На главном направлении

Н. Пашкевич, На эпическом направлении, «Советский писатель», М. 1969, 326 стр.

Не так-то уж много появляется у нас серьезных работ, исследующих поистине безграничный материк военной прозы.

Тем большее значение приобретает выход на русском языке книги «На эпическом направлении» Н. Пашкевича, много лет занимающегося изучением этого материка.

Автор достаточно четко обозначил предмет своего исследования: «Смысл данной работы, если определять его в самых общих чертах, можно выразить вопросом: что представляет собой белорусский роман об оккупации, каковы его реальные идейно-художественные приобретения?» Причем тематическое ограничение – только об оккупации – соблюдается еще строже, чем жанровое (о некоторых повестях автор все же ведет речь). Оттого в поле зрения автора не попало, в частности, творчество В. Быкова, ставшее заметным фактом развития советской батальной прозы.

Но в оговоренных пределах исследования Н. Пашкевич действует уверенно и свободно; основанная на сравнительно локальном материале, книга подтверждает или открывает многие общие, принципиально важные закономерности развития всей нашей военной прозы.

Автор избрал не проблемный, а хронологически-монографический принцип, стремясь в конкретном разборе наиболее значительных произведений выделить общие творческие приобретения. Это облегчило его задачу следовать за реальным литературным процессом, хотя в известной степени ослабило изучение основных закономерностей, основных признаков жанра. Но, очевидно, таковы Сцилла и Харибда всякого литературоведческого исследования, движущегося между конкретным эстетическим анализом и разработкой общих проблем.

Н. Пашкевичу удалось передать движение белорусского романа об оккупации в сложной зависимости и от творческого опыта, который накапливали писатели, и от общих тенденций литературного процесса, и, самое главное, от развития общественной мысли за послевоенные десятилетия. Ибо, как это ни парадоксально на первый взгляд, именно мирная жизнь влияла в первую очередь на изображение войны: менялись и наше понимание, что такое правда войны, и наши сегодняшние вопросы, на которые мы искали ответы в делах минувших, и сам характер героев, выходивших на передний план.

Одна из главных удач исследования в том, что Н. Пашкевич прослеживает накопление новых качеств в прозе одного автора. Это убеждает надежнее, чем сравнение творчества разных прозаиков, когда многие различия могут объясняться своеобразием творческой манеры. Так, рассматривая дилогию А. Кулаковского «Расстаемся ненадолго» (1954) и «Встречи на росстанях» (1962), исследователь приходит к важному выводу: второй роман дилогии написан уже на ином уровне общественного самосознания.

Подобным образом детерминированные изменения выявляются при сопоставлении «Глубокого течения» и повестей из цикла «Тревожное счастье» И. Шемякина, повести «Без нейтральной полосы» и романа «Немиги кровавые берега» Вл. Карпова.

Н. Пашкевич обстоятельно характеризует черты романа-эпопеи, – впрочем, они достаточно разработаны нашим литературоведением, – и так же утверждает двуединый критерий: признаки жанра и глубина изображения. Дело в том, что все внешние признаки жанра романа-эпопеи – многоплановость, многофигурность, воспроизведение подлинного хода событий и т. д. – легко реализуются в панорамных романах, беллетризованных хрониках и т. п. И тут вступает в силу критерий качества: эпопея «по замыслу» и по внешним признакам жанра, говорит автор книги, еще не является эпопеей, если в ней нет субъективного писательского поиска в сфере общественных, политических и психологических вопросов, а характеры героев лишены подлинной внутренней динамики.

Как известно, и белорусская проза в первые послевоенные годы отдала немалую дань «панорамным», «широкоформатным» полотнам: казалось, что чем шире писатель охватит действительность, тем она будет выглядеть монументальнее, полнее, правдивее. Но по многим объективным причинам – близость к протекшим событиям, незнакомство со многими важнейшими историческими документами, невозможность с ходу осмыслить сложные глубинные течения великой исторической драмы – эти произведения все-таки не достигали той всеохватывающей полноты народного бытия, которое потребно для романа-эпопеи.

К слову сказать, и сам термин «панорамный роман» возник позже, когда стало особенно ясным, что для эпопеи недостаточно эпической широты, а нужна и эпопейная глубина.

Безусловно, таит большой смысл «мимолетное» замечание исследователя о том, что М. Лыньков, обозначавший «Незабываемые дни» уже с первых книг как эпопею, опустил это обозначение в полном издании 1958 года: очевидно, и ему стало ясно, что его произведение не эпопея народной жизни, а роман о боевых действиях партизан. И с полным основанием Н. Пашкевич, высоко оценивая достоинства романа М. Лынькова, активно полемизирует с критиками, безоговорочно трактующими «Незабываемые дни» как эпопею. За этим терминологическим спором стоит разная мера требовательности к литературе, к глубине жизненной правды, к философской насыщенности произведения.

Впрочем, и у самого Н. Пашкевича еще чувствуется некоторая дань заблуждению, будто широкий роман все-таки лучше романа «в обычном смысле слова»: на стр. 78 он противопоставляет все многоплановые романы первых послевоенных лет (от «Знаменосцев» до «Семьи Рубанюк») всем«просто» романам (от «В окопах Сталинграда» до «Далеко от Москвы»), якобы отмеченным «ограниченностью или, точнее говоря, сдержанностью обобщающей мысли». Но все-таки в книге побеждает разумный взгляд на то, что романистика в целом должна в первую очередь стремиться к глубокому постижению жизни, а критика – оценить эту глубину познания действительности и характер ее осмысления в том или ином произведений.

