№5, 1967/Советское наследие

Накануне Первого съезда

В 1932 году 23 апреля постановлением ЦК партии был ликвидирован РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) и создан Оргкомитет для объединения всех советских писателей в единый союз.

Горький после долговременного отсутствия возвращался для постоянного жительства на родину. Он стал почетным председателем Оргкомитета, а деловым председателем, для проведения практической работы, был назначен тогдашний редактор «Известий» И. Тройский.

В 1932 году исполнялось сорок лет литературной деятельности Алексея Максимовича, сорок лет с того дня, как в тифлисской газете «Кавказ» появился его рассказ «Макар Чудра».

Первые месяцы работы Оргкомитета совпали с подготовкой юбилея великого пролетарского писателя.

Для литераторов моего поколения Горький давно уже стал живой легендой.

Всеволод Иванов, человек близкий к Алексею Максимовичу, часто встречавшийся с ним, рассказывал, что никогда не мог преодолеть чувства дистанции между собой и Горьким, всегда чувствовал себя перед ним вроде студента веред профессором. Это чувство дистанции хорошо выразил Борис Ефимов в дружеском шарже, появившимся перед самым писательским съездом: огромный Горький ободряюще распростер руки, дружелюбно объединяя вокруг себя докладчиков. Все они на рисунке не доходили ему и до подмышки, а ведь среди них были и Ал. Толстой, и Тихонов, и Погодин.

Центральным моментом чествования Горького было торжественное собрание 25 сентября 1932 года в Большом театре. В президиуме сидели члены Политбюро и правительства, деятели культуры и науки, иностранные гости. Уже в самом начале заседания С. Динамов по поручению президиума обходил ряды в зале, приглашая еще и еще писателей на сцену.

Докладчиками были А. Стецкий и А. Бубнов. Из выступлений самым оригинальным и увлекательным оказалось выступление Всеволода Иванова. От необычности обстановки («Как вы думаете, товарищи, – спрашивал сам Горький, – возможно ли где-нибудь в мире такое широкое чествование…» И отвечал: «Невозможно») он растерялся и лишился дара речи: смущенно потоптался, развел» руками – и ушел на свое место. Вся эта пантомима была так выразительна, столько в ней было явно льющейся через край горячей любви к юбиляру, что зал все понял – все заулыбались, и на сиене и в партере, и все грянули такой овацией, которую «оратор», может быть, не стяжал бы и произнесенной речью.

В газетных отчетах было сказано: «От Союза советских писателей приветствовал юбиляра Всеволод Иванов». (Весь ход юбилея освещен в ставшей теперь библиографической редкостью книге «Правда о Горьком», изд. «Правда», 1932 год.)

Литературу тогда «делали» преимущественно 30-летние, таков был средний возраст тогдашних советских писателей. Горький сам не раз это отмечал и подчеркивал с каким-то своеобразным удовольствием. А 30-летним 60 – 65-летние кажутся стариками. Из песни слова не выкинешь, некоторым писателям Горький представлялся легендой уже завершенной. Горький был классиком. Горького любили, Горького уважали, от Горького ожидали многого в общественной жизни, но были люди, которые от Горького не ждали уже нового вклада в художественную литературу сегодняшнего дня: классики, как известно, относятся к перевернутой странице истории. Это чувство возникало отчасти и оттого, что «Клим Самгин», роман, с которым Горький возвращался в Россию, первоначально не был понят и не был правильно оценен.

Через день или через несколько дней, точно не помню, после собрания в Большом театре шла премьера «Егора Булычова» у Вахтангова.

Горький не был оратором и не был чтецом. Когда Горький прочел труппе «Егора Булычова» в первый раз, пьеса не понравилась. Об этом стало известно в литературной среде, и об этом иногда тихонько, с огорчением говорили. Да и постановочная работа первоначально не шла – пока за нее не взялся в качестве режиссера Б. Захава и пока в нее не включился Б. Щукин в качестве исполнителя заглавной роли.

