Маяковский продолжается. Не юбилейное. И не только воспоминания

Поводом, подтолкнувшим меня взяться за перо, послужил выход в свет книги Бенгта Янгфельда «Ставка — жизнь. Маяковский и его круг»¹. Основанием — мой опыт и знания, обретенные за 20 лет работы в музее Маяковского в Москве. И вот уже в Лос-Анджелесе читаю, рассказываю, пишу о нем.

За биографию Маяковского, изданную в Стокгольме на английском языке, Бенгт Янгфельд удостоен премии Августа Стринберга (шведский «Букер»).

Имя автора напомнило встречи тридцатилетней давности с Янгфельдом — молодым шведским ученым, начинавшим в 1970-е годы свой путь к Маяковскому. В числе книг, привезенных мной из Москвы, три его, все с автографами. Первая — статьи и воспоминания о Маяковском², включая его работу «Манифест Летучей Федерации Футуристов и Революция Духа». Обратившись к первоисточникам, Янгфельд сумел показать, что и тогда «революция духа» была не близка и не желательна ни партии, ни народу. Вторая книга, «Маяковский и футуризм»³, — докторская диссертация о полемике между футуристами, отстаивавшими право на новаторство, и, как они их называли, «защитниками старины». Полемика была ожесточенной — не на жизнь, а на смерть. Замечу однако, что даже «Пощечина общественному вкусу» 1912 года с ее эпатажным лозунгом «Сбросить Пушкина, Толстого, Достоевского <…> с парохода современности» была лишь средством привлечь внимание к себе и означала требование дать дорогу молодым. Немногие тогда осознавали, что этот лозунг не стоит понимать буквально. Маяковский любил Пушкина. Но звук пощечины оказался настолько звонким, что до конца дней поэту приходилось доказывать, что он не низвергает «всех классиков» и «никогда этим глупым делом не занимался». Во второй раз произошел обмен подарками. Я преподнесла Бенгту книгу «Маяковский. Россия. Искусство. Мы»⁴, в которой поэт представал как один из теоретиков и практиков современного авангарда. Упоминаю об этом, чтобы была понятна дарственная на книге Янгфельда: «Дорогой Ларисе Огинской на память о вопросе у Пушкина с коробля которого…» (так в оригинале). При следующей встрече я получила от автора уникальный дар: книгу «В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик: переписка 1915-1930″⁵ с надписью: «Ларисе Огинской на память о Л. Ю. «. Конечно, я помнила Лилю Брик. По ее приглашению была у нее и В. Катаняна в квартире на Кутузовском проспекте. Поводом была передача в музей — через меня как главного хранителя фондов — уникального документа — миниатюрного фотоснимка урбанистической композиции с «силуэтами суетящихся людей», на обороте которого рукой В. Хлебникова было написано: «Живопись Маяковского»⁶.

Своего рода перчаткой, брошенной «более или менее официальной советской позиции, развивавшейся с конца 1960-х годов и вызывавшей <…> почти непостижимую неприязнь к Л. Ю. Брик»⁷, было посвящение к «Переписке…»: «Глубочайшую признательность выражаю Л. Ю. Брик (1891-1978), без которой эти материалы не увидели бы свет». В книге впервые была представлена вся переписка Брик и Маяковского, ставшая незаменимым источником данных, используемых как в научных целях, так и популистских, часто с недобрыми намерениями.

Неудивительно, что понадобились почти десять лет и перестройка, чтобы книга вышла в России. В Нью-Йорке, на английском языке, она вышла в 1987 году.

Миновало 27 лет. И каких! С падением советской власти казалось, что теперь, в свою очередь, Маяковский сброшен «с корабля современности». В действительности все складывалось сложнее. По мере очищения от «хрестоматийного глянца» возрастал интерес к Маяковскому — «живому, а не мумии», к мало известным сторонам его творчества и личной жизни.

Книга Бенгта Янгфельдта «Ставка — жизнь. Маяковский и его круг» может послужить основой будущей биографии поэта. Изменилась ли концепция Маяковского в новой книге Янгфельдта? Да, изменилась! Не могла не измениться с учетом новых открытий и добросовестного отношения автора к ним. Изменилась в сторону более глубокого понимания творчества, личной жизни, психологических особенностей характера поэта в их зависимости от общественных и литературных процессов в стране. Изменилась в сторону более нелицеприятной оценки облика и поведения Лили Брик.

По словам автора, новая биография была «попыткой осмыслить судьбу поэта с нуля <…> отстраниться от всего, что узнал о Маяковском раньше, и даже о его близких, так как в книге есть нелестные отзывы о некоторых из них»⁸. Это не помешало автору выразить им благодарность и посвятить свой труд тем, «кто дал мне так много»⁹.

