№2, 1964/Обзоры и рецензии

Нечто выдающееся!

Ф. Н. Воронин, Цензурные условия литературы XIX века, «Ученые записки Арзамасского государственного педагогического института», т. 5, вып. 2. Из истории русской литературы и философии, Арзамас, 1962, стр. 71 – 107.

Не часто в наше время встретишь ученый труд, который настолько выделялся бы на фоне общей научной продукции, что его ни в коем случае нельзя обойти молчанием. И хотя отдельные статьи из сборников рецензировать не принято, в данном случае необходимо сделать исключение, так как перед нами явление безусловно выдающееся. Мы имеем в виду статью Ф. Воронина «Цензурные условия литературы XIX века» (как станет ясно из дальнейшего, речь идет о русской литературе минувшего столетия). Тема эта, как известно, уже исследовалась нашим литературоведением, и тем не менее автор сумел внести в ее разработку нечто свое, ни на что не похожее и ни с чем не сравнимое.

Уже начало статьи обращает на себя внимание и властно приковывает взор:

«Первое десятилетие и особенно двадцатые годы XIX века для русской литературы были весной, 30-е- 50-е – пышным летом, когда все цветы развернулись, все завязи оплодотворились; вторая половина столетия – это уже осень – пора полного налива и созревания умственного и духовного урожая» (стр. 71).

Скромность не позволяет автору статьи умолчать о том, что этот блестящий зачин не во всем самостоятелен, и он спешит оговориться: «Так образно характеризовали развитие русской самобытной литературы дореволюционные либеральстеующие литературоведы и историки» (стр. 71 – Курсив в цитатах здесь и в дальнейшем наш. – А. Г. и Д. Н.).

«В основном они правы», – добавляет Ф. Воронин, наглядно демонстрируя, что истина ему дороже всего. «В эти десятилетия, – продолжает он, – Россия родила таланты небывалой силы. В тридцатые годы наступила полная зрелость пушкинского гения, рядом с ним творили Лермонтов, Гоголь, Кольцов, Полежаев. Вышли на сцену и развернули свои таланты Бестужев, Марлинский, Погорельский, Ушаков, Лажечников, Полевой, Кукольник, Квитко» (стр. 71).

Даже в этом кратком перечислении фамилий чувствуется острая самостоятельная мысль: автор смело ставит Кукольника в один ряд как с Бестужевым, так и с Марлинским, опровергая тем самым вековое заблуждение историков, принимавших Бестужева-Марлинского за одно лицо.

«В сороковые годы, – пишет далее Ф. Воронин, – возмужали и расцвели таланты литературной критики Белинского, в поэзии Майкова, Полонского, Фета, Некрасова, Шевченко, Плещеева, Огарева, в критике и публицистике – Корневский, Леонтьев, О. Миллер, Пирогов, Аненков, Дружинин, Хомяков, Чернышевский, Добролюбов» (стр. 71).

Процитированный нами четвертый абзац статьи оригинален не только по своей грамматике и стилистике, то есть по форме, но и по содержанию: наконец-то – после длительного перерыва – в поэзии на первое место выдвинуты Майков, Полонский и Фет, а Некрасов, Шевченко, Огарев и Плещеев следуют после них; наконец-то и Чернышевский с Добролюбовым «в критике и публицистике» задвинуты на «ща», на то самое место, которое было уготовано для них, говоря словами Ф. Воронина, «дореволюционными либеральствующими литературоведами и историками».

Приведенный отрывок содержит и некоторые открытия фактического характера: так перед нами предстал дотоле неизвестный науке критик и публицист Кориевский; фамилию Анненкова, оказывается, надлежит писать с одним «н» – Аненков; узнали мы и о том, что Чернышевский и Добролюбов уже в «сороковые годы» занимались литературно-критической деятельностью (до сих пор считалось, что начало их работы в литературе относится к 50-м годам).

Как видим, уже первые четыре абзаца статьи содержат в себе немало выдающегося. Однако вклад автора этим, разумеется, не ограничивается.

Даже в тех случаях, когда Ф. Воронин излагает общеизвестные факты, он умеет так их преподнести, что общеизвестное звучит свежо и неповторимо. Как колоритно и впечатляюще рассказывает он, например, о взаимоотношениях с цензурой Александра Сергеевича Пушкина! Вот несколько выписок, наглядно демонстрирующих всю оригинальность автора:

«Цензоры не любили и боялись А. С. Пушкина, и он платил им той же монетой» (стр. 80).

«Обычная цензура, Бируковы и Тимковские уже не могли с ним справиться, тем более руководить и направлять его творчество. Для цензоров он приносил одни лишь огорчения. Не мог приручить его и министр просвещения Уваров…

За Пушкина взялся сам Николай I; он надеялся и очень хотел привлечь гениального поэта на свою сторону, настроить его лиру на свой лад… Царь подумал, что поэт напуган репрессиями против заговорщиков, извлек из них для себя уроки, будет более покладистым; с ним можно будет договориться» (стр. 80- 81).

