Материал для продолжения

Первый сборник непериодической серии «Из истории международных связей русской литературы» увидел свет в 1967 году. «Эпоха реализма» ¹ – шестой по счету сборник, по ряду обстоятельств ставший как бы итоговым. Это связано и с тем, что, избрав хронологический принцип комплектования сборников (от XVIII века к концу XIX, от Просвещения² через «ранние романтические веяния» ³ и «эпоху романтизма» ⁴ к реализму), составители дошли до самого конца XIX века (последняя статья нового сборника, посвященная творчеству швейцарского писателя К. -Ф. Мейера, захватывает даже и XX век – переводы произведений Мейера в советское время). Связано это и с обстоятельством печальным – смертью академика М. Алексеева, бессменного ответственного редактора сборников серии (его памяти посвящена «Эпоха реализма»).

За пятнадцать лет существования серии у авторов сложились определенные принципы отбора материала и обращения с ним. Многие из них неоднократно формулировал в своих предисловиях и послесловиях М. Алексеев; некоторые другие присутствуют в статьях невысказанно, подспудно.

Основной тезис, определивший облик серии, был изложен М. Алексеевым в «Предисловии» к сборнику «От классицизма к романтизму» ⁵: «Первоначально участники этих сборников предполагали составить полный и систематический свод данных о постепенном распространении в русской литературе XVIII – XIX вв. важнейших произведений западноевропейских писателей, как изданных в русских переводах отдельными книгами, так и напечатанных в периодических изданиях; предполагалось также привлечь к исследованию все русские критические материалы об этих произведениях (печатные отзывы, читательские свидетельства, занесенные в мемуары и переписку…)» (стр. 3). Однако затем, не столько из-за «обилия материала, подлежавшего изучению, сколько из-за слабой его… изученности» (стр. 3 – 4), цели серии были ограничены более узкой задачей – освещением в ряде статей «отдельных вопросов восприятия зарубежных литератур в России» (стр. 4).

Таким образом, если говорить об избранных для изучения объектах (писателях, произведениях, школах), картина возникает заведомо неполная. Возьмем, например, французскую литературу, как она представлена в сборниках серии. Здесь фигурируют Руссо, Вольтер, де Сталь, романтическая драма, Сент-Бёв, Тэн. За рамками серии оказались и многие крупные писательские фигуры XVIII и XIX веков (назовем, например, Дидро или Шатобриана), и многие литературные явления (если говорить о XIX веке, французский исторический роман или лирика французских романтиков: Мюссе, Ламартина; мы упоминаем те имена и жанры, восприятие которых в России не становилось до сих пор предметом специальных монографических исследований).

Сказанное, разумеется, вовсе не упрек. Упрекать авторов серии в том, что они не смогли объять поистине необъятный материал контактов русской литературы с иностранными (прежде всего европейскими) литературами, бессмысленно, тем более что, как явствует из уже упомянутого «Предисловия» к книге «От классицизма к романтизму», авторы прекрасно сознают обилие тем, еще требующих своего рассмотрения. «За пределами настоящего сборника, – писал М. Алексеев, – остались, например, английский «готический» роман и повесть в русских переводах и переделках, вопрос о теориях художественного перевода в России в указанное время, изменившаяся функция античных литератур…» (стр. 5). Заметим также, что обширнейшие библиографические сноски к каждой из статей отчасти восполняют пробелы, отсылая читателя к работам на сходные или близкие темы, благодаря чему вырисовывается более общая картина восприятия данной национальной литературы в России. Так, статья П. Заборова «Французская романтическая драма в России 1820 – 1830-х годов» («Эпоха романтизма») начинается с перечня работ, где «более или менее подробно охарактеризовано усвоение у нас французской романтической поэзии и прозы» (стр. 114), а именно: творчества Виньи, Ламартина, Нодье, Констана, Стендаля.

Таким образом, если говорить о предмете исследования, то направления, в которых стоит продолжать работу, не нуждаются в излишних комментариях. Свод данных о восприятии практически любого писателя чем-то пополнит сложившиеся представления о литературном процессе и будет «служить материалом для продолжения и предварительных теоретических обобщений» ⁶. В этой связи хочется особенно выделить материалы для библиографии Ю. Левина «Английская журналистика в русских переводах XVIII века» («Эпоха Просвещения»), «Английская поэзия XVII – XVIII веков в русских переводах» («От классицизма к романтизму») и «Вальтер Скотт в русской печати» («Эпоха романтизма»). Это – источник, к которому не могут не обращаться исследователи, занимающиеся изучением не только русско-английских связей, но и вообще литературы указанных эпох.