Янгфельдт создал собственный жанр биографического повествования — своеобразный сплав научно-документального содержания с популярной, не без юмора и сарказма, формой изложения и с элементами детективного расследования. Книга строится в хронологическом порядке, но каждая глава имеет «говорящее» заглавие, выстраивая биографию в пространстве и времени.

Хорошо знакомый с историей борьбы футуристов за право на новаторство, Янгфельдт уделяет большое внимание усилиям Маяковского отстоять свои принципы в первые годы становления советской власти. Отказавшись от ставшего одиозным термина «футуризм», его сторонники стали называть себя «левый фронт искусств». Но главное, по мнению автора, — «ориентация на новаторство сохранялась» (с. 394). Когда же возрастающее политическое давление вынуждало поэта идти на компромиссы, это означало «не только внешнюю, но и внутреннюю сдачу позиций». Порвав с ЛЕФом, Маяковский объявил, что «амнистирует Рембрандта». Окружение поэта было в шоке, и, как констатирует биограф, «какая бы тактика ни скрывалась за этим шагом, для человека, считавшего Рембрандта и Рафаэля символами устаревшей эстетики, он означал капитуляцию» (с. 431). В беседе с корреспондентом РИА «Новости» Янгфельдт пояснял: «В этой книге я стремился понять, когда же произошла девальвация Маяковского, когда он изменил себе в угоду власти».

Не могу согласиться с автором в этом вопросе. Думаю, что здесь происходили более глубокие процессы. Несмотря на вступление в РАПП, в противовес «внешней сдаче позиций», выступая 25 февраля 1930 года в Политехническом музее на диспуте «Пути советской литературы», он фактически возвращался к футуристическим лозунгам: «Мы пришли не для того, чтобы фотографировать мир, но для того, чтобы литературным оружием бороться за будущее, за перестройку мира. В этой борьбе мы используем все приемы. Все средства хороши, если помогают строительству социализма»¹⁰. В краткой беседе со мной о книге Янгфельдта Вячеслав Всеволодович Иванов заметил: «По отношению к Рембрандту не было сдачи позиций. Это же о другом. Все о том же: «любите любое»». Так проницательно он напомнил строки программного, 1918 года, стихотворения «Той стороне»: «Когда ж / прорвемся сквозь заставы, / и праздник будет за болью боя, — / мы все украшения / расставить заставим — / любите любое!» Была не внутренняя капитуляция. Была «маяковская» гипербола, вызов, «перчатка»¹¹.

Не только декларативно, но и творчески, оружием сатиры, поэт продолжал бороться с тем, что мешало «перестройке мира». Очень много правды в его гражданских стихах последних лет. «Клоп», «Баня», «Во весь голос» писались отнюдь не в угоду власти, а в знак протеста против того, «что делается вокруг», что «нестерпимо, невозможно» (с. 546), как записал его слова за два дня до смерти кинорежиссер Александр Довженко.

Наряду с Маяковским героиней Янгфельдта остается Л. Брик. Приступая к биографии Лили, Янгфельдт отмечает рано проявившиеся черты ее характера: своеволие, нетерпимость к принуждению, повышенный интерес к сексуальной стороне жизни.

Как историк, Янгфельдт обращает внимание на 1910-е годы, когда «эстетика декадентства выражалась в «чистом искусстве»», а в жизни — «в свободе нравов, граничащей с безнравственностью». «В этом <…> климате формировались взгляды Лили и Оси, и на этом фоне следует рассматривать их поведение и систему взглядов» (с. 67-68). Писатель и далее сохраняет исторический подход к проблемам личностных отношений между людьми.

В этом контексте возникает вопрос, возможна ли полная объективность в работах биографического характера о ставших уже легендарными личностях, таких как Брики и Маяковский? Отвечу: скорее, нет. Каждый имеет право на «своего» Маяковского, на «свою» Лилю Брик. Все дозволено. Не дозволены только недобросовестные приемы. Изъятием из контекста истории, из контекста стиха можно все исказить, интерпретировать в угодном автору свете. Но и интерпретации имеют предел допустимого.

В последние десятилетия появились воспоминания, дневники, книги о женщинах, любивших Маяковского или близких ему. Но что бы ни приоткрывали подобные публикации, они неизбежно обращались к вопросу о месте Лили Брик в жизни поэта. На какое-то время ее образ потеснил Маяковского на выставках, в театральных шоу, в кино, в Интернете и в книгах. «Урожайным» стал 1998 год, когда почти одновременно вышли книги В. Скорятина «Тайна гибели Маяковского»¹², в которую вошел ряд документов, проливающих свет на связи Маяковского и Бриков с чекистской средой, В. Катаняна «Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины»¹³ и А. Ваксберга «Лиля Брик. Жизнь и судьба»¹⁴.

