«Нечто непоправимо комическое…» (Об антимире критика В. Назаренко)

Не так часто писателю удается найти такую одну фразу, которая была бы сгустком всего произведения и, являясь интимной и относящейся только к данным людям и событиям, говорила бы вместе с тем о том, что поэтический мир произведения широк и беспределен. Такую фразу, завершающую рассказ, удалось найти автору «Дома с мезонином».

Но критик В. Назаренко, разрешивший редакции познакомить меня с его статьей, не примыкает к читателям, которые слышат музыку в этой фразе. Он не видит в ней лиризма и полагает, что принимать ее всерьез – значит совершать «нечто непоправимо комическое». Как можно принимать эту фразу всерьез, если сама Мисюсь несерьезна? «Мисюсь, где ты?» Да где бы она ни была, она все равно безыдейная. Ее поведение вызывает законную тревогу. В самом деле, Мисюсь «проводила свою жизнь в полной праздности» и только поглощала книги. Это в восемнадцать-то лет! Другие девушки в аналогичных возрастных обстоятельствах уже давно заняты активной общественной деятельностью.

А интересы Мисюсь? Они просто-напросто смешны, будучи отмечены откровенной бездумностью. Вот, например, вы склонны предполагать, что, подняв голову от книги, она делится с героем рассказа, художником, теми или другими размышлениями по поводу прочитанного (хотя бы и не законспектированного)? Вы думаете, что она излагает собеседнику свои взволнованные, по-молодому задорные, пусть, быть может, еще и не достаточно зрелые, но с огоньком, впечатления и мысли, вызванные чтением? Увы, где там!

Критик В. Назаренко подчеркивает заботу, проявляемую сочинителем «Дома с мезонином» о том, «чтобы мы не приняли это запойное чтение за признак душевного богатства». Данное неупорядоченное чтение является ярчайшим симптомом душевной бедности. Ведь Мисюсь отрывается от книги только и исключительно для того, чтобы проинформировать представителя изобразительного искусства о явлениях и фактах крайне ограниченного диапазона, не поднимающихся до уровня принципиальных обобщений. Чего стоит ее информация о факте загорания (загорения) сажи в так называемой людской или о таком «событии» (?!), как поимка (уловление) более или менее солидной по своим габаритам рыбы работником (поимки, вряд ли имеющей промышленное значение; кроме того, видимо, речь тут идет не о каком-либо индустриальном или сколько-нибудь ответственном работнике: ведь сама Мисюсь безответственна; еще рассудительный Яша из другого произведения того же автора не без основания указывал на то, что если девушка кого-нибудь любит, то, значит, она безнравственная).

Да, ничего себе беседы ведет упомянутая Мисюсь с упомянутым мастером кисти! И это в обстановке общественного подъема второй половины 90-х годов прошлого столетия! Сажа и рыба, рыба и сажа – на этом далеко не уедешь, и критик В. Назаренко находит в себе гражданское мужество сказать прямо в глаза лжепривлекательной Мисюсь: это мелко, Мисюсь! Так может вести себя не человек, а растение. «В ходе рассказа, – отмечает критик В. Назаренко, – Мисюсь постоянно характеризуется как словно бы растение…» А дурную траву из поля вон, как говорят в народе. Тоже имечко: Мисюсь. Не пора ли обратить внимание на это прозвище, раскрыть его подлинный смысл? Критик В. Назаренко научно подчеркивает, что «фамилии, имена, прозвища обычно имеют у Чехова образный смысл. В семейном Женином прозвище – «Мисюсь» – некая приторность, как бы «сюсюканье»…». Ну, а мы сюсюкать да приторничать не станем, нам тут не до сю-сю, нам дело надо делать: бороться за таких вот Мисюсь против самих же Мисюсь.

Каково, однако, положение героя рассказа, вынужденного выслушивать Мисюсины сю-сю? А еще некоторые-иные-отдельные-кое-какие-порою-кое-где-иногда читатели и даже, так сказать, литераторы думают, что герой влюбился в это явление флоры. И если находятся еще злые языки, нашептывающие тем или иным читателям, что сам, дескать, А. П. Чехов допустил влюбление героя рассказа в Мисюсь, то эти частичные языки недостаточно выдержанные, не на высоком уровне.