Несколько иначе обстоит дело с принципом объединения статей в сборники и с историко-теоретическим осмыслением накопленного – поистине бесценного – материала. Нетрудно заметить, что, хотя в названиях сборников стоят литературоведческие термины, обозначающие литературные направления, принцип этот по преимуществу хронологический, а не теоретический, и базируется прежде всего на понятии «эпоха». Именно это и давало всякий раз составителю и авторам довольно большую свободу по отношению к «направленческому» императиву, заданному заглавием. В некоторых случаях оба компонента исследования – и изучаемый иностранный автор, и его русские критики, читатели и продолжатели – принадлежат на самом деле к одному и тому же направлению, упомянутому на титульном листе сборника (назовем статью Р. Данилевского «Людвиг Тик и русский романтизм» – «Эпоха романтизма»). Впрочем, таких случаев, пожалуй, меньшинство. Более распространена другая ситуация: иностранный автор может быть с теми или иными оговорками отнесен к определенному направлению, русские же реакции на его творчество исходят из самых разных лагерей. Например, творчество Жермены де Сталь – безусловно образец «ранних романтических веяний», однако из русских литераторов, сочувственно писавших о ней, романтиками, пусть даже и ранними, могут быть названы далеко не все. Наконец, два последних сборника серии являют в основном полностью противоположную картину: с реализмом, упомянутым в их заглавиях («От романтизма к реализму», «Эпоха реализма»), связаны, как правило, русские части статей, иностранные же их «герои» (Сент-Бёв, Тэн или Сервантес) имеют к нему лишь косвенное отношение. Таким образом, очевидно, что формы соотношения отдельных статей с темами сборников разнообразны.

Столь же разнообразны и жанры статей. Здесь и биографические очерки о деятелях русской культуры, много сделавших для пропаганды в России произведений иностранных авторов (назовем написанную Ю. Левиным интереснейшую биографию Иринарха Введенского, – «Эпоха реализма», – вводящую в научный оборот новые архивные материалы), и литературные портреты писателей, недостаточно известных современному русскоязычному читателю (например, статья Р. Данилевского и Г. Тиме «Творчество К. -Ф. Мейера и Россия» – «Эпоха реализма»), и статьи, рассматривающие «русскую судьбу» иностранных писателей в определенном историко-теоретическом ракурсе: так, в статье Ю. Лотмана «Руссо и русская культура XVIII века» («Эпоха Просвещения») упор сделан на идеологию, на общественно-политические концепции русских поклонников Руссо, а в статье В. Багно «Дон Кихот» Сервантеса и русская реалистическая проза» ⁷ («Эпоха реализма») – на влияние романа Сервантеса на поэтику русского романа XIX века. Здесь и проблемные обзоры типа «Русский гамлетизм» («От романтизма к реализму») и «О русском поэтическом переводе в эпоху романтизма» («Ранние романтические веяния») Ю. Левина, и статьи, темой которых является не столько рецепция творчества того или иного писателя, сколько бытование на русской почве его образа, своеобразная литературная легенда о нем (Р. Горохова, «Образ Тассо в русской романтической литературе» – «От романтизма к реализму»).

Эта множественность подходов наглядно демонстрирует тот арсенал приемов и методов работы, которыми обладает сегодня сравнительное литературоведение. Поэтому очень хорошо, что статьи не «причесаны под одну гребенку», а написаны по-разному – в зависимости от исследовательского темперамента автора и особенностей предмета исследования.

Впрочем, все статьи при их несомненном разнообразии роднит одно свойство – «аскетический» отказ от «предварительных теоретических обобщений», стремление предоставить слово фактам, отложив «до лучших времен» выведение некоторых общих закономерностей восприятия инонациональных литератур в России в избранную эпоху. Приведем один пример. В статье П. Заборова «Жермена де Сталь и русская литература первой трети XIX века» («Ранние романтические веяния»), содержательной, богатой фактами, обладающей собственным «сюжетом» (укажем, в частности, на проницательное суждение о том, что в связи со становлением русского романтизма интерес русских литераторов переходил с одних частей знаменитого трактата госпожи де Сталь на другие, с разделов, касающихся «немецких обычаев и нравов», на те «разделы, в которых речь шла о немецкой философии, эстетике и художественной литературе», – стр. 188), есть пространная сноска, где говорится о представляющем «исключительно большой интерес» восприятии книги «О Германии» Анной Петровной Керн: «Человек, далекий от литературно-философских дискуссий и вообще не слишком образованный, Керн стремилась с помощью «прекрасного путешествия г-жи Сталь» разобраться в собственных чувствах… оценить собственную семейную драму» (стр. 195), – отсюда своеобразный характер отрывков, особо подчеркиваемых Керн: в них речь идет, как правило, не столько о романах – книгах, написанных писателями, сколько о романах – общении любящих сердец. Наблюдение верное и тонкое, но, безусловно, применимое к гораздо более широкому кругу явлений, нежели единичный факт – восприятие книги Жермены де Сталь Анной Петровной Керн. В начале XIX века подобным образом (исходя не столько из особенностей произведения иностранного автора, сколько из потребностей русской читающей публики) подходили не только к книге де Сталь и не только одна «не слишком образованная» Керн. Так, отбор фрагментов для перевода из книги Шатобриана «Гений христианства» в русских журналах 1810 – 1820-х годов носит примерно такой же субъективный и «волюнтаристский» характер – отбирается не то, что связано с теологией или эстетикой (темы, наиболее дорогие для Шатобриана), а то, что в первую очередь интересует читателя, – красочные описания экзотической природы и диковинных обычаев. По-видимому, этот ряд можно было бы продолжить. Скорее всего дело в некоторой особенности восприятия в данную эпоху, заслуживающей специального рассмотрения.