Многие авторы, пишущие о Лиле Брик, ставят вопрос о необходимой объективности по отношению к ней. Но каждый отвечает на него по-своему. Для А. Ваксберга «загадка этой женщины <…> так и осталась загадкой». На вопрос, какая же она, Лиля Брик, он отвечает: «Не знаю». И даже еще резче: «Знать не хочу!» Не лучший ответ для писателя, которому известно, что «хоть реальные факты, о которых биографы повествуют, одни и те же <…> но изложение их и трактовка разные»¹⁵. Сплетни и «версии» наполняют книгу Ваксберга «информационной новизной», чтобы донести (по-видимому, не без оснований) важную мысль: «Где бы ни искать разгадку случившегося (имеется в виду последняя поездка Бриков в Лондон и смерть поэта. — Л. О.), невозможно отмахнуться от очевидного факта: повсюду торчат вездесущие лубянские шишки, по-хозяйски расположившиеся в доме и около на правах ближайших друзей»¹⁶.

Декларируя беспристрастность, задавая провокационные вопросы, проведя чуть ли не криминалистическое расследование, позволяя себе непочтительный тон по отношению к Маяковскому, Лиле Брик, Луначарскому, Мейерхольду, Ваксберг предоставляет читателю свободу выбора в решении поставленных вопросов, что тот и делает, раздувая сплетни.

Популярность обрела книга С. Коваленко «Звездная дань. Женщины в судьбе Маяковского»¹⁷ — документально-художественное повествование в романном ключе. «Мы хотим воскресить «царственную династию женщин», рискнувших взойти на «престол сумасшествия» Маяковского <…> любивших его»¹⁸, — говорится в аннотации к книге. Но очевидный подтекст описываемых «романов» выражался в желании скинуть «накрашенную рыжую» с пьедестала музы поэта.

С автором книги «Звездная дань…» я была знакома. Она приходила работать в отдел фондов музея Маяковского, а я — на конференции в Институт мировой литературы. Помню ее юной, худенькой, общительной, по-человечески отзывчивой аспиранткой этого института. Два года назад через близкую нам обеим Е. Павлову она прислала мне «Звездную дань…» с надписью: «Ларисе Огинской на память о далеких золотых днях нашей жизни». В 2008 году ее не стало. При всем уважении к доктору наук, сотруднику Института мировой литературы, не могу не поделиться двойственным впечатлением от книги. Предваряя «Звездную дань…», С. Коваленко пишет: «Мемуары, как всякий литературный жанр, неизменно пристрастны, а все написанное, по словам У. Фолкнера, в любом случае отражает 13 способов увидеть «черного дрозда», а у читателя пусть будет четырнадцатый и, как мне хотелось бы думать, верный взгляд»¹⁹.

Соблюдая корректность, владея материалом и словом, Коваленко создает свою версию неприглядного облика Л. Брик. Начиная с первых страниц, слово «жестко» звучит постоянно. Наряду с терминами «женщина-миф», «легенда», чаще встречаются «злой гений», «вамп», «прелестница и обольстительница», обладающая правом на «вседозволенность» и «моральную и сексуальную распущенность»: «В искусстве обольщения она была асом, как говорится, с младых ногтей (сказали бы, когтей)»²⁰.

В умении препарировать текст, изымая из него строчки, автора книги тоже можно назвать асом. Хрестоматийная цитата из «Я сам» («Радостнейшая дата. Июль 1915. Знакомство с Л. Ю. и О. М. Бриками») преобразуется в «»радостнейшая дата» стала роковой в судьбе Маяковского и Элички Каган, его тогдашней возлюбленной»²¹. Стилистически это остроумная находка, но она бьет не только по Брикам, но и по Маяковскому.

«Я не беру на себя право судить, кто прав, кто виноват», — пишет Коваленко, но присоединяется к тем авторам, которые требуют «предать суду потомков виновников, среди которых первое место отводится Лиле Брик»²². Но ведь это мы уже проходили — находить «виновных» и предавать «суду». С. Коваленко задается вопросом: «Как же случилось, что имя женщины, которую любил Маяковский и другие славные, теперь треплет бульварная пресса?»²³ — и ссылается на необходимость опубликовать «подлинный дневник» Л. Брик. Против этого трудно возразить. Но есть и другой ответ на ее вопрос: не без влияния таких изданий, как книги А. Ваксберга и С. Коваленко, призывающие читателя увидеть своего «черного дрозда».

Значительным вкладом в объяснение причин и обстоятельств гибели поэта стали книги Б. Сарнова: «Маяковский. Самоубийство»²⁴ и «Сталин и писатели»²⁵. С юности влюбленный в Маяковского, тонко чувствующий его поэтику, Б. Сарнов предлагает свое толкование внутренних стимулов, приведших к трагедии. Среди них «крах мировоззрения»; а «выстрел в сердце» автор называет громогласным заявлением поэта, «что [он] не верит в сталинский социализм»²⁶.