Горьковские юбилейные собрания организованы была и по районам. В вечер премьеры я был занят в Замоскворечье и запоздал к началу. Когда я вошел в зал, меня сразу же обдала атмосфера радостного и торжественного праздника. Пьеса «пошла», пьеса была принята. В отличие от «Клима Самгина» она сразу же была понята и оценена во всем своем художественней я общественном значении. Очень трогало, что Щукин взял некоторые краски для создаваемого им образа из характерных особенностей внешности Горького: так же окал, так же держал плечи.

«Егор Булычов» – пьеса богатая. Театр понял и «вытянул» и первый и второй план пьесы.

Щукин гениально воспроизвел огромный характер Булычова, попавшего «не на ту улицу», с убедительнейшей экспрессией выразил его неуемную жажду жизни, его обостренное понимание происходящего, родившееся в свете слишком близкого, неожиданного для него рокового конца. В Библии есть выражение «умер насыщенный днями>. Булычов умирал, не насытившись жизнью. (В неуемной жажде жизни Булычова было также что-то и от самого Горького.)

Конец Егора Булычова символизировал и конец старого мира. Пьеса имела глубину, обрисованную не прямыми словами (они прозвучали бы слишком агитационно), а подтекстом перекрещивающихся реплик, порожденных противоречивыми эмоциями окружающих, понявших, что глава дома умирает. Когда трубач-целитель затрубил в свою трубу, когда больной Булычов восторженно и азартно стал его подзадоривать: «Сади во всю силу», – зал понял то, что хотел сказать Горький: из тесных горниц поволжского купца зазвучала на весь мир труба страшного суда над грешным и изжившим себя светом. Егора Булычова отпевала революция.

Шел пятнадцатый год революции. На горьковский спектакль пришли люди, в большинстве своем прошедшие через Октябрь и гражданскую войну. Второй план пьесы (нисколько не оттеснявший первого, мало того, существовавший только благодаря первому) был собравшимся зрителям особенно понятен и близок. Получился редкий, почти небывалый эффект: пьеса, спектакль, зрители слились в единое гармоническое целое, в которое каждая из сторон вносила свое мажорное звучание.

Премьера «Егора Булычова» стала праздником искусства и гимном в честь социалистической революции.

«Старик еще может», – с заблестевшими глазами сказал один из писателей-скептиков.

Вс. Вишневский, выступая на первом пленуме Оргкомитета Союза советских писателей, сказал: «Булычов» дает огромную фигуру новой формы. Горький ломает целый ряд перегородок, дверей, которые мы, драматурги, городили, убирает их и говорит: «Вот она какая жизнь, вот эта странная, огромная жизнь!» И несмотря на то, что пьеса идет под отрицательным знаком, под знаком болезни и смерти, ты чувствуешь, как вопреки смерти встает огромная творческая жизнь!»

Горький доказал, что он принадлежит не только истории, что он творит литературу и сегодняшнего дня. Он остался великаном-олимпийцем, но, как известно, боги Олимпа спускались в людскую гущу, чтобы оказывать влияние на ход нарождающихся событий. Литературный триумф Горького неожиданно приблизил его к поколению 30-летних. Горький оказался не живущим памятником, а живым творцом. Стало возможно в иных случаях и поспорить с ним. И все же авторитет и влияние великого живого – это авторитет и влияние неизмеримо более действенные, чем авторитет и влияние бронзовой статуи.

ПЕРЕСТРОЙКА ЛИТЕРАТУРНОЙ ОБЩЕСТВЕННОСТИ

Тридцать пять лет тому назад литературная общественность была разделена. Она распадалась на следующие организации: Всероссийский союз советских писателей (ВССП, в просторечии «попутнический»), Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП), Российское объединение пролетарско-колхозных писателей (РОПКП), Литературное объединение Красной Армии и Флота (ЛОКАФ). Кроме того, продолжал существовать «Перевал».

Был еще Горький, который ни в какую организацию не входил и не мог входить, ибо рамки любой из них оказались бы ему тесными. Но Горький сам был целой «организацией». Настроения «несвоевременных мыслей» к периоду, о котором идет речь, были им полностью изжиты. Мало того, Горький даже несколько перегибал палку, он стал считать ненужными самокритику и критику недостатков в советской действительности, он полагал, что все можно преодолеть возвеличением положительных результатов и обаянием положительных примеров (в ответ на это А. Фадеев и П. Юдин напомнили партийные установки относительно критики и самокритики в статье, напечатанной в «Правде» 8 мая 1934 года).