Одним из характерных процессов углубления реалистической правды, который отмечает Н. Пашкевич и который можно подтвердить опытом всей военной прозы, явилось постепенное высвобождение от обобщенного легендарно-приподнятого стиля.

В военные годы легендарные ситуации, легендарные образы, способные поразить воображение даже повидавших столь многое участников великой исторической драмы, были оправданы общественной потребностью в создании прямых образцов для непосредственного подражания. В послевоенное время легендарность часто представала как чужеродные вкрапления в реалистическую ткань эпического повествования, а то и как спасительное средство для тех писателей, у которых героика возникала «не в результате живого опыта, а из источников, можно сказать, фольклорных».

Такой переход от легендарности к последовательной реалистичности фиксирует Н. Пашкевич в «Незабываемых днях» – и в наблюдениях над тем, как трансформировались в романе подлинные факты партизанской борьбы (в частности, деятельность К. Заслонова), и обосновывая общий свой вывод: «В романе много гиперболизированных в духе легендарной героики эпизодов, когда партизаны, что называется, обводят врага вокруг пальца, оставляя его в дураках. А рядом с этим многие стычки партизанской, находчивости с фашистским вероломством разработаны в глубоко психологическом плане».

То же отмечает он с достаточной прямотой в романе И. Гурского «В огне» и с излишней деликатностью, как «отпечаток романтической приподнятости и порой даже некоторой идилличности», в «Глубоком течении» И. Шемякина.

Развитие белорусского романа об оккупации Н. Пашкевич видит прежде всего в углублении жизненной правды, во все более полном познании ее. В доказательство этого сошлюсь на наблюдение, относящееся к главному предмету эпопеи – изображению народа: «У Шамякина, Лынькова, Ткачева, Гурского настроение масс не является проблемой личной судьбы организаторов партизанского движения и вообще не является проблемой… Науменко видит по-иному, в более сложных опосредствованиях и общий процесс формирования активности масс, и – в связи с этим – внутренний мир подпольщиков-организаторов».

Очень тонко улавливает Н. Пашкевич развитие проблематики военной прозы, и прежде всего проблематики гуманистической. И не случайно подробный разговор о гуманизме возникает лишь при анализе романа А. Кулаковского «Встречи на росстанях», опубликованного в 1962 году, когда во всей советской прозе усилился интерес к более глубоким концепциям личности и истории.

Ибо хотя Н. Пашкевич и не пользуется термином «вторая волна» военной прозы, которым оперируют многие литературоведы и критики, он тем не менее реально показывает становление тех идейно-художественных качеств, которые в своей совокупности обозначили новый этап военной романистики. На место стремления исчерпать в одном явлении всю сущность пришел поиск многообразия, богатства, при которых полнота не противоречит сущности. Центр тяжести был перенесен с отбора лучшего для иллюстрации главного на отбор подлинного для художественного обобщения. Не всегда лучшее, но непременно подлинное – так можно условно определить пафос нового этапа. Белорусскую литературу, констатирует Н. Пашкевич, «как никогда прежде, захватила идея полноты художественной правды, полноты познания действительности», стремление «постичь дополнительные измерения внутреннего мира человека и происходивших событий».

Как и вся советская военная проза, белорусская романистика успешно осваивала новую ступень: изображение событий большого масштаба, втянувших в себя огромные народные массы, уже естественно сопрягается с глубоким проникновением в духовный мир рядового участника войны, с точным определением нравственного потенциала личности; подвиг соотносится с теми гуманистическими идеалами, ради которых шла борьба.

Решающим для последней главы, названной «Поиски, их мотивы и результаты», стал очень важный тезис: «Гуманистические, в частности нравственные, проблемы – одна из самых крепких основ, которые связывают сегодня эпоху войны с нашей современностью». Именно в глубоком художественном освоении гуманистических проблем и видит Н. Пашкевич наиболее заметное обогащение романической формы: органическое взаимопроникновение обыденного и высокого в романе Вл. Карпова «Немиги кровавые берега», подросток в роли «аккумулятора» серьезных общественных и морально-психологических проблем в «Партизанах» А. Адамовича, стремление понять и правдиво показать психологию и «технологию» преодоления враждебных обстоятельств в «Сосне при дороге» И. Шумейко, мысль о доверии и человечности, легшая в основу многих сюжетных ситуаций «Встреч на росстанях» А. Кулаковского.

Анализ гуманистической проблематики помогает объяснить и переход от героики легендарной к героике реалистической, единственно способной составить основу романа-эпопеи, где особенно велика роль реального взаимодействия субъекта истории и исторических обстоятельств.

В иных произведениях, справедливо замечает Н. Пашкевич, самые масштабные, глубоко вросшие в социальную почву конфликты и коллизии разрешаются через характер героя;«человека наделяют по повышенной норме волевыми, умственными в прочими качествами, и он более или менее легко изменяет ход событий, «подавляет» противостоящие силы». В итоге остаются нераскрытыми подлинные истоки и движущие пружины исторического процесса, затушевывается общенародный характер наших побед. В новом белорусском романе об оккупации событийный поток и эмоциональный строй романа, как правило, являются результатом действия множества сил – больших и малых, внешних и внутренних. На этом пути и сможет развиваться будущий роман-эпопея, способный в полной мере раскрыть исторические и социально-психологические истоки народного подвига.

И, пожалуй, внутренняя логика всей книги и заключена в том, что, опираясь на конкретные факты реального литературного процесса, исследователь постепенно и неуклонно подводит нас к этому общему объективному выводу.