Исключительное значение имела публикация книги «»В том, что умираю, не вините никого…» Следственное дело В. В. Маяковского»²⁷, изданная Государственным музеем В. В. Маяковского. Директор музея, автор проекта С. Стрижнева, писала: «Ища подтверждений в односторонне подобранных фактах, вырывая из контекста цитаты, а иногда и целые документы, иные из них [«очевидцев»] не хотят или не в состоянии представить всю мозаику тех дней. Мозаику противоречивую, запутанную, к тому же отягощенную последующими мифами, домыслами, а порой и ложью»²⁸.

Не обходя вниманием невыясненные ситуации, Янгфельдт не вступает в обсуждение сплетен, «бредней», как он их называет, но предлагает свое, на мой взгляд, более объективное понимание «загадки» Лили Брик. В этом его заслуга и значение книги сегодня. Оставаясь в рамках академизма, он высказывает о Брик весьма нелицеприятные вещи: «Как бы мы ни оценивали чувства Лили к Маяковскому, не стоило ожидать, что с его появлением она изменит свое отношение к любви и сексу, и она не скрывала свою негасимую любовь к Осипу <…> Если она не могла любить Маяковского как мужчину, она искренне любила его как поэта. В этом было ее исключительное значение, если не сказать, миссия: пробуждать его лирический талант…» (с. 261). Если Маяковский хотел остаться в этом союзе, ему надо было мириться с новыми правилами.

Отсюда вытекает один из наиболее важных в книге выводов: «Это была редкая форма союза, основанная на дружбе, доверии, юморе, общих интересах, политической уверенности в том, что они строят новый, лучший мир» (с. 373).

Тратить деньги на Лилю было для поэта так же естественно, как любить. Понимание Янгфельдтом их отношений отлично от мнения тех, кто видит в них только материальную заинтересованность Бриков. Ибо за «молниями телеграмм» с просьбами о деньгах скрывалась общность «более глубокого свойства» (с. 372). Зависть — плохое чувство. И, как говорится, каждый судит в меру своей испорченности.

Из всех известных «треугольников» союз Маяковского и Бриков был наиболее заметным и обсуждаемым. Стоит вспомнить, однако, что несмотря на личную неприязнь к Лиле Брик, Ахматова наряду с собой включила Л. Ю. в число эмансипированных женщин первой трети ХХ века.

После сенсационной публикации стихотворения «Письмо Татьяне Яковлевой» — сначала Романом Якобсоном в Нью-Йорке²⁹, а вслед за ним в симоновском «Новом мире»³⁰, роман Маяковского с Татьяной Яковлевой — единственной, кому, кроме Лили Брик, посвящены строки возвышенной любовной лирики, — стал предметом широкого обсуждения и многих публикаций³¹.

Что нового можно было бы сказать по поводу этого романа? Янгфельдт начинает главу о Татьяне Яковлевой с «Шахтинского дела» — о так называемых буржуазных специалистах, работавших на контрреволюционный центр в Париже, о ситуации в закрытой стране, где царила атмосфера страха. С большим трудом художнику Александру Яковлеву, дяде Татьяны, удалось вызволить ее из Советского Союза. Таким образом, биограф предваряет финал: почему женитьбе Маяковского на Татьяне Яковлевой не суждено было осуществиться.

Признаюсь, что когда впервые, в 1950-е годы, в записной книжке Маяковского я прочла первые строки «Письма Татьяне Яковлевой», то была потрясена их образной силой и заявленным в них кредо: «В поцелуе рук ли / губ ли / в дрожи тела / близких мне / красный цвет моих республик / тоже / должен / пламенеть». А в последней строфе звучали боль и поиски выхода: «Не хочешь? Оставайся и зимуй, / и это /оскорбление / на общий счет нанижем. / Я все / равно / тебя / когда-нибудь возьму — / Одну / или вдвоем с Парижем».

Не стоит думать, что поэт был настолько романтически наивен, чтобы рассчитывать на взятие Парижа. На какое отдаленное будущее оно откладывалось? Лишь будущее футуристическое могло оставаться его поэтическим ориентиром. С интуицией гения, предсказывающего свою судьбу, в «Письме Татьяне Яковлевой», независимо от своих намерений, поэт выразил предчувствие безысходности и тупика, в котором влюбленные оказались. К сожалению, поэтика в целом не составляет сильной стороны Янгфельдта-аналитика и он не останавливается, в частности, на этом, почти пророческом предвидении.

Уверенность Янгфельдта в том, что любовь Маяковского к Татьяне была большая, настоящая, казалась спасительным выходом из эмоционального кризиса, который переживал поэт осенью 1928 года, подтверждается личным свидетельством: «Несмотря на то, что Татьяна из осторожности не произносила слово «любовь», она испытывала к Маяковскому сильные чувства» (с. 447). «В ходе моих бесед с Татьяной Яковлевой зимой 1982 г. стало ясно, что Маяковский был великой любовью ее жизни, а также <…> что она не знала о том, что у Маяковского есть дочь в Америке, о чем ей рассказал я» (с. 494).

