«Наше главное творение – мы сами!»
«Волошинские чтения». Составитель В. П. Купченко. Редактор Т. М. Макагонова, М., Изд. Государственной библиотеки СССР им В. И. Ленина, 1981, 136 с; Владимир Купченко, Остров Коктебель, М., «Правда», 1976. 207 с.
«Волошинские чтения» являют собой хороший пример тематического научного сборника. Вошедшие в него статьи (числом 11) можно сгруппировать в несколько разделов: 1) Волошин и революция (статьи Л. Евстигнеевой и Е. Сахаровой); 2) Волошин и Киммерия (статьи А. Десницкой и Е. Завадской); 3) Волошин и литература (статья Ал. Горловского и две статьи С. Гречишкина и А. Лаврова); 4) биографический (две статьи В. Купченко) и 5) Волошин и естественные науки (статья В. Цветкова).
Статья В. Мануйлова «Максимилиан Волошин – поэт, мыслитель, художник», наиболее широкая по охвату, служит превосходным введением не только к рецензируемому сборнику, но и ко всей проблематике исследования творчества М. Волошина. «Волошин поэт, художник и критик – явления значительные и нерасторжимо связанные, выразившие и на века сохранившие мудрость и обаяние его личности. Это был истинно русский человек, доброжелательно открытый миру и людям, по-детски доверчивый и богатырски щедрый» (стр. 3) – эти слова В. Мануйлова просятся в эпиграф к сборнику. Исследователь подчеркивает, что «из самых глубоких кругов преисподней террора и голода» (стр. 9) Волошин вынес веру в человека.
Эта вера многое объясняет в отношении поэта к революционным событиям в России. Л. Евстигнеева пишет о революции 1905 – 1907 годов, она убедительно развенчивает то неверное представление, что революция прошла мимо внимания и сознания Волошина. Статья Е. Сахаровой – о том, как в волошинских стихах отразилось зарево 1917 года. Волошин был среди тех поэтов (с Блоком во главе), кто принял революцию, причем в самый разгар ее решающих битв. «Вернувшись весной 1917 г. в Крым, я уже больше не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую. И все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой» (стр. 22), – записывает он в своей автобиографии.
По наблюдению Е. Сахаровой, Волошин видел революцию прежде всего в образах и стихии огня: «Кто там? Французы? Не суйся, товарищ, В русскую водоверть! Не прикасайся до наших пожарищ! Прикосновение – смерть» («Неопалимая купина», 1919). Или: «Вся Русь – костер. Неугасимый пламень Из края в край, из века в век Гудит, ревет… И трескается камень. И каждый факел – человек» («Китеж», 1919).
«…Каждый факел – человек». Стихия огня неотделима от человека, она и гибельна и животворна, и задача поэта, как ее понимал Волошин, – «делать все, чтобы не дать погибнуть в человеке прометееву огню – вечному стремлению к свободе» (стр. 28).
Ядро сборника – статьи, показывающие Волошина-поэта, его роль и место в литературном процессе и литературной традиции. Интересна и плодотворна исходная методологическая посылка Ал. Горловского, автора статьи «Тютчев и Волошин», – говорить о литературных традициях не как о феномене только филологического, внутрилитературного ряда, а как о мировоззренческой категории, как о проекции жизни и ее осмыслении художником в литературных произведениях. Тютчевская поэзия стала для Волошина «камертоном, по которому он настраивал свое творчество», но лишь тогда в его стихах проступит глубинное тютчевское начало, когда, по точному замечанию Ал. Горловского, он «ощутит подлинные диссонансы действительности» (стр. 64, 63). Эти подлинные диссонансы каждый настоящий поэт обретает (или, точнее, они находят поэта) в разных сферах: для Волошина такой сферой явилась не любовная, а гражданская лирика, синтез двух грандиозных тем- России и Революции.
Статьи С. Гречишкина и А. Лаврова, оснащенные богатым архивным и библиографическим материалом, раскрывают взаимоотношения Волошина с двумя его современниками – с Андреем Белым и Алексеем Ремизовым. Волошин и Белый вступили в литературу почти одновременно, но «особенно примечательной была их синхронность во внутреннем смысле, в сходстве первоначальных творческих импульсов»… «Белый был близок Волошину прежде всего как личность, как ярчайший выразитель символистского миросозерцания, и отношения их, по-видимому, наиболее целесообразно рассматривать в историко-биографическом аспекте» (стр. 80, 81), – предуведомляют авторы, прежде чем изложить – емко и лаконично – основные вехи этих почти тридцатилетних отношений (от первой их встречи в феврале 1903 года в доме Брюсова – через важные для обоих встречи в 1914 году в Дорнахе на строительстве штейнеровского «Гетеанума» и в 1924 году в Коктебеле – вплоть до посмертного очерка. Белого о Волошине и его коктебельском Доме поэта). Совсем иным был характер отношений Волошина с Ремизовым: несмотря на обилие биографических параллелей, несмотря на неизменную дружественность и весьма высокую взаимную оценку творчества друг друга, определяющим было именно несходство их творческих индивидуальностей, – творческим содружеством их отношения никогда не были. Был творческий диалог, правда, лишь однажды – в связи с различиями в понимании библейского образа Иуды (см. стр. 101 – 103).