«Притеснения и преследования усилились: Бекендорф (!) то и дело писал поэту напоминания, предупреждения, угрожая разными карами… Цензоры и министр народного просвещения Уваров, зная недовольство царя Пушкиным, прикладывали свои грязные руки к его произведениям» (стр. 82 – 83).

Но прикладывание «своих грязных рук» к произведениям поэта оказалось все же недостаточно эффективным, и Пушкина убили «чужими грязными руками»:

«Косвенно Николай I, Бекендорф и Уваров были виновниками в убийстве выдающегося гения, талантливейшего поэта, гордости и совести русской литературы. Им хотелось убрать его со своего пути и это они сделали чужими, грязными руками» (стр. 85).

Столь же колоритно рассказано и о другом «выдающемся гении»:

«В таких же условиях, с цензурной удавкой на шее, творил Ю. М. (!) Лермонтов. Его отношение с цензурой особенно обострились в связи с рассмотрением пьесы «Маскарад». Цензор не пропускал, автор негодовал. О поэте в цензуре создалось мнение как о заносчивом и опасном человеке» (стр. 85 – 86).

«Министр народного просвещения, хотя и поворчал, что цензура права, к печатанию произведение разрешил» (стр. 87).

«И этот неугодный правительству поэт ушел из жизни рано, не допев всех песен, которые он мог бы оставить человечеству» (стр. 87).

Но наиболее выдающийся вклад исследователь внес в разработку наследия Гоголя.

«Не долгим был жизненный путь и Н. В. Гоголя, и для него цензура была злой мачехой, мечом на волоске» (стр. 88) – эти строки вроде бы не сулят больших открытий. Но, оказывается, они их подготавливают.

На той же странице, кратко пересказав толки, возбужденные «Ревизором», автор резюмирует:

«Все это так потрясло писателя, что на него напал какой-то панический страх. В апреле 1836 г. он писал М. С. Щепкину: «Все против меня: чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях; полицейские против меня, литераторы против меня…» Под впечатлением нравственного расстройства, Гоголь написал покаянное письмо, за которое его жестоко, но справедливо критиковал Белинский. Великий критик расценил покаяние писателя как измену знамени, он гневно писал, что Гоголь…»растоптал свою собственную славу из рабской готовности подкурить через край царю земному» (стр. 88).

До сих пор в гоголеведении считалось установленным, что Белинский критиковал Гоголя за «Выбранные места из переписки с друзьями», появившиеся в 1847 году. На самом же деле сей факт, как видим, произошел на десятилетие раньше, сразу же после премьеры «Ревизора». Вот какое поразительное открытие сделал Ф. Воронин!

И как скромно он его преподнес!» Другой стал бы шуметь, громогласно, опровергать своих предшественников, доказывать, что именно он сделал это открытие. Не таков автор статьи; он сообщает обо всем этом с удивительным спокойствием и достоинством, как о чем-то само собой разумеющемся.

Сделав одно открытие, Ф. Воронин не останавливается на достигнутом, не почиет на лаврах…

Сообщив о том, что «Мертвые души», попав в цензурный комитет, первоначально были запрещены, и процитировав письмо Гоголя к Плетневу от 7 января 1842 года, в котором излагаются обстоятельства этого-запрещения, автор статьи продолжает:

«За автора бессмертной повести «Мертвые души» горячо заступились. Плетнев, А. О. Смирнова и др. Их хлопоты увенчались успехом: через семь лет, 9 марта 1849 г., повесть, пройдя сквозь цензуру А. В. Никитенко, была, наконец, разрешена к изданию» (стр. 91).

Это открытие Ф. Воронина не менее значительно, чем предыдущее. Оно начисто опровергает мнение тех историков литературы, которые полагают, что «Мертвые души» были все же разрешены цензурой к изданию в том же 1842 году и тогда же вышли в свет. Историки предъявляют даже экземпляр книги, выпущенной в 1842 году. Но думается, что книга – это еще не доказательство. Ведь, автор статьи специально исследовал вопрос о «цензурных условиях литературы», и раз он говорит, что «через семь лет» – значит, так оно и было.

Немало в статье и других открытий, которые, несомненно, будут по достоинству оценены нашей литературоведческой общественностью. Говоря словами Ф. Воронина, «их очень, много, и за неимением места их невозможно произвести» (стр. 91).

А как ярко пишет автор! В какую неповторимую форму облекает он то, что хочет изложить! Право же, эту статью нельзя пересказывать, ее надо цитировать. Да не посетует на нас читатель, но мы не можем не порадовать его еще некоторыми выписками:

«При Голицине цензура была вручена сподвижникам мистицизма и реакции барону Фоттингофу, Струдзе, Магницкому, Руничу. Последние два считались двойниками в служении мракобесию и отображали собою цензуру (стр. 75).

«Этот же цензор долгое время мариновал перевод Жуковского…»»…Зато любую чепуху могли печатать благонадежные, и чем глупее, тем лучше» (стр. 75).