Историю любви замечательной пары Янгфельдт прослеживает со свойственным ему психологизмом. Во второй приезд Маяковского в Париж (конец февраля — апрель 1929) Маяковский засыпал Татьяну предложениями руки и сердца. Ему было просто необходимо <…> чтобы она уехала с ним в Советский Союз: «Покинув СССР, он бы умер как поэт. Без советской атмосферы он не мог дышать, а без Лили и Осипа не смог творить <…> Может быть, понимание этого и удерживало Татьяну» (с. 462).

И в этот раз она не смогла принять решение. «Я в Россию не хотела», — признавалась она Роману Якобсону в 1956 году.

Теперь осмелюсь задать вопрос: если первый уклончивый ответ поэт записал как «оскорбление на общий счет», то на чей счет он записал отложенное решение в этот раз? Проницательный Ю. Карабчиевский писал: «Уже весной 29-го Маяковский очень ясно осознает, что он не единственный. Он, конечно, знал об этом и раньше, но, как всегда, надеялся на действие своего обаяния. Как всегда, ошибся»³². Весной 1929 года после 15 мая Маяковский не писал Татьяне в течение трех недель по разным причинам. Одной из них была, как точно заметил Янгфельдт, Вероника Полонская.

Главу о запутанной личной и творческой ситуации, в которую попал Маяковский в 1929 году, Янгфельдт не без горькой иронии назвал «Год великого перелома». В письме Татьяне от 12 июля поэт уверял, что «начнет приделывать крылышки», то есть оформлять документы для поездки в сентябре. А через четыре дня он звал ее стать «инженерицей где-нибудь на Алтае» (с. 473). Вместо Парижа — Алтай? Янгфельдт не дает своего толкования этой фразе. Между тем, может быть, стоило вспомнить сомнение, доверенное ближайшему другу и соратнику, поэту Николаю Асееву: «Асейчик, а вдруг меня вышлют!?»³³ Но биограф приводит свой, достаточно сильный аргумент, проливающий свет на мысль об Алтае. В июле Маяковский послал в «Огонек» «Стихи о советском паспорте». Миллионы советских юношей и девушек, заучивавших их наизусть, не могли предполагать, что при жизни поэта стихи в «Огоньке» не были напечатаны³⁴. Этот факт дает автору право «увидеть взаимосвязь между отказом в публикации и несостоявшейся поездкой в Париж». Он саркастически замечает: «Напечатать стихотворение, в котором Маяковский поет хвалу советскому паспорту, одновременно отказав в получении этого паспорта, — до такого цинизма не дошла даже власть, с каждым днем становившаяся все беспощадней» (с. 493).

Отказ в визе зависел от властей, но Янгфельдт не обходит вниманием наиболее уязвимый для Лили Брик вопрос: есть ли доля ее участия в отказе — и, в связи с этим, о ее контактах с чекистами.

Янгфельдт не смягчает красок в оценке ее реакции: «Несомненно одно: Лиля не хотела, чтобы Маяковский женился на Татьяне, и делала все возможное, чтобы этому помешать. Но что именно она предпринимала? Ограничивалась ли противодействием и «жесткими разговорами» и распространением «сведений» о том, что Татьяна бросила его ради другого? Или, желая его остановить, она решилась на более серьезные меры?» (с. 491)

Какие «более серьезные меры» могла предпринять Лиля? Обратиться к «друзьям» в ОГПУ? Этому особому кругу знакомств Маяковского Янгфельдт посвящает главу «Сноб, Яня, Зоря» — так по-домашнему называли Льва Эльберта, Якова Агранова, Захара Воловича — представителей этого ведомства. Трудно заподозрить Янгфельдта в симпатии к сотрудникам ОГПУ. Но именно он призывает нас, изучавших исторический материализм, к историческому подходу в оценке событий прошлого: «Для лефовцев и симпатизирующих им общение с представителями службы безопасности не было постыдным, напротив, чекистов считали героями в общей борьбе за победу коммунизма. Оценивать отношение советских людей к ОГПУ исходя из сегодняшних знаний о чистках тридцатых годов крайне неисторично» (с. 488).

Янгфельдт опирается на достоверные сведения. Захар Волович являлся начальником парижского отдела ОГПУ, вместе с ним работала его жена Фаина. В Москве их непосредственным начальником был Михаил Горб. Таким образом, в Париже за Маяковским и Татьяной следили советские агенты. В Москве в курсе всех подробностей был Агранов. Следуя логике, автор считает: «Таким образом, для того чтобы узнать о намерениях Маяковского в связи с его поездкой в Париж в октябре 1929 года, «компетентным органам» не надо было расспрашивать Лилю» (с. 492).