Почти все авторы сборника так или иначе указывают на выдающуюся эрудицию Волошина. О ее глубине в естественнонаучных вопросах, нечастой среди писателей, пишет В. Цветков. Знания эти, с одной стороны, выполняют чисто служебные, вспомогательные функции в творчестве поэта, с другой – «само научное познание мира интересует поэта как исторический и духовный процесс» (стр. 123) и служит вдохновляющим ресурсом волошинской лирики.
Нельзя не согласиться с А. Десницкой, автором статьи «Киммерийская тема в поэтическом творчестве М. Волошина», утверждающей, что Коктебель, Киммерия не только одна из основных тем волошинской лирики, но еще и та почва, на которой выросли и поэзия и живопись Волошина: «Мой стих поет в строфах его прилива, И на скале, замкнувшей зыбь залива, Судьбой и ветрами изваян профиль мой».
«француз культурой, русский душой и словом, германец – духом и кровью» (стр. 50). К этим трем измерениям цветаевской формулы личности Волошина Е. Завадская добавляет еще одну составляющую – восточную – и скрупулезно прослеживает ее в своей статье «Поэтика киммерийского пейзажа в акварелях М. А. Волошина (Отзвуки культуры Востока)». Как известно, не расставаясь с альбомом и карандашами, Волошин исходил пешком побережье Черного моря.
«Словно готовя себя в ученики и последователи великих китайских и японских мастеров, Волошин постиг заповедь художника-пейзажиста в средневековом Китае – «прошел десять тысяч ли» (стр. 50), – замечает в этой связи Е. Завадская. В высказываниях Волошина она обнаружила почти текстуальные совпадения с положениями трактатов Шитао и Ли Юя, китайских художников XVII века (стр. 52), свидетельствующие не о заимствованиях, а о типологической близости живописи Волошина к эстетике и традиции Дальнего Востока1.
В течение почти двадцати лет Волошин рисовал ежедневно по две-три акварели, главной темой которых он считал «изображение воздуха, света, воды». Архетипы воздуха и воды, как отмечает исследователь, – «общие с классическим пейзажем Китая и Японии, свет – знак русско-европейской традиции» (стр. 53). Все это, так же как и отсутствие специального живописного образования, и сама идея сопровождать акварели собственными же стихотворными строчками, более чем сближало Волошина с дальневосточными художниками школы «вэнь женьхуа» («художники-литераторы»), с их особенным стилем жизни – «фэнлю» («ветер и поток»). При этом не сам факт сочетания в одном лице поэта и художника, а «именно характер этого единства» особенно сродни китайской и японской эстетике (стр. 55). В творчестве Волошина поэзия и живопись как знаки бытия взаимосвязаны и взаимодействуют: «В стихах – картина, а в картине – стих» (стр. 54), как писал Су Ши (XI век) о знаменитом поэте-художнике Ван Вэе. И дело не в стихотворных подписях к акварелям (хотя и это немаловажно): отсылая к волошинскому слову об «устах праматери, которым слова нет» (стр. 55), Е. Завадская подчеркивает, что пейзажи Волошина – за границами возможностей слова, что это – область молчания.
Уместно напомнить, что волошинские пейзажи почти все исключительно киммерийские, коктебельские. Но и в пейзажной лирике Волошина Коктебель, Киммерия главенствуют: им посвящено свыше шестидесяти его стихотворений. Под стать киммерийскому ландшафту эти стихи возвышенны и патетичны. Но, как отмечает А. Десницкая, темы природы и истории органично сочетались в них с темой человека и лирического «я» их автора. Именно это сочетание придает киммерийским стихам Волошина глубокую лиричность и эмоциональную действенность: «И горький дым костра, и горький вкус полыни, и горечь волн останутся во мне…»
Написанные в разное время, киммерийские стихи в совокупности образуют несомненную цельность, своего рода скрытую поэтическую книгу Волошина. В ее рамках А. Десницкая выделяет несколько семантических узлов (земля, море, весна, вечер и др.) и прослеживает определенную тематическую эволюцию. Многие коктебельские стихи органично сливаются с первостепенными для Волошина темами Родины и России (историческая Киммерия при этом является как бы «малой родиной» волошинской души).
