Не слишком ли много стихов?

Споры о поэзии не утихают. Более того, они приобретают все большую остроту. Нельзя не заметить, что там, где вчера еще звучали рифмы и слушатели поражались богатством и неожиданностью метафор, затейливостью ритмического рисунка, красотой и легкостью строк, ныне раздается рассудочная критическая речь. Не случайно на вечера поэзии, которые у нас всегда любят, теперь, как правило, ожидают не только создателей стихов, но и критиков, от которых аудитория настойчиво требует научного мнения о прочитанном и услышанном. Читатель, который вчера еще только аплодировал, нынче размышляет. Да и сами поэты чувствуют, что надо оценить сделанное, что лишь эмоциональные заключения теперь, уже недостаточны. Один поэт, приглядевшись к своим стихам и к стихам собратьев по перу, даже воскликнул: «А в итоге-то, милые, хило…» В этом, разумеется, есть доля самоуничижения. Сделанное – сделано, его не перечеркнешь. Но как нам следует относиться к последним десяти – двенадцати годам? Неужели все, что происходило, определяется популярными словами: «в поэзии – пора эстрады, ее ликующий парад»? Не думаю. Конечно, в шумных литературных вечерах, в чтении стихов на площадях больших городов, в задорных литературных полемиках, отшумевших совсем недавно, был налет эстрадности. Но эстрадные страсти бушевали на поверхности событий. Они были лишь внешним выражением явлений, происходивших в глубинах литературного процесса. Периоды «подъема» и «спада» – весьма условны. В литературе, как и в жизни, всегда что-то рождается и что-то отмирает,

Появление на страницах «Вопросов литературы» полемических заметок Михаила Исаковского «Доколе?..», статей Б. Ручьева, А. Македонова, В. Гусева – звено в общей цепи споров о поэзии. Напряженный тон статьи М. Исаковского может показаться преувеличенным. Есть ли основания для серьезной тревоги, если сам же М. Исаковский говорит в начале своих заметок о том, что успехи нашей поэзии несомненны? Стоит ли в таком случае обращать внимание на плохие стихи?

Современный поэтический горизонт не представляется мне, мягко говоря, безоблачным. Более того, в сложной панораме нынешней литературной жизни есть явления, на которые закрывать глаза бессмысленно: они существуют, и их масштабы ежегодно увеличиваются, а не исчезают от того, что мы предпочитаем их не замечать.

Известно, что бывают времена, когда суждения о стихах важны не менее самих стихов. В такую пору мы вступили. Никогда еще литература не знала такого безбрежного половодья рифмованной и ритмизированной речи. Ее потоки низвергаются на головы читателей и слушателей со страниц газет и журналов, звучат по радио и телевидению. В издательствах редакционные работники, получая ежедневно десятки рукописей, с недоумением спрашивают: «Так что же нам делать?»

Печатные размышления о необходимости эксперимента в поэзии, вольное обращение с рифмами, ломающиеся размеры – все это породило у нас сумятицу в оценках стихов. «А почему и так нельзя писать?» – вот вопрос, на который должен теперь отвечать редактор, и ответ найти не очень-то уж и легко, тем более что ссылки на вкус не помогают, ибо все знают, что вкус – дело особенно спорное.

Стихотворное многописание – явление не новое. Некрасов, вспоминая годы молодости, отмечал: «Прежде Русь стихи писала, рифмам не было числа…» Л. Н. Толстой сетовал в одном письме: «Последние лет пять я получаю ежедневно не менее 2-х писем… с ужасным набором слов, которые представляются их авторам стихотворениями, с просьбами помочь «развитию их дара», как они выражаются, и поместить их произведения в печати. Если счесть, сколько я получил таких писем со стихотворениями за последние годы, то это будут тысячи. А сколько еще таких, которые, занимаясь тем же, не обращаются ко мне? Так что стихотворство в народе сделалось за последнее время зловредной эпидемией, которую не только не надо поощрять, но против которой, наоборот, надо всеми силами бороться…» В другом письме Толстой произнес решительные и прямые слова по адресу стихотворца: «Стихотворение ваше… недурно, но так обыкновенно, что не представляет никакого интереса. Думаю, что у вас нет сильного дарования, и поэтому советовал бы вам не заниматься этим пустым делом».