В письме Татьяне от 5 октября Маяковский спрашивал, не «наплюнула» ли она на него. И ничего не писал о Париже. Зато в нем есть загадочная фраза: «Нельзя и пересказать и переписать всех «грусностей», делающих меня еще молчаливее» (с. 486). Что это за «грусности», о которых нельзя упоминать? Как и А. Ваксберг, Янгфельдт считает, что Маяковский не подавал заявления о заграничном паспорте, но ему отказали в выездной визе. Это было сделано в устной форме — ему дали понять, что подавать документы бессмысленно.

«У советской власти имелись веские причины не позволить Маяковскому поехать в Париж. Главная из них — опасение, что он останется за границей, если Татьяна откажется вернуться в Советский Союз, а этого ни в коем случае нельзя было допустить: Маяковский считался государственным достоянием» (с. 492).

За неимением других доказательств, таков ответ Янгфельдта на этот вопрос.

Что касается Маяковского, «недоверие со стороны властей было воспринято им как оскорбление». Оно было теми «грусностями», от которых он становился все мрачнее и замыкался в себе. Янгфельдт уточняет: «Осенью 1929-го он [Михаил Горб] исполнял обязанности заместителя начальника иностранного отдела ОГПУ и отвечал за советскую агентуру во Франции — если кому-либо и известны обстоятельства несостоявшейся поездки Маяковского в Париж, то именно ему. В любом случае, если мы хотим найти ответы на вопросы, связанные с ней, то искать их надо на Лубянке» (с. 487).

Сегодня мы имеем расширенное представление о сложной ситуации, в которой оказался поэт в начале 1930 года. Более полувека назад в музее Маяковского на неизменный вопрос посетителей об обстоятельствах смерти поэта мы говорили о комплексе причин, приведших его к выстрелу: отказ в визе, бойкот выставки «20 лет работы» друзьями, писателями, властями, вырезанная из журнала «Печать и Революция» страница с портретом и приветствием по случаю 20-летия творческой деятельности, провал «Бани», отказ В. Полонской остаться с ним утром 14 апреля, отсутствие Лили Брик в Москве, нервное истощение, грипп, мнительность; тема самоубийства в творчестве. Все это соотносилось со словами в предсмертном письме Маяковского «Всем»: «Это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет». Обо всем этом есть в книге Янгфельдта, но есть и другое, о чем не принято было говорить в прошлые годы: о внутреннем конфликте в душе поэта между лириком и гражданином, о недоверии к нему со стороны властных структур, о том, что возрастающее разочарование было взаимным. Он становился «на горло собственной песне», а в томе Советской энциклопедии (январь 1930 года) утверждалось, что бунт Маяковского — «анархический и индивидуалистический». В списке шестнадцати лучших призведений о Ленине (25 января 1930-го) его поэма отсутствовала (с. 521-522).

Футурист в душе, выход из тупика он видел только в обращении к будущему: «Уважаемые / товарищи потомки! / Роясь / в сегодняшнем / окаменевшем говне, / наших дней изучая потемки, / вы, возможно, спросите и обо мне», — так начиналась прощальная поэма «Во весь голос». Глава о ней в книге так и называется: «В сегодняшнем окаменевшем говне». Но в оценке поэмы у Янгфельдта, по-моему, содержится противоречие. С одной стороны, он называет ее политическим манифестом. С другой — отзывается о ней как о решительной клятве в лояльности. Но лояльность к властям в поэме как раз трудно себе представить. Как же тогда понимать: «Мой стих дойдет / через хребты веков / и через головы / поэтов и правительств»? Ведь имеется в виду — через головы нынешних правительств! А в черновых набросках к поэме есть строка: «через головы безжалостных правительств».

Маяковский имел основание считать, что цепь неудач, особенно в последние месяцы, была не случайностью, а результатом сознательного отношения к нему властей. Это подтвердили слова Ивана Гронского, главного редактора «Известий»: «Владимир Владимирович, дело в том, что у вас расхождения с партией по вопросам художественным, точнее говоря, философско-этическим, более глубокие, чем вы думаете» (с. 550) (февраль 1930-го).

Главу о трагической смерти поэта биограф не без горечи и сарказма назвал «Первая большевистская весна», предпослав ей пророческие строки эпиграфа: «Я с сердцем ни разу до мая не дожил, / а в прожитой жизни / лишь сотый апрель есть». Апрельские дни в книге Янгфельдта расписаны буквально по дням и часам. «»14 апреля <…> в своем кабинете <…> покончил жизнь самоубийством поэт Владимир Маяковский <…> самоубийство вызвано причинами чисто личного порядка, не имеющими ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта», — сообщала официальная «Правда» 15 апреля. Власть устраивала эта формулировка, но многие рассматривали самоубийство как политический акт, а в литературно-художественных кругах газетные уловки воспринимались как «ловкая комедия для идиотов»» (с. 577).