Между Горьким и писателями, живущими в России, образовались обширные связи, письменные и личные, Горький стал сильно влиять на литературный процесс в его целом, Горький стал настоящим литературным институтом для начинающих писателей.

Сама личность Горького и всесторонняя, необыкновенно широко развернувшаяся его деятельность свидетельствовали о том, что прежняя сеть разделенных и нередко враждовавших литературных объединений изжила себя.

Все литературные организации ориентировались на социализм как на свой общественный идеал, но основным принципом размежевания между ними была классовая принадлежность или классовая направленность. К 30-м годам принцип этот явно изжил себя. Лидия Сейфуллина говорила: «…Я себя считаю пролетарской писательницей, хоть и числюсь в попутчиках. Никакие внутренние разногласия в сфере самой литературы не заставят меня считать себя безответственной не только за советскую литературу, но и за политический строй страны…» Однако порочный принцип продолжал действовать. Так, в разгаре групповых распрей рапповская критика объявила одно время старейшего пролетарского драматурга, писателя-коммуниста Билль-Белоцерковского… классовым врагом.

Постановление ЦК от 23 апреля 1932 года призвано было положить конец сложившимся в ходе вещей, по тем или иным причинам, ненормальным взаимоотношениям в литературной среде.

РАПП был ликвидирован, остальным организациям надлежало найти наиболее целесообразные формы вхождения в формирующийся единый союз. Решено было самораспуститься, с тем чтобы Оргкомитет принял членов всех бывших писательских объединений в индивидуальном порядке. Выработана была общая декларация о создании Оргкомитета и о созыве учредительного съезда единого Союза советских писателей. Декларацию подписали представители всех существующих прежде организаций. Подписи дают представление о том, кто в какую организацию входил, поэтому приведу их полностью.

От ВССП декларацию подписали: Леонов, Павленко, Малышкин, Огнев, Вс. Иванов, Лидин, Инбер, Сейфуллина.

От РАПП: Авербах, Киршон, Фадеев, Безыменский, Серафимович, Панферов, Ставский, Гладков, Бела Иллеш, Шолохов.

От РОПКП: Подъячев, Демидов, Замойский, Дорогойченко, Шухов, Пермитин, Ив. Макаров, Батрак, Семенов.

От ЛОКАФ: Дегтярев, Новиков-Прибой, Сельвинский, Луговской.

От «Перевала»: Иван Катаев, Губер, Зарудин.

По республикам и областям подписи организаций варьировались: под ленинградской декларацией не было подписи «Перевала» – «Перевал» существовал только в Москве. Под белорусской декларацией не было подписи «попутчиков», хотя там жили и работали такие известные всей стране беспартийные писатели, как Янка Купала и Якуб Колас.

Ликвидация РАППа вызвала всеобщее удовлетворение писательской да и вообще советской интеллигенции. Прошли возбужденно-радостные собрания у крестьянских («пролетарско-колхозных») писателей и у «попутчиков». Многолюдный актив беспартийного «попутнического» союза обратился с приветствием к ЦК партии, хорошо передававшим возросшее чувство ответственности за «литературное дело» в масштабе всего советского общества: «Чувствуя каждым биением сердца значение наших обязательств перед страной, мы, входя в новое объединение советских писателей, обязуемся бороться за высокое мастерство!.. Пусть в деле совершения культурной революции работа советского писателя найдет свое место и значение не только в выполнении актуальных задач нынешнего дня, но и в оценке будущих поколений бесклассового общества».

После создания Оргкомитета мне пришлось посетить Вс. Мейерхольда. На стене у него висело на самом видном месте вырезанное из «Правды», обведенное двухцветной рамкой и застекленное постановление от 23 апреля.

Новая атмосфера сразу же облегчила появление новых произведений, новых и нужных книг, стимулировала поездки по стране (например, на торжество пуска Днепрогэса) и т. д.

