Музыка как образ в русской культуре XIX века

Когда в 70-х годах XX века журнал «Вопросы литературы» посвятил один из своих номеров обсуждению проблемы «Классика и мы», уже в самой формулировке прозвучала едва ли не самая концептуальная часть ответа: классика – это не мы. Знак соединения одновременно фиксирует разность. Как сказал Борхес, «есть двери, которые я закрыл за собой навсегда».

Отделенность и отдаленность классической модели от современной очертили границы «естественного» реалистического письма, выявили его художественные константы. «Безыскусность» системы реализма, предполагающая, казалось бы, только внимательность к действительности «как она есть» и «правдивость» ее воссоздания, все более приобретает черты закрытой структуры, которая узнается не только общим выражением, но и отдельными чертами.

По словам В. Ф. Одоевского, «девятнадцатое столетие принадлежит России» ¹. Классическая русская культура XIX века – период зрелости отечественной культуры, период особой литературно-философской активности. Сложившиеся в конце XIX века идеи А. Н. Веселовского о «встречных потоках» культурного развития в русской истории получают особую иллюстративную наглядность: исконно русский генезис и европейские культурные «вирусы», «встречаясь», рождали особое «событие» русской культуры. «Влияния» обогащали культуру «вширь», не меняя самобытной русской ментальное?, но оттачивая и шлифуя культурное самопознание.

Не только из «туманной Германии» и не только «плоды учености» вывозила Россия. Романтическая и потом ставшая «классической» немецкая философия формировала философскую лексику, тем самым, естественно, побуждая филологию «повторять» философию. Англия буквально дарила Байрона, вернее – «байронического героя», который, несмотря на решительные от него отмежевания («нет, я не Байрон»), настолько органично усваивается русской поэзией, что до сих пор часто воспринимается как нечто вторичное по отношению к байронизму Пушкина и Лермонтова. Франция, помимо собственно литературных влияний, позволяла в метанациональном свете увидеть многие отеческие ситуации и проблемы. «Раздувая»»мировой пожар» революций, Франция из собственной истории, с натуры, списывала сомнения в «свободе, равенстве и братстве». «Действительность как она есть» отвлекала от романтических идеалов и абсолютов, диктовала собственные тексты, оказывалась «магнитом попритягательнее».

Россия извлекала из собственной истории аналогичные уроки. Отечественная война 1812 года показала «простоту» конфликтов, замешенных на антиномиях («свое, чужое – какой покой!» – скажет впоследствии А. Белый). Все яснее проступало их «единство», а не «борьба» – «примирение противоположностей», по выражению В. Г. Белинского.

Начавшись с активной оппозиции романтизму, эстетика реализма создавала, по словам Ю. М. Лотмана, «риторику отказа от риторики» – риторику «второго уровня» и на раннем этапе характеризовалась «негативными признаками антиромантизма» ². Тем не менее романтизм и реализм в русской культуре возникают из одних обстоятельств, это разные дети одних родителей. Не только «претерпевание», но победа в войне с Наполеоном, декабристское восстание, тип и образ участников – все было так весомо, высоко и значимо, что совершенно не требовало «пересоздания». Романтизм был естественным состоянием русской истории. Одновременно это было началом «реального направления», избравшего своим основным «предметом» обыкновенную человеческую жизнь, частного человека.

Готовность к новому художественному направлению русская культура продемонстрировала восторженной реакцией на пушкинскую поэму «Руслан и Людмила», приняв ее за романтическую и хваля за те, якобы романтические, детали, которые были явным нарушением романтической поэтики: нельзя было ставить романтического героя в такую, почти комическую, ситуацию «потери» молодой жены, иного тона требовала и романтическая героиня и т. п. Тем не менее именно подобного рода реалистические «изюминки» сообщали традиционному жанру феномен легкости, естественности своего создания, ту грацию, безыскусность и жизненность, которые уже ждались русской культурой. Главное же заключалось в непринужденности тона, новой интонационной технике, вытягивающей «дискретные» строчки стихотворной поэмы в «континуальную» линию естественного рассказывания. Прозаический критерий уже примеривался к поэтическим текстам. Стихи не хотели казаться стихами. «Поэзия действительности» говорила прозой.