Подлинную трагедию Маяковского 1930 года назвал Пастернак: «Единственный гражданин идеального социалистического государства, о котором он больше всего мечтал. И которое не состоялось. Горе государству, чей единственный настоящий гражданин застрелился». Пророческие слова.

Есть в книге еще пара аспектов, объясняющих причину трагедии: боязнь старости и суицидные наклонности личности, которым автор, вслед за Л. Ю. и Романом Якобсоном, придает большое значение. Что ж, есть все основания утверждать, что «тема самоубийства пронизывает все творчество Маяковского».

«Если б я в это время была дома, может быть и в этот раз смерть отодвинулась бы…»³⁵, — обрывает Янгфельдт цитату из воспоминаний Л. Брик 1956 года и поясняет: «вопрос был не ЕСЛИ, а КОГДА и КАК» (с. 595). Убеждение это разделял и Якобсон, подтвердивший в беседе с автором: «Этот человек был абсолютно не приспособлен для жизни», и что выходов у него не было — «это правда» (там же). Нота безысходности, на которой автор заканчивает главу «Ставка — жизнь», давшую название всей книге в целом, своим детерминизмом вызывает во мне невольное чувство протеста. Если в 1915 году, анонсируя выход поэмы «Облако в штанах», поэт писал «о разных Маяковских», то и в 1930 году он «разный»: «трагический» и «жизнеутверждающий» — вместе с его последним и бессмертным: «Я знаю силу слов, / Я знаю слов набат…».

Оборванная автором цитата из Лили Юрьевны заканчивалась словами: «…может быть и в этот раз смерть отодвинулась бы на какое-то время. Кто знает!»³⁶. Вот и мне, с неумирающим чувством надежды, хотелось, чтобы хоть одна дверь или «выход» оставались для поэта приоткрытыми, и вслед за Л. Ю. я бы воскликнула, но со знаком вопроса: «Кто знает?»

Как-то получается так, что возражения автору у меня возрастают к концу книги. Касаются они главы «Вторая смерть Маяковского». В ней полностью приведено письмо Л. Брик Сталину от 24 ноября 1935 года, его резолюция о «лучшем, талантливейшем поэте нашей советской эпохи» и затем говорится о том, к какому искаженному представлению о творчестве поэта она привела. Как сильный довод приведены слова Пастернака: «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было второй его смертью. В ней он не повинен». Что правда, то правда. Но не полная — беру на себя смелость возразить. Некий положительный результат все же остался, так же, как в случае с картофелем, наряду с хлебом насущным накормившим Россию.

«Маяковский создал язык эпохи», — сказала Ахматова. Новатор стиха, без вклада которого немыслима современная поэзия — независимо от того, как пишет поэт, «под Пушкина» или «под Маяковского». Трагический лирик эпохи, он занимает свое место в ряду крупнейших поэтов ХХ века. В его поэзии заложены высокие морально-этические нормы. На его стихах выросло поколение, которое шло на фронт. Поэты-шестидесятники считали себя продолжателями его традиций. Диссиденты бросали вызов режиму, оглядываясь на его бойцовские качества. Он обогатил язык метафорами, афоризмами, поговорками, вошедшими в плоть современной речи.

Неужели прав Янгфельдт, утверждая: «Когда после распада СССР была перекроена литературная иерархия, Маяковский исчез из учебных планов и книжных магазинов. Это стало его третьей смертью — и в ней он был не повинен» (с. 602)…

Признаю: интерес к Маяковскому падает, но хочу надеяться, что уважаемый мной писатель ошибается. История все расставит по своим местам. В школьных программах есть Маяковский — настоящий, лучший. Группа по изучению творчества Маяковского при Институте мировой литературы РАН под руководством А. Ушакова в 2008 году совместно с музеем Маяковского провела международную конференцию по обширной программе и готовит к изданию полное собрание сочинений. Станция метро в Москве носит его имя. На Триумфальной площади стоит ему памятник. Хочу верить, что третьей смерти не будет. А сбудется пророчество Марины Цветаевой о Маяковском: эта «вакансия: первого в мире поэта масс — так скоро не заполнится. И оборачиваться на Маяковского нам, а может, и нашим внукам, придется не назад, а вперед».

Завершаю: попытка Бенгта Янгфельдта написать правдивую книгу во многом удалась — интеллигентная, честная книга. В декабре 2008 года она была представлена на Международной ярмарке интеллектуальной литературы в Доме художника в Москве. Будем и мы оценивать его труд по законам, автором самому себе установленным: «Маяковский был первым поэтом революции, Осип Брик — идеологом нового искусства. Лиля Брик с ее свободными взглядами на любовь и секс — символом современной женщины» (с. 4).

Всем советую книгу прочитать. Маяковский продолжается.