Однако перестройка привычных форм литературной жизни столкнулась с трудностями, которые необходимо было преодолеть, прежде чем можно было созвать съезд. Трудности эти создавались прежде всего рапповской инерцией и, мало того, рапповской групповщиной. Узнав о том, что текст общей декларации был написан секретарем Оргкомитета, рапповские руководители отказались первоначально ее подписать под предлогом, что она будто бы расходится со смыслом постановления ЦК. Им объяснили, что не расходится, и они взяли свой отказ обратно. Все же публикация декларации задержалась на несколько дней1.

«Литературная газета» пыталась доказать, что РАПП ликвидировали не за его собственные ошибки, не за его сектантство и групповщину, а за неумение беспартийных корифеев наладить «производственно-творческую» связь с пролетарскими писателями.

«Литературная газета» перешла в подчинение Оргкомитету.

В некоторых республиках и после 23 апреля продолжалась инерция старого. Так, например, в Белоруссии в Оргкомитет не введены были первоначально Явка Купала и Якуб Колас, а без Купалы и Коласа дело смахивало на простое расширение правления БелАПП.

Всесоюзный Оргкомитет вмешался советом и делом. По поручению Оргкомитета я выехал в Минск. После соответствующих бесед и разъяснений, после рассмотрения вопросов в партийных инстанциях инерция старого и робость перед новым были преодолены. Янка Купала и Якуб Колас имели свою историю, свой путь развития, что было вполне естественно. Но они стали выдающимися советскими писателями, и в итоге они заняли подобающее им место и в белорусской и во всесоюзной литературной общественности.

Оппозиция РАППа новым взаимоотношениям в литературе была надломлена Фадеевым. Осенью 1932 года он, к негодованию Авербаха, Киршона и Афиногенова, выступил в «Литературной газете» с серией самокритичных статей, в которых показал, что он и способен и желает мыслить в масштабе всей советской литературы. В частности, Фадеев подверг критике групповую привычку давать оценку художественным произведениям не по их достоинствам, а в зависимости от того, кем они написаны, своим или чужим, членом своей или конкурирующей группы.

Статьи назывались «Старое или новое». В них содержалась еще добрая доля самооправдания. Это вызвало даже сомнения в редакции «Литературной газеты». Однако главным в них был разрыв с прошлым, желание пойти по новому пути, и Оргкомитет посоветовал печатать их без всяких примечаний2.

Жизнь показала, что Фадеев был самым широким и дальнозорким из всех деятелей РАППа. Фадеев увлек за собой большинство писателей и критиков из бывших рапповских рядов и стал одним из заметнейших деятелей Оргкомитета.

  1. В статье А. Романовского «Партийное руководство литературой в период подготовки к первому съезду советских писателей» читаем: «…Когда литературные организации в знак одобрения постановления ЦК ВКП(б) подготовили от своего имени текст обращения ко всем писателям о ликвидации РАППа и создании Оргкомитета, группа видных деятелей РАППа отказалась подписать это обращение, усмотрев в нем незаслуженное оскорбление их как бывших рапповцев, и 10 мая обратилась по этому поводу с письмом в ЦК ВКП(б).

    Как позже выяснилось, этот акт групповщины был осуществлен по инициативе Л. Авербаха, который также обратился в ЦК ВКП(б) с аналогичным письмом.

    В Центральном Комитете партии были внимательно выслушаны заявления всех писателей. Осознав ошибочность своих поступков, эти писатели на второй же день (11 мая 1932 г.) обратились в ЦК ВКП(б) с коллективным письмом, в котором признали свою ошибку: «Считаем свои письма в ЦК с отказом подписать извещение от литературных организаций о создании Оргкомитета ВССП до официального утверждения ЦК текста извещения – выражением неизжитой литературной групповщины, безусловно осуждаем их и берем их назад» (в кн.: «О политике партии в области литературы и искусства», Изд. Академии общественных наук при ЦК КПСС, М. 1958, стр. 101).[]

  2. Статьи были напечатаны в номерах от 11, 17, 29 октября и 11 ноября 1932 года. Впоследствии А. Фадеев их переработал. В его сборник «За тридцать лет» они включены в новой редакции и под новым заглавием: «О социалистическом реализме».[]

Цитировать

Кирпотин, В. Накануне Первого съезда / В. Кирпотин // Вопросы литературы. - 1967 - №5. - C. 25-44
Копировать