Мастерства Пушкина
А. Слонимский, Мастерство Пушкина, Гослитиздат, М. 1959, 523 стр.
Автор книги «Мастерство Пушкина» редко выходит за пределы избранного им времени. В книге А. Слонимского речь идет о великом русском поэте, иногда о его предшественниках и современниках и лишь мимоходом о его непосредственных учениках и наследниках – поэтах и писателях второй половины XIX века. И все-таки она имеет самый живой интерес с точки зрения литературной жизни наших дней. Собранные и систематизированные в ней наблюдения над стилем великого поэта непосредственно касаются современных споров; о художественном мастерстве.
Достижения советских литературоведов в истолковании классического наследия бесспорны и общеизвестны. Пушкинисты также немало сделали в области изучения как поистине необозримого богатства идей Пушкина, так и особенностей его стиля. Но судьба результатов, полученных в этих двух органически слитых, но в исследовательской практике чаще всего разделяемых сферах, далеко не одинакова. Если наиболее значительиые выводы об идейном развитии Пушкина стали в наши дни достоянием популярной литературы, вошли в школьные учебники, то наблюдения над стилем Пушкина, иногда даже самые интересные, известны пока что сравнительно узкому кругу историков литературы. Одной из главных причин этого различия является, пожалуй, та, что исследователи стиля Пушкина, как правило, адресовались к исследователям же, и это, конечно, не могло не отразиться на стиле их собственных работ, часто мало доступном для рядового читателя. И разве скука, порою раскидывающая свою паутину в школьных классах, когда там «проходят» Пушкина, вползла туда отчасти не по этой причине? А ведь именно здесь-то и должна зарождаться и укрепляться на всю жизнь подлинная любовь к поэзии. Вот почему важна всякая