией лишь до Берлина». И хотя в следующем письме Белинского определенно сказано: «представился случай пустить это письмо помимо русской почты» (XII, 465), эти слова сопровождаются красноречивым комментарием: «Таким же, по-видимому (то есть как и первое письмо. – Н. Г.), путем» (стр. 85).

1. «Вопросы литературы», 1973, N 3, стр. № 3.[↩]
2. »Вопросы литературы», 1973, N 3, стр. 119. [↩]
3. См. «Исторический материализм». Сб. статей. Составил С. Семковский, изд. 5, ГИЗ, М. [1924], стр. 40.[↩]
4. Г. В. Плеханов, За двадцать лет, СПб. 1908, стр. X.[↩]
5. R. Wellek, The Concept of Realism in Literary scholarship, «Neophilologus», January, afl. I, p. 11[↩]
6. Р. Шагинян, Проблема романтизма у Белинского, «Труды Самаркандского государственного университета», вып. 153, 1964, стр. 55.[↩]
7. «Русская литература», 1974, N 1. Далее ссылки на эту статью даются в тексте.[↩]
8. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XII, Изд. АН СССР, М. 1956, стр. 69. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]