В этой же статье, говоря об остывании интереса к творчеству де Сталь в конце 1820-х годов, П. Заборов замечает, что интерес этот, в тех случаях, когда он все-таки существовал, «оказывался по преимуществу не самостоятельным, отраженным, возникавшим то как проявление пиетета к «славным женщинам», то в поисках «начал» европейского романтизма и современной философии, то вследствие увлечения немецкой культурой, то при обращении к наполеоновской эпохе» (стр. 201). И это верное и тонкое замечание тоже можно толковать расширительно: далеко не одну только госпожу де Сталь воспринимали как символ определенной темы, как представителя определенных литературных тенденций, и мысль эта опять-таки достойна особого разговора, а не только маргинального упоминания.

П. Заборов, Ю. Левин, Р. Данилевский и их коллеги проделали огромную работу по выявлению и систематизации материалов по истории международных связей русской литературы. Именно тщательность, обстоятельность, серьезность такой работы и позволяет сказать: по-видимому, уже настала пора, не прекращая сбор конкретных сведений, перейти к формулированию некоторых общих закономерностей восприятия зарубежной литературы в ту или иную эпоху. Тогда тот хронологически – направленческий принцип комплектования сборников, о котором шла речь выше, наполнится, возможно, новым смыслом. Пока же статьи, хотя и подобранные так, чтобы в хронологическом и стадиальном отношении быть достаточно близкими друг к другу, сохраняют полную самостоятельность и соседствуют на страницах сборников, почти не взаимодействуя между собой.

Более того, поскольку авторы статей не ставят перед собой вопроса о том, что, собственно говоря, такое Просвещение, романтизм или реализм, принимая за отправную точку устоявшиеся, общепринятые определения этих понятий в литературоведческой науке, а подчас, быть может, и просто интуитивное представление о том, какие писатели являются, например, романтиками, а какие нет, то иногда в статьях возникает – вероятно, помимо воли авторов – некоторое «притягивание» исследуемого материала к теме и заглавию сборника. Так, в финале упомянутой статьи Ю. Левина об И. Введенском появляется фраза о тенденциях «реалистического перевода» (стр. 116) в переводческих принципах этого литератора. Пусть даже современные теоретики перевода считают термин «реалистический перевод» общепринятым, сама фраза не может не вызывать недоумения. В той же «Эпохе реализма» в статье Р. Данилевского «Немецкий реализм 1850 – 1860-х годов и русская литература» осуществлена попытка (нечастая в сборниках серии и потому особенно ценная) дать определение именно немецкого реализма тех лет, стараясь избежать «опасности переосмысления, невольного осовременивания прежних литературных явлений» (стр. 153). Р. Данилевский подчеркивает, как важно исходить «не только из современного представления о реализме», но и из «самоопределения» реалистических направлений и течений прошлого» (стр. 154). И действительно, очевидно, что немецкий «Zeitroman» («роман о современности»; и «реалистический перевод» – вещи настолько разные, что закрадывается сомнение в целесообразности употребления в обоих случаях одного и того же термина «реализм», и, безусловно, исходить здесь надо из «самоопределения» литературы прошлого.

Из сказанного напрашивается следующий вывод: в том виде, в каком он существует сейчас, хронологически-направленческий принцип подбора статей исчерпал себя; во всяком случае, следовать ему не обязательно, тем более что весь путь от Просвещения к реализму в шести сборниках серии уже проделан. В дальнейшем, вероятно, имеет смысл либо продолжать фактографические изыскания, не ограничивая сборники рамками той или иной эпохи и исходя из интересов исследователей и степени изученности (точнее, степени неизученности) материала, либо строить сборники так, чтобы понятие «эпоха» наполнялось в них смыслом именно в аспекте своеобразия международных связей русской литературы в данную эпоху.

В том же, что серия непременно должна быть продолжена, сомнений быть не может – без нее картина нашего сегодняшнего литературоведения выглядела бы существенно обедненной.

1. »Эпоха реализма», Л., «Наука», 1982, 328 с. [↩]
2. »Эпоха Просвещения», Л., «Наука», 1967, 363 с. [↩]
3. »Ранние романтические веяния», Л., «Наука», 1972, 295 с. [↩]
4. »Эпоха романтизма», Л., «Наука», 1975, 284 с. [↩]
5. »От классицизма к романтизму», Л., «Наука», 1970, 392 с. [↩]
6. «От романтизма к реализму», Л., «Наука», 1978, с. 302.[↩]
7. Заметим, кстати, что в этой интересной и широкой по объему осмысленного материала работе отсутствует упоминание об одном характерном случае обращения русского автора к фигуре «рыцаря печального образа». Мы имеем в виду автобиографию В. Печерина, написанную в 1870 – 1871 годах, где автор подчеркнуто и последовательно отождествляет себя с Дон Кихотом.[↩]