«Не вовсе я умру…» (Традиции Ломоносова русской поэзии XIX века)

Начнем с очевидного: правильное понимание Ломоносова возможно лишь с учетом всех его многообразных творческих устремлений. «Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник…» ¹ – эти пушкинские слова ориентируют на рассмотрение ломоносовского наследия в его совокупности. В дореволюционной литературе о Ломоносове примером широкого охвата его деятельности могут служить разыскания, предпринятые Б. Меншуткиным и легшие в основу его книги «Михайло Васильевич Ломоносов. Жизнеописание», приуроченной к 200-летнему юбилею Ломоносова в 1911 году и не однажды переизданной впоследствии.

В советское время пушкинскую традицию в подходе к Ломоносову с блеском развил С. Вавилов. Обозревая историю восприятия Ломоносова русской публикой и отмечая, что вплоть до пушкинского времени он был известен прежде всего как поэт, а начиная «со второй половины прошлого века до наших дней поэтическое наследие Ломоносова отодвигается на задний план, и внимание почти целиком сосредоточено на Ломоносове-естествоиспытателе», С. Вавилов писал: «Обе крайности, несомненно, ошибочны. Великий русский энциклопедист был в действительности очень цельной и монолитной натурой. Не следует забывать, что поэзия Ломоносова пронизана естественнонаучными мотивами, мыслями и догадками… Поэтому часто встречающееся сопоставление Ломоносова с Леонардо да Винчи и Гёте правильно и оправдывается не механическим многообразием видов культурной работы Ломоносова, а глубоким слиянием в одной личности художественно-исторических и научных интересов и задатков» ².

Таким образом, исследователь творчества Ломоносова в идеале должен быть либо гениальным представителем гуманитарной сферы – подобно Пушкину, достигшим глубины человекознания, либо выдающимся ученым-естествоиспытателем – подобно С. Вавилову, обладающим высокой общей культурой. Но и этого может оказаться недостаточно, если упустить из виду главнейший отличительный признак ломоносовской индивидуальности – то, что тем же С. Вавиловым было определено как «глубокое понимание неразрывной связи всех видов человеческой деятельности и культуры».

По сути дела, только сейчас начинают появляться реальные предпосылки для всестороннего осмысление ломоносовской деятельности. В пользу этого заключения говорит характер современного культурного развития, в ходе которого все большим и большим числом людей осознается насущная необходимости целостного подхода как к наследию прошлого, так и к духовным процессам настоящего, – то есть все очевиднее становится «неразрывная связь всех видов человеческой деятельности и культуры».

Кроме того, здесь следовало бы иметь в виду, условно говоря, и определенноетипологическоесходство культурных ситуаций в России XVIII века и государстве нового образца, появившемся в результате Октября (глубокий переворот всего жизненного уклада, утверждение новых критериев оценки человека, проблема создания новой культуры на качественно иной основе вследствие подчинения церкви государству в первом случае и отделения ее от государства во втором). Разумеется, я далек от мысли ставить знак равенства между петровскими реформами и Октябрьской революцией, между Ломоносовым и, скажем, Маяковским, между Тредиаковским и Хлебниковым и т. п. Нет ничего легче, бесперспективнее и порочнее подобных параллелей. Если взглянуть на дело с позиции строгого историзма, то они распадутся сами собою: иное время, иное содержание, иные сущности и их проявления. Уже тот факт, что послеоктябрьская литература наша стала многонациональной, не позволяет столь механистически, столь непрофессионально даже ставить вопрос.

Не если посмотреть на вещи с точки зрения типологии литературно-общественного процесса (что и предлагается), то сопоставление XVIII и XX веков, я думаю, не покажется столь наивным или даже нелепым, как на первый взгляд. Ведь перед русскими писателями XVIII века – и в первую очередь перед Ломоносовым – стояла задача колоссального культурного значения: дать словесную форму тому, что в самой действительности еще не обрело своей формы. Старые идеалы отошли в прошлое, а новые еще не успели утвердиться. Смятение, царившее в русских умах, отразилось в полнейшей неупорядоченности языка. Эпоха коренной ломки всего жизненного уклада России в буквальном смысле изнемогала в муках самовыражения, точнее, в поисках наиболее оптимальной формы самовыражения. Ломоносов стал создателем стиля эпохи. Он заложил основы литературной нормы русского языка. Полемизировать с Ломоносовым значило полемизировать с эпохой. Ломоносов придал столь мощное и стремительное движение всей новой поэзии, что в исторически ничтожный срок были созданы предпосылки для появления нашей великой литературы XIX века: ведь от ломоносовской «Оды на взятие Хотина» (1739) до пушкинских «Воспоминаний в Царском Селе» (1814) прошло всего лишь семьдесят пять лет. Перед советскими писателями культурные задачи стоят неизмеримо более трудные, чем перед Ломоносовым и писателями XVIII века, но по типу сходные. Скоро уже исполнится семьдесят лет со времени «Двенадцати» и «Левого марша». Много ли проблесков – нет, не гениальности ломоносовской, но – ломоносовского энтузиазма, доходящего до самозабвения, ломоносовской ответственности перед будущим мы можем указать? Усвоить нравственный смысл ломоносовского вклада в отечественную культуру – задача первостепенной важности не только для историков литературы, философии и науки, но и для всех участвующих в современном культурном строительстве, прежде всего – писателей.