Как мог данный герой полюбить данную Мисюсь? Ведь нельзя не учесть, что он не просто художник. Он – известное светило краски. Правда, то обстоятельство, что он известный художник, известно только критику В. Назаренко, но тем хуже для Чехова. Герой рассказа, кроме того, еще и критический реалист. А Чехов и этого не знает. Более того, Чехов не знает также, что этот непримиримый труженик изо преисполнен гражданственности. Все эти три обстоятельства, вместе взятые, исчерпывающе свидетельствуют о том, что перед нами достойный представитель командного состава передового участка фронта заостренной живописи. И вы хотите, чтобы такой масштабный деятель влюбился в Сюсюсь? Вспомните из другого рассказа рассматриваемого автора: «Как вы наивны!»»Я хоть и не циник и не скептик», но не могу допустить, чтобы Чехов мог допустить, чтобы ответственный работник мог допустить влюбиться в девицу, принадлежащую скорее к флоре, чем к фауне.

Становится совершенно ясным, что интересующий нас герой, как человек идейный и номенклатурный, борющийся своей острой кистью против удручающей мглы окружавшего темного царства, если вообще и мог в кого-либо, так сказать, влюбиться (как, однако, беден наш язык! Приходится то и дело употреблять затасканные термины, соответствующие мелкособственническим представлениям), – если означенный борец и мог в кого-либо влюбиться, то уж, конечно, не в социально пассивное растение, а в социально активного общественного деятеля, каким является старшая и разумная сестра нетрудоустроенной Мисюсь – уважаемая Лида. Вот это да! (В то время как то – нет! Нет и нет!) Отступление художника-общественника в сторону Мисюсь означало бы уступку безыдейности. Влечение к Лиде – идейно и передово.

Лида! Вот пример для подражания. Она красива – это так. Но эта слабость вполне искупается ее передовизмом, чего, к сожалению, никак нельзя сказать о Мисюсь, не столь уже далекой от наплевизма; ее внешняя и, значит, поверхностная привлекательность ровно ничем не искупается. Конечно, мы не теряем надежды на то, что это юное, еще растущее растение еще одумается. И не таких исправляли. Порою следует не жалеть времени и сил для того, чтобы и «повозиться» с человеком! Это всегда даст свою отдачу…

Лида беседует только о серьезных делах: о скорейшей организации аптечек, библиотечек и медицинских точек. Ясно, что серьезный человек может полюбить только серьезного человека. И наш выдержанный общественный художник, в полном и строгом соответствии со своим рангом, разумеется, любит не Мисюсь, а Лиду. Он любит в Лиде общественность. Суровая Лида в свою очередь сурово любит художника. Да, она проявляет свою любовь только раздраженной, говоря на обывательском языке, бранью. Но на основе этой брани она как раз и проявляет непрерывную заботу о расширении его кругозора. И поэтому он в присутствии Лиды испытывает некое «волнение» явно любовоного свойства.

Конечно, если воспринимать рассказ Чехова так, как ой написан, то это «волнение» объясняется тем, что Лида терпеть не может художника за его, как ей представляется, бешутность (?), несерьёзность (?!) и скептическое отношение к земской деятельности. Но разве мы можем читать произведения различных классиков так, как они написаны? Мы должны читать произведения с необходимым уважение, но и с должной непримиримостью. Пусть те или другие Мисюсь утомляют себя чтением. Мы не собираемся особенно утомляться. И мы вовсе не так уже обязаны верить тому, что написано. А то поверишь тому, что и как написано, а потом спрашивай самого себя: – Мисюсь, кто ты?.. И поэтому разрабатывай метод здорового недоверия. Там, где писатель говорит: – да, ты говори: – нет; там, где писатель говорит: – нет, ты говори: – да. Не бойся ни жары и ни холода, читай все наоборот. Закаляйся, как цветмет. И если своею трактовкой произведения ты вместо рассказа создаешь антирассказ, вместо поэтического мира – свой антипоэтический антимир, то помни, что ты так делаешь не столько потому, что хочешь этого, сколько потому, что не можешь иначе.

Вот, например, в «Доме с мезонином» сказано: «Ляда не любит, быть может, ненавидит меня» (рассказчика). А по антирассказу критика В. Назаренко что надо понимать в прямо противоположном социально-сексуальном разрезе: «На том парадоксальном языке, который создается сдержанностью, душевной замкнутостью рассказчика, подтекстом его рассказа, «не любит, быть может, ненавидит меня», значит: любит, думает обо мне».

Это, действительно, несколько парадоксально. Если в рассказе говорится: не любит, то читать надо: любит. А если в рассказе говорится: