№2, 1962/Обзоры и рецензии

Наследие английского романтизма и современность

А. А. Елистратова, Наследие английского романтизма и современность. Изд. АН. СССР, М. 1960. 306 стр.

Проблема, сформулированная в заглавии новой книги А. Елистратовой, принадлежит к интереснейшим проблемам советской науки о западных литературах. Она неизбежно встает перед каждым, кто в искусстве прошлого видит не только предмет отвлеченного исследования, но пытается осмыслить его значение для настоящего и определить, в какой мере оно может участвовать в духовной жизни ныне здравствующих поколений.

В рецензируемой книге эта проблема поставлена и разрешена на обширном материале, художественном и критическом.. Работа будет с интересом встречена как специалистами, так и более широким кругом читателей.

Вопреки банальному тезису о свойственном романтикам «бегстве от действительности», автор доказывает, что «в своей поэзии и в своих эстетических исканиях они в разной форме и с разной степенью последовательности и глубины стремились ответить на те новые важнейшие запросы и требования, которые вытекали из революционных социально-исторических потрясений их времени» (стр. 43), что романтический метод «был путем, говоря словами Белинского, «угадывания» самых животрепещущих «тайн» того общественного будущего народов, которое только начало претворяться в настоящее» (стр. 23).

А. Елистратова показывает, что острая идеологическая борьба, развертывающаяся вокруг романтического наследия, сама по себе представляет неопровержимое свидетельство его социальной и эстетической действенности, Различные этапы восприятия романтизма прослеживаются в их исторической последовательности и обусловленности. Автор доискивается до причин, по которым проблемы, животрепещущие для одной эпохи, продолжают волновать людей другой, более поздней эпохи.

Анализируя множество разноречивых, в спорах рожденных точек зрения на деятелей романтического периода, А. Елистратова подводит к выводу, что великие писатели обладают свойством служить особого рода мерилом и проверкой для своих потомков. Отношение к таким исполинам, как Байрон, например, позволяет судить об идейных и художественных позициях многих поколений читателей. В этом смысле показательна чудовищная фальсификация творчества и биографии поэта в ученых и псевдоученых трудах современных реакционных историков литературы. Сочинения их подвергнуты в книге уничтожающей критике.

Очерк о Байроне дает много-принципиально нового и существенного по сравнению с предыдущим» работами автора, посвященным» английскому поэту1. Гораздо больше, в полном соответствии с истиной, подчеркнуты трагические стороны его мировоззрения, полнее » точнее передана мучительная противоречивость личности и произведений Байрона.

Так, противоречивым, по объяснению А. Елистратовой, было отношение Байрона к революции: убежденный в ее необходимости, поэт в то же время опасался ее последствий, «считая, что она может привести лишь к замене одной тирании – другой» (стр. 316) 2. Противоречивой была также и позиция Байрона в литературных битвах его времени. Вопреки распространенной у нас точке зрения, автор справедливо считает творчество поэта романтическим даже в последние годы его деятельности и не награждает его званием реалиста за проявившиеся в его последних произведениях зрелость и трезвость ума. Вместе с тем А. Елистратова тонко» отмечает новые черты в романтизме автора «Дон Жуана» и «Бронзового щека» – его стремление соотнести свойственное ему «бурное кипение «субъективных страстей… с объективными общественно-историческими конфликтами современности» (стр. 321), желание «подчинить дисциплине разума…» субъективно-эмоциональную сторону романтического искусства (стр. 329), изменение в его взгляде на литературный труд вообще и на собственный труд в частности.

Не лишено противоречий и отношение Байрона к свободе, поскольку вера в сокрушительную силу народного гнева, в героическую миссию народа совмещается в сознании Байрона с идеалистическим представлением о свободе, о котором с полным основанием говорит автор рецензируемой книги (стр. 309).

Так, не затушевывая слабостей – великого человека, внимательно рассматривая лучшее и вечно живое в – его наследии, А. Елистратова тем вернее воссоздает образ поэта-мятежника.

Так же выразительно воспроизведен в книге облик Шелли. И здесь автору в целом удалось счастливо избегнуть тенденции нашего литературоведения абсолютизировать оптимизм и революционный материализм мировоззрения Шелли. Отдавая должное и тому и другому, тонко анализируя прекрасную гармонию между теоретическими поисками Шелли и его художественными открытиями (стр. 409), посвящая интересные страницы его концепции природы и значению ее в образной системе поэта, А. Елистратова отмечает в то же время и наивность многих понятий Шелли, и идеалистические черты его теории искусства.

Эти черты сопоставляются с особенностями развития эстетической мысли эпохи романтизма, когда идеалистическая философия при всей своей исторической ограниченности представляла шаг вперед в познании мира, сложность которого не могла быть постигнута с позиций прямолинейного рационализма материалистов века Просвещения.

Такой объективно-исторический анализ, естественно, нисколько не умаляет славы Шелли. Вместе с тем А. Елистратова в своем разборе его трактата «Защита поэзии» ясно показывает, что содержание многих из тех формулировок, которые западные комментаторы интерпретируют в духе «чистого» платонизма, устремлены к познанию мира, к проникновению в его глубины и угадыванию «в настоящем облика будущего» (стр. 394 и др.). Байрон и Шелли предстают, таким образом, в истинной историко-литературной перспективе, свободные как от идеализации, так и от клеветнических измышлений западных фрейдистов. Так же точно Вордсворт и отчасти Колридж получили, наконец, объективную оценку.

В очерке о Вордсворте обращают на себя внимание проницательные суждения о лучших образцах его творчества, которые отразили крушение вековых устоев патриархальной крестьянской жизни и его трагические последствия (стр. 139), а также о сложности внутреннего мира поэта с характерной для него «напряженной борьбой и с общественными силами его эпохи и с самим собой» (стр. 109).

Той же цели расширения читательского кругозора служат и обстоятельные очерки о Блейке и Китсе, имеющие большую познавательную ценность.

«В творчестве Блейка, – пишет А. Елистратова, – с огромной поэтической силой отразившем общественно-историческую трагедию народных низов его времени… воплотились и предрассудки и верования этих трудовых масс…» (стр. 77). «Угадываемая Блейком враждебность народу нового буржуазного общественного строя воплотилась и «в его сложных символических образах, выражающих на языке романтической фантазии поэта процесс отчуждения человека от самого себя, расщепления его на противоречивые, враждующие с ним «эманации» и «призраки» (стр. 103). Исходя из этих основных положений, автор рисует запоминающийся образ поэта, оставшегося неизвестным современникам, открытого и ложно истолкованного эстетами более чем пятьдесят лет спустя.

К удачам книги относится также статья о Китсе. Его стихи у нас едва знают, очень мало переводят и еще меньше анализируют. Тем более важной и справедливой представляется красноречивая апология его в рецензируемой книге.

Не ограничиваясь рассмотрением противоправительственных, противоцерковных высказываний Китса, преимущественно в переписке и раннем творчестве, А. Елистратова показывает, что главное у Китса – «раскрепощение эстетического сознания» (стр. 454). «Эстетический идеал Китса, – утверждает автор, – был антибуржуазен по своей гуманистической природе» (стр. 463). Продолжая эти мысли, хочется сказать, что Ките как бы выдвинул новый критерий осуждения современности: ее антиэстетичность, ее враждебность прекрасному – понятие, в которое поэт включает красоту чувства, естественную человечность, свободу и радость жизни, наслаждение природой и искусством.

Современную ему действительность Ките казнит отвращением, решительным неприятием, полнейшим эстетическим отталкиванием. Его поэтический мир основан на принципах абсолютно противоположных нравственному и художественному кодексу современного буржуа. Именно в силу этой абсолютной эстетической противоположности реакционная печать, как заметил еще Ральф Фокс, расправилась с Кит-сом еще более жестоко, чем с более явственно революционными Шелли и Байроном.

Последний, как отмечает А. Елистратова, при жизни Китса тоже был среди его литературных противников. Трудно поверить, – и здесь начинаются мои разногласия с автором книги, – что презрительные, непечатные по своей грубости отзывы Байрона о Китсе «отменяются» его одобрительным замечанием по поводу «Гипериона» и снисходительным сожалением, выраженным в «Дон Жуане» по поводу безвременной кончины поэта. Со свойственным Байрону великодушием он не хотел «воевать с мертвецом». Но это великодушие не уничтожает принципиальности и глубины расхождений между обоими поэтами, которые, на мой взгляд, преуменьшаются в настоящей работе.

Аналогичным образом и противоречия между Байроном и Шелли были острее, чем дает нам понять А. Елистратова. Несмотря на личную приязнь, Байрон не оценил поэзии Шелли, откровенно заявлял, что ничего не понял в «Восстании Ислама», порицал «Ченчи» и ни разу не назвал имени Шелли, когда по тому или другому поводу перечислял видных литераторов начала века. Со своей стороны, Шелли писал Ли Хенту: «Конечно, если «Марино Фальеро» драма, «Ченчи» не драма. Но это между нами» 3.

Смягчающим остроту взаимоотношений между романтиками кажется мне также замечание А. Елистратовой, будто время подтвердило правильность большинства критических суждений в юношеской сатире Байрона (стр. 285). Подтвердилась только правильность его взгляда на этическое назначение поэзии и его убеждения, что неблагополучие литературы – часть общего социального неблагополучия (стр. 284 – 285). Но остроумные насмешки над Колриджем («лауреатом длинноухого племени») и над Вордсвортом («истинным героем истории о мальчике-идиоте») не могут считаться справедливой оценкой сборника «Лирических баллад».

Нам кажется, что в основе разногласий между Байроном и другими романтиками – как Шелли, так и Вордсвортом и Колриджем. – лежит различное отношение ко всему комплексу просветительских идей и эстетики. Байрон, хотя и ощущает их недостаточность, никогда не перестает считать их прекрасными, высокими и не перестает всей душой тосковать по рационалистическому идеалу просветителей. Он отвергает все коррективы к нему и прежде всего романтическую теорию о всемогуществе поэтического воображения, которое, по мысли Шелли, должно быть важнейшим орудием революционной переделки мира, а с точки зрения Вордсворта и Колриджа, – главным двигателем постепенного нравственного прогресса, противопоставляемого ими революции.