Лариса ОГИНСКАЯ

г. Лос-Анджелес

1. Янгфельд Бенгт. Ставка — жизнь. Маяковский и его круг / Перевод со шведского Аси Лавруши и Бенгта Янгфельда. М.: КоЛибри, 2009. 640 стр. В дальнейшем при цитировании номера страниц приводятся в тексте в скобках. [↩]
2. Vladimir Mayakovskij. Memoirs and essays / Editors Bengt Jangfeldt and Nilsson Nils Ake. Stockholm, 1975.[↩]
3. Jangfeldt Bengt. Mayakovskij and Futurism. 1917-1921. Stockholm, 1976. [↩]
4. Маяковский. Россия. Искусство. Мы / Сост., вступ. ст. и коммент. Ларисы Огинской. Будапешт: Корвина, 1979 (на венгерском языке). [↩]
5. В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик: переписка 1915-1930 / Сост., подгот. текста, введение и коммент. Бенгта Янгфельдта. Stockholm, 1982. [↩]
6. Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. М.: Искусство, 1970. С. 23 (весной 1918 года, одновременно с Маяковским, Хлебников был в Москве). А. Нюренберг удостоверил, что это одна из композиций Маяковского, выставленных в Художественном Салоне весной 1918-го.[↩]
7. В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик: переписка 1915-1930. С. 11. [↩]
8. Вовк С. Шведский писатель представил России правдивую книгу о Маяковском // РИА Новости. www.rian.ru/culture/ 20081128/156095527. html [↩]
9. Янгфельд Бенгт. Ставка — жизнь. Маяковский и его круг. C. 7. [↩]
10. Цит. по: Катанян В. А. Маяковский. Литературная хроника. Изд. 3-е. М.: Госиздат, 1956. С. 398. [↩]
11. »Перчатка» — так были названы тезисы доклада, прочитанного Маяковским в Москве, в зале Общества любителей художеств 13 октября 1913 года на «Первом в России вечере речетворцев». Подробнее см.: Катанян В. А. Указ. соч. С. 52. [↩]
12. Скорятин В. И. Тайна гибели Владимира Маяковского. Новая версия трагических событий, основанная на последних находках в секретных архивах. М.: Звонница, 1998.[↩]
13. Катанян В. В. Лиля Брик, Владимир Маяковский и другие мужчины. М.: Захаров; АСТ, 1998. [↩]
14. Ваксберг А. И. Лиля Брик. Жизнь и судьба. М.: Олимп, 1998. См. также: Ваксберг А. Загадка и магия Лили Брик. М.: Олимп; Смоленск: Русич, 2004. [↩]
15. Ваксберг А. Загадка и магия Лили Брик. С. 6.[↩]
16. Ваксберг А. Загадка и магия Лили Брик. С. 253.[↩]
17. Коваленко С. А. Звездная дань. Женщины в судьбе Маяковского. М.: Эллис Лак, 2000, 2006, 2008. Цит. по изд. 2006.[↩]
18. Там же. С. 8.[↩]
19. Коваленко С. Указ. соч. С. 14. [↩]
20. Там же. С. 221.[↩]
21. Там же. С. 238. [↩]
22. Там же. С. 311. [↩]
23. Там же. С. 315. [↩]
24. Сарнов Б. Маяковский. Самоубийство. М.: Эксмо, 2006.[↩]
25. Сарнов Б. Сталин и писатели. Т. 1. М.: Эксмо, 2008. [↩]
26. Там же. С. 225, 218. [↩]
27. »В том, что умираю, не вините никого…». Следственное дело В. В. Маяковского. Документы. Воспоминания современников. М.: Эллис Лак, 2000, 2005. [↩]
28. Там же. С. 5. [↩]
29. Якобсон Р. Новые строки Маяковского. Русский литературный архив. Нью-Йорк, 1956. [↩]
30. Маяковский В. Письмо Татьяне Яковлевой // Новый мир. 1956. № 4. [↩]
31. См., например: Тата (Татьяна Яковлева. Музей Маяковского). Иллюстрированный каталог выставки. М., 2003; Тюрин Ю. Татьяна. Русская Муза Парижа. М.: Гелеос, 2006; Du Plessix Gray Francine. Them. A memory of parents. N.-Y.: The Penguin Press, 2005.[↩]
32. Карабчиевский Ю. Воскрешение Маяковского. М.: Советский писатель, 1990. [↩]
33. Коваленко С. Указ. соч. С. 478. [↩]
34. «Стихи о советском паспорте» в журнале «Огонек» были напечатаны только после смерти Маяковского с датой «июль 1929» как «неизданные стихи» («Огонек», 1930, № 12). В сборнике стихов Маяковского «Туда и обратно», вышедшем в декабре 1929 года, они появились раньше.[↩]
35. Брик Л. Пристрастные рассказы. Воспоминания, дневники, письма. Изд. 2-е. М.: Деком, 2004. С. 136. [↩]
36. Брик Л. Указ. соч. С. 136. [↩]