Проблема морфологического контакта литературы и музыки, казалось бы, далека от такого рода проблем. Но русская культура «сплошь» двигается от поэзии к прозе. Прозаизация – не внутрилитературная тенденция, а путь культуры, явленный симптом культурной зрелости. Прозаизация литературы – это вербальный бунт, высвобождение естественного слова из дисциплинарных уставов поэзии, поглощение литературы Речью; это жанровый бунт, высвобождение смыслов, жанровая селекция; это семантический бунт, интеллектуализация дискурса, поглощение речи Письмом.

Тотальность прозы – репетиция деконструкции. В культуре XIX века – истоки громадной «штудии» культуры, порождающей семантический хаос, нонсемантизм и одновременно самим фактом штудирования вырабатывающей противоядие. Культура освобождалась от романтических бинарностей, антиномий, «вершинностей», ее уже не удовлетворяла картина видимых (пусть даже глобальных) противоречий. Интереснее было раскапывать антиномии в похожем, близком, обнаруживать внесистемные элементы. Прозаичность расточительно обходилась с художественным пространством, растягивая, деформируя, меняя очертания традиционных жанровых форм. XIX век – эпоха великого прозаического «потопа».

Сравнение текстов XVIII и XIX веков поражает увеличением словаря литературного языка. Литература инвентаризировала действительность, формировала поэтику «лишних» подробностей, которые, естественно, оказывались совсем не лишними. Культура буквально означивала жизнь, пытаясь, по-толстовски, «все соединить». Изменение «зернистости» жизненной фактуры, вычленение из действительной жизни единиц другого масштаба изменили художественное пространство, темп движения фиксируемой жизни, концентрацию поэтичности – изменялись параметры слова, его фиксативные возможности. Из литературных и музыкальных форм уходила суггестия, культура осуществляла акт интеллектуального мщения эмоции. После культа «невыразимого» наступал период интеллектуальной сатисфакции культуры. В этой акции литературе принадлежала главная роль. Литература перекодировала жизнь в слово. Жизненная процессуальность, нечленимость, ее потенциальная «романность» естественно перетекали в словесные произведения. Смена героев, сюжетов, лавина «лишних» подробностей, высокохудожественная «графомания», вербальный фанатизм – все это еще более увеличивало роль литературы как художественно-культурной доминанты.

Одна из тенденций русской культуры – тенденция к морфологической индифферентности. В литературной позиции как будто господствует принцип «каждому – свое». Не только классическая русская проза не нуждается в ином языке, но и поэзия сокращает «музыкальное» и «поэтическое». Дело не исчерпывается «вычитанием», литература «присваивает» нехудожественное, которое осознается как эпическое. Выражаясь словами современного философа, «онтология повторяет филологию» (Д. Миллер) ³. С одной стороны, литература разрабатывает реализм, который много позже Г. Маркес назовет «будничным». С другой – русская культура обнаруживает в самой действительности эпос русской жизни, первоначально воспринятый литературно. Эпическим осознаются и привычная патриархальность, и особый русский характер, и «темп» русской жизни. Обнаруживается связь «борозды», «распева», «сказа», которые звучат русской «тоской», той «элегичностью», которая впоследствии осознается как «интонация русской ментальности» ⁴.

«Безбрежность» реалистической картины мира естественно рождалась безбрежным российским геопространством, «открытость» метода соответствовала «бесконечным» русским далям (за далью – даль), текучесть жизненной субстанции становилась естественным состоянием и «предметом» культуры.

Русская литература XIX века, в гении Пушкина прозрев свои возможности и перспективы, перестает понимать себя как только литературу. Слово буквально превращается в дело, общественное служение, политическую борьбу. В этой ипостаси слово не могло себе позволить играть «обертонами», «намекать» и «навеивать».

1. Одоевский В. Ф. Письмо В. В. Стасову // Музыкально- литературное наследие. М., 1956. С. 309.[↩]
2. Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек – Текст – Семиосфера – История. М., 1999. С. 62.[↩]
3. Цит. по: Куайн У. В. О. Слово и объект. М., 2000. С. 3.[↩]
4. Пилипенко Н. О чуде русской элегичности // Музыкальная академия. 2000. N 1. С. 176.[↩]