В сборнике помещены две статьи В. Купченко. В первой обозначены и систематизированы основные проблемы изучения жизни и творчества М. Волошина. Из них главная- это текстологическая работа по собиранию и подготовке полного свода стихотворений Волошина. В изучении и издании нуждаются также переводы2 и критические статьи Волошина, а также его эпистолярное наследие.
«Раритетом эпохи русского символизма» назвал В. Купченко библиотеку самого Волошина, насчитывающую девять с лишним тысяч томов. В своем обзоре библиотеки он характеризует ее состав, приводит наиболее интересные из дарственных надписей, анализирует волошинские заметки на полях прочитанных книг…
В. Купченко написана и брошюра «Остров Коктебель», вышедшая в массовой серии «Библиотека «Огонек». Это своего рода приложение к «Волошинским чтениям». Фигура Волошина стоит в центре обеих книг, но если в «Чтениях» соотношение между характеристикой творческого и биографического начала его личности было явно в пользу первого, то здесь пропорция обратная.
Коктебель – «малая родина» Волошина – благодаря его многолетним стараниям и гостеприимству стал заметной точкой на карте русской культуры. Многочисленных гостей этого «острова» (так назвал Коктебель Вс. Рождественский) непросто даже учесть. Вслед за вводным очерком «Коктебель литературный» в брошюре В. Купченко следуют очерки, посвященные лишь некоторым из коктебельских «островитян» и тем дням, когда они гостили у Волошина: это А. Толстой, М. Цветаева, М. Пришвин, М. Горький, М. Булгаков, В. Вересаев, К. Чуковский, А. Грин и Вс. Рождественский.
На наш взгляд, в брошюре недостает некоего обобщения, заключительного аккорда, хотя тема и идея такой концовки буквально напрашиваются: это неповторимый образ личности самого Максимилиана Волошина. Тема эта с неизбежностью присутствует практически в каждом из очерков брошюры: в каждом – примеры того или иного участия Волошина в судьбах и творчестве «островитян». О Волошине и его жене хорошо сказал К. Чуковский: «Для Вас обоих помогать человеку в беде – ежедневное, заурядное дело, но меня всякий раз Ваша творческая доброта удивляет, как чудо…» (стр. 40 брошюры).
Не менее показательны и «не-обиды» Волошина, вытекающие из того, что он никогда не смешивал личный и творческий планы. «…Поняв человека до конца, Волошин принимал его целиком и ни разочароваться в нем, ни «отречься» от него уже не мог» (стр. 22 брошюры). О том же свидетельствует и М. Цветаева: «Он меня любил и за мои промахи».
Она же говорит и о другом даре Волошина-человека – даре чуткого, неподдельно бережного общения с начинающими литераторами: «Сосуществование поэта с поэтом – равенство известного с безвестным. Я сама тому живой пример, ибо никто никогда с такой благоговейной бережностью не относился к моим так называемым зрелым стихам, как тридцатишестилетний М. В. к моим шестнадцатилетним». «Острый глаз Макса на человека был собирательным стеклом, собирательным – значит зажигательным».
Немало молодых и начинающих находили себе временный приют в волошинском Коктебеле, и каждого хозяин принимал внимательно, помогая всем, чем только мог. А у личности Волошина, – записываю это со слов одного из «молодых и начинающих тех лет», а ныне известного поэта и переводчика Аркадия Штейнберга, побывавшего в Коктебеле в начале 30-х годов, – была совершенно неповторимая, ни на кого другого не похожая аура; на собеседника, и в особенности на молодого, он действовал не подавляюще, а окрыляюще (он говорил Штейнбергу: «Наше главное творение – мы сами»). Главное и, несомненно, лучшее произведение Волошина – сам Волошин, его соприродная Высокому Возрождению личность и ее незабываемое воздействие на окружающих, попавших в ее силовое поле людей. И это главное, как нам представляется, просвечивает в каждой из статей рецензируемых книг при всем разнообразии их тематического спектра.
- О непосредственном знакомстве Волошина с дальневосточной живописью свидетельствует наличие в его библиотеке роскошного альбома Т. Кутлера «Грамматика японского орнамента и рисунка» (Лондон, 1880), – см. с. 118.[↩]
- Научному освоению темы «Волошин-переводчик» недавно положено начало статьей В. Перельмутера «Третий собеседник (О переводах М. Волошина)». – «Мастерство перевода», сб. XII, М., «Советский писатель», 1981. с. 413 – 427.[↩]