«Бесспорных гениев, с бесспорным «новым словом» во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкин и частью Гоголь» ³, – писал Достоевский. Все многообразие творческих и человеческих устремлений Ломоносова наиболее полно отразилось в его поэзии. С этой точки зрения никакая другая сфера ломоносовской деятельности не может соперничать с его поэтическим творчеством.

В чем же его бесспорная новизна? На этот счет имеется глубоко верное суждение, высказанное еще в середине прошлого столетия: «Ломоносов был автор, лицо индивидуальное в поэзии, первый, восставший как лицо из мира национальных песен, в общем национальном характере поглощавших индивидуума; он был освободившийся индивидуум в поэтическом мире, с него началась полная сфера поэзии, собственно так называемая литература» ⁴. Причем Ломоносов сам отчетливо сознавал это.

«Сколь трудно полагать основания! Ведь при этом мы должны как бы одним взглядом охватывать совокупность всех вещей, чтобы нигде не встретилось противопоказаний… Я, однако, отваживаюсь на это, опираясь на положение или изречение, что природа крепко держится своих законов и всюду одинакова» ⁵, – так в начале 1740 годов, сразу по возвращении из Германии, определил для себя Ломоносов смысл и характер той необъятной культурной работы, которую ему предстояло совершить. Ясное сознание того, что всем его начинаниям сопутствует основополагающее качество, никогда его не покидало.

Наиболее исследованной областью, в которой это качество проявилось, пожалуй, самым впечатляющим образом, стала ломоносовская поэзия. Однако же, несмотря на двести с лишним лет ее изучения и осмысления, она продолжает таить в себе воистину неисчерпаемый запас для новых наблюдений и открытий, касающихся ее дальнейшей жизни, ее, скажем так, инобытия в творчестве поэтов XVIII, XIX и XX веков, которые, как это все отчетливее проясняется, «сменив, не заменили» Ломоносова. Если в науке основополагающее качество всех его начинаний имеет по преимуществу историческую ценность (допустим, русские и западноевропейские ученые XIX – XX веков независимо от Ломоносова открывают нечто в своей области или создают принципиально новое научное направление на «стыке» различных дисциплин и т. п., а историки науки потом выясняют, что Ломоносов еще в XVIII веке размышлял над тем же и оставил какие-то наброски, даже предусмотрел иные конкретные мероприятия), то в поэзии первичность его носит гораздо более глубокий характер и по существу неотменяема.

Дело здесь не только в самом по себе грандиозном влиянии ломоносовской поэзии на все последующее наше литературное и духовное развитие (настолько грандиозном, что, скажем, такой мощный поэтический гений, как Державин, должен был с трудом преодолевать его). Дело здесь в том, что составляет подоснову всего литературного и духовного развития, что обусловливает очевидное всеприсутствие Ломоносова в нашей поэзии, следовательно, возможность ломоносовских реминисценций даже в творчестве безусловно далеких от него поэтов.

Размышляя над судьбой русского литературного языка (именно над судьбой, а не историей, то есть выступая как мыслитель, а не как историк языка только), Пушкин писал: «Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей» (т. 6, стр. 11 – 12)

Именно сближение этих двух «наречий» и составило, по мнению Пушкина, «материал словесности», «стихию, данную нам для сообщения наших мыслей» (которая, в общем-то, и по сей день является их вместилищем). Первым русским писателем, в творчестве которого эта стихия заявила о себе, Пушкин считает Ломоносова: «Слог его ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным» (т. 6, стр. 13). Обратим внимание: все оценочные слова в этой характеристике («слог… ровный, цветущий и живописный…») являются производными от того, что могло и не быть следствием индивидуальной творческой воли Ломоносова, а именно – от «счастливого слияния» тех самых двух «наречий», о которых было говорено выше, что их сближение, в сущности, и обусловило судьбу нашего литературного языка, «чрезвычайно счастливую». Пушкин в одних терминах характеризует и «материал словесности» вообще, и ломоносовский слог в частности. С этой точки зрения именно в «слоге его ровном, цветущем и живописном», и проявилась впервые «стихия, данная нам для сообщения наших мыслей». Иными словами, главное достоинство поэзии Ломоносова Пушкин видит не в собственном ее достоинстве, а в том, что является подосновой всей нашей поэзии. По сути дела, здесь лежит объяснение не только возможности, но и неизбежности перекличек с Ломоносовым самых разных поэтов.

Статья «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен Крылова» (1825), откуда взяты пушкинские высказывания, чаще всего привлекает внимание исследователей оценками, которые выносит он Ломоносову-поэту с точки зрения профессиональной этики «цеха задорного» и е главного требования – «для звуков жизни не щадить». Оценки эти, в общем-то, остались неизменными вплоть до 1835 года (см. «Путешествие из Москвы в Петербург») и говорят сами за себя: «Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике пламенных порывов чувства и воображения»; «…науки точные были всегда главным и любимым его занятием, стихотворство же – иногда забавою, но чаще должностным упражнением»; «В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается…

1. А. С. Пушкин, Собр. соч. в 10-ти томах, т. 6, М., 1962, с. 12. Далее ссылки на это издание – в тексте.[↩]
2. С. И. Вавилов, Михаил Васильевич Ломоносов, М. 1961, С. 64 – 65.[↩]
3. Ф. М. Достоевский, Об искусстве, М., 1973, с. 319.[↩]
4. К. С. Аксаков, Ломоносов в истории русской литературы и русского языка, М., 1846, с. 62.[↩]
5. М. В. Ломоносов, Полн. собр. соч., т. 1, М. – Л., 1950, с. 135. Далее ссылки на это издание – в тексте.[↩]