В то, время как Байрон остается в целом на почве просветительской теории, Шелли настроен по отношению к ней критически. «Я согласен с ним (Муром. – Н. Д.), – пишет Шелли, – что доктрины французской и материалистической философии столь же ложны, сколь и вредны (pernicious), но все же они – лучше, чем христианство, так же как анархия лучше деспотизма4. Однако в отличие от Вордсворта и Колриджа, которые прокляли «ложные идеи материализма и вернулись в лоно церкви, Шелли, как убедительно показала А. Елистратова, идет вперед, мысль его напряженно ищет новых путей. Смутно угадывая их, он выражает свои верные, но еще неясные догадки на языке затрудненных символов и потому часто оказывается непонятным.

Именно в этой непонятности, объясняющейся тем, что од, опережая свой век, вступал в область неизведанного, заключается причина его изоляции, – значительно более важная причина, чем описанные в книге гонения со стороны реакции. Ведь не помешали же преследования Байрону «затронуть, струну, которая отозвалась в миллионе сердец», говоря словами Шелли. Последний сам чувствовал, что, выходя за пределы настоящего, он оказывается в сфере «идеального», «метафизического». Эта «идеальность», «расплывчатость» Шелли мне кажется искусственно связанной в книге с утверждением одного из героев «Освобожденного Прометея»: «У глубочайшей истин» нет формы» (стр. 418). Комментарий к этим словам представляет, с моей точки зрения, один из очень редких в книге примеров «расширительного» толкования5.

Напротив, недостаточном кажется мне толкование эстетики Колриджа, в которой, несмотря на ее реакционно-мистическую оболочку, содержалось немало глубоких и верных мыслей, – как, например, последовательно проводимая во всех его сочинениях идея о нерасторжимом единстве формы и содержания. Показать, как позднейшие англоамериканские теоретики искусства, пропагандируя Колриджа-философа, извратили многие из его бесспорных принципов и умножили его субъективно-идеалистические ошибки, – значило бы ещё более укрепить полемическую часть книги. Укрепила бы ее также полемика с некоторыми досадными представлениями, еще живущими и в нашей науке. Эта полемика, конечно, присутствует в работе, но не лучше ли бы ей из скрытой перейти в открытую? Последние соображения из разряда собственно критических переходят в разряд пожеланий, вполне естественных, когда объектом исследования оказывается обширный материал, ставший основой для важных теоретических выводов.

г. Ленинград

  1. А. А. Елистратова, Байрон, глава в кн.: История английской литературы», т. И, вып. I, Изд. АН СССР, М. 1953; ее же, Байрон, М. 1956[]
  2. Может быть, в интересах точности, следовало бы также привести обычно опускаемые нашими исследователями скептические высказывания Байрона о демократии (запись в дневнике, май 1821. – Lord Byron. A. Self-Portrait. Letters and Diaries, vol. II, London, 1950, p. 605). Ведь эта запись, не предназначенная для чужих глаз и не заключающая поэтому столь обычного для Байрона кокетничанья аристократизмом, нуждается в серьезных комментариях.[]
  3. Leigh Hunt, Lord Byron and some of his Contemporaries, London, 1828, p. 16.[]
  4. P. B. Shelley, Prose Works, Ed. by R. H. Shepherd. London, 1888. p. 358.[]
  5. Приведу еще два примера. Упоминая нескромные письменные излияния Байрона по поводу его итальянских любовниц, А. Елистратова комментирует: «Эта бравада была лишь преходящим… односторонним выражением того сложного процесса общественного, а вместе с тем и творческого, эстетического самоопределения…» (стр. 315). Вряд ли можно согласиться с таким далеко идущим выводом. Слишком серьезное теоретическое значение придается также афоризму Вордсворта: «Поэзия есть спонтанное выражение могучих чувств; она возникает тогда, когда о пережитых волнениях вспоминают в состоянии покоя». Право же, в этом не проявляется «коренное отличие эстетики Вордсворта как представителя реакционного направления в английском романтизме…» (стр. 157). Не стоит видеть в этом изречении призыв к бегству от борьбы в чистую созерцательность. Ведь и неповинный в квиетизме Пушкин тоже признавался, что не мог творить, когда им владели волнения страстей, что он, «любя, был глуп и нем».

    Прошла любовь, явилась Муза,

    И прояснился темный ум.

    Свободен, вновь ищу союза

    Волшебных звуков, чувств и дум… По-моему, в словах Вордсворта не больше программного значения. Они свидетельствуют только об особенностях творческого процесса, но не о характере мировоззрения.[]

Цитировать

Дьяконова, Н. Наследие английского романтизма и современность / Н. Дьяконова // Вопросы литературы. - 1962 - №2. - C. 218-222
Копировать