Если же мы обратимся к эпохе более нам близкой, то вспомним, что Валерий Брюсов годовой обзор поэзии начал словами: «Шестнадцать новых сборников стихов, вышедших за три-четыре месяца! Не слишком ли это много?»

О скольких стихах можно сказать толстовскими словами: «недурно, но так обыкновенно», то есть «не представляет никакого интереса»! Стоит только этот толстовский критерий применить к некоторым современным явлениям, как разговор о множественности, избыточности стихов отпадает, ибо обычные стихотворные тексты – не стихи. И лишь полнейшим непониманием этого можно объяснить, что у нас в периодике, да и в книгах, среднеграмотные рифмованные опусы помещаются под романтической рубрикой «В стране поэзии». Впрочем, об этом уже метко сказал Михаил Исаковский.

Конечно, можно считать, что Толстой проявлял излишнюю суровость к стихотворцам. История литературы знает немало примеров, когда, изведя тысячи тонн словесной руды, одаренный и упорный автор находил в конце концов свою дорогу и произносил свое собственное, одному ему принадлежащее, незаимствованное слово в литературе.

Но не будем закрывать глаза и на другое. Если бы Толстой жил в наше время, в эпоху всеобщей грамотности, массовых периодических изданий, радио и телевидения, он получал бы не одно-два стихотворения в день. Никто не знает, сколько ежедневно публикуется в печати стихотворных опусов. Называют астрономические цифры.

Талант с годами может углубляться, совершенствоваться, обогащаться. Но в жизни бывает и по-другому. В молодости человек создает несколько недурных вещей, его фамилия попадает в число упоминаемых в перечнях. Но годы идут, происходит «страшнейшая из амортизации – амортизация… души», и выясняется, что в «зрелом творчестве» имярек «нет ни Царь-девицы, ни Жар-птицы и таланта, главное что нет». Афористичное определение точно характеризует положение, в котором оказались некоторые стихотворцы, долгое время считавшие, что в жизни самое главное – печататься, быть упоминаемым, издавать книгу за книгой. Любой талант, даже мнимый, находит своих поклонников. Конечно, со времен Аристотеля известно, что из всех авторов больше всего любят свои произведения поэты. Это, разумеется, хорошо. Но на практике суета вокруг поэзии приводит к тому, что радио, газеты, телевидение, кино, издательства обрушивают ежедневно, ежечасно потоки серой гладкописи, превозносимой до небес. Если же мы обратимся к творческим биографиям больших художников, то увидим, с какой ответственностью и серьезностью относились они к своему печатному слову. Со школьной скамьи каждый из нас знает, что Некрасов скупал и уничтожал свой первый стихотворный сборник «Мечты и звуки», получивший отрицательный отзыв Белинского. При жизни Лермонтова вышел в свет всего один его сборник. При чтении верстки Лермонтов снял стихотворение «По небу полуночи…». Я повторяю общеизвестные примеры лишь для того, чтобы напомнить о давней традиции высокой литературной требовательности.

Нет сомнения в том, что теперь каждого или почти каждого смышленого молодого человека можно научить излагать свои мысли и чувства ритмически организованной речью, говорить в рифму, пользуясь в затруднительных случаях специальными словарями. Никто из нас не считает музыкантом доброго знакомого, музицирующего на домашних концертах! Почему же до сих пор бесчисленные стихотворные опусы, появляющиеся в периодике, мы называем стихами, а их сочинителей – поэтами?

Я прочитал подряд около трех десятков стихотворных сборников молодых, появившихся в свет от Москвы до Владивостока», и у меня сложилось впечатление, что я читаю одну длинную книгу.