«Мысли об освобождении крестьян начали бродить в головах у некоторой части помещиков, военных и все шире и смелее проникать в печать, в том числе и рукописную. Правительство решило подкрутить печать» (стр. 77).

«В правящих кругах развилась самая крайняя степень мысли боязни…» (стр. 78).

«Сами помещики стали сомневаться в незыблемости феодальных основ, и среди них начали расти сторонники освобождения крестьян» (стр. 92).

«Под влиянием сторонников бредовых идей согнуть печать в бараний рог Николай I начертал…» (стр. 93).

«Комитет с рвением приступил к расправе над литературой, бдительной охоте за каждым печатным словом» (стр. 93).

«Цензоры литераторов от мысли толкали к бессмыслию» (стр. 94).

«Дело петрашевцев цензура и полиция раздули в страшный революционный заговор. Из мухи сделан слон» (стр. 94).

«Что же делать, как же взнуздать литературу и литераторов? Этот вопрос вызвал великие споры в цензуре и в правительстве» (стр. 102).

Незабываемо говорится и. о тех событиях, которые происходили в «Современнике» после прихода туда – Чернышевского:

«Являясь сторонником революционных преобразований, материалист по мировоззрению и революционный демократ по убеждению, он с первых же шагов поставил вопрос о направлении журнала круто…

Либералы дружно насели на Некрасова и убеждали его, чтобы он отказался от опасных услуг Чернышевского… Все они в глаза и за глаза издевались над духовным происхождением и семинарским образованием нового литератора, не называя его имени, нападали на «угрюмых умников», отрицающих все и вся» (стр. 97 – 98).

«Тургенев взбеленился и поставил вопрос так…» (стр. 98).

«А III отделение канцелярии его императорского величества и без доносов давно точило зубы на Чернышевского…» (стр. 100).

Следует также отметить и всячески приветствовать следующий оригинальный прием автора: в разных местах статьи он расставил в скобках инициалы «Ф. Б.», поясняя при этом не приводимые цитаты, как принято делать в нужных случаях, а свой же собственный текст.

Нельзя не поддержать Ф. Воронина и в тех его новациях, которые касаются написания фамилий, имен, отчеств и т. п. Так, например, Чаадаева он пишет через одно «а» – Чадаев; думается, это правильно: в наш век строгой экономии транжирить три буквы «а» на одну фамилию – неразумно. Правильно поступает автор и в том случае, когда Бенкендорфа везде именует Бекендорфом (стр. 81, 82, 83, 84, 85 и др.); давно пора спустить этого мракобеса куда-нибудь пониже; мы бы даже предложили не останавливаться на достигнутом и именовать его отныне просто-напросто Бутербродом. Не вызывает каких-либо возражений и наименование Дельвига – Дельгичем (стр. 80), Стурдзы – Струдзой (стр. 75), А. Я. Панаевой – А. Н. Панаевой (стр. 95), Каракозова – Караказовым (стр. 101), Златовратского – Златовротским (стр. 105), и т. д. и т. п.

Однако справедливости ради нельзя не отметить и отдельных мелких неточностей. Так, например, один из открытых автором публицистов на стр. 71 именуется Кориевским, а на стр. 92 – Кариевским. Хотелось бы знать, какое из этих написаний подлинное. (А может быть, все же имелся в виду Киреевский?)

И еще одно замечание. На стр. 95 автором упоминаются «доносчики Булгарин и Гречь». Мы совершенно согласны с этим определением; мы даже готовы предположить, что оба означенные деятеля имели рога и хвост; но вот мягкого знака на конце своей фамилии ни один из них не имел, это нам точно известно…

Впрочем, отмеченные выше частные неточности нисколько не меняют общего характера работы Ф. Воронина, заслуживающей самой горячей…

* * *

Ну, а теперь несколько слов всерьез. Статья Ф. Воронина действительно представляет собой явление выдающееся – по своему невежеству, по своей вопиющей безграмотности и безответственности. Разухабистость и развязность тона сочетаются здесь с незнанием элементарных исторических истин, обязательных для усвоения всеми, кто проходил хотя бы школьный курс истории и литературы.

Приведенные нами выдержки – лишь капля в море. Вся статья написана в таком духе. Давно уже в печать (не в «рукописную», конечно, как выражается Ф. Воронин, а в обыкновенную – «печатную») не проникало ничего подобного.

Невольно напрашивается вопрос: неужели в Арзамасском педагогическом институте среди составителей и редакторов «Ученых записок» не нашлось никого, способного распознать халтуру? Или доцент Д. Н. Санкин и кандидат филологических наук В. В. Основин, составляющие редакционную коллегию сборника, просто не читали статью, которую им по штату читать полагалось?

Цитировать

Николаев, Д.П. Нечто выдающееся! / Д.П. Николаев, А. Гришунин // Вопросы литературы. - 1964 - №2. - C. 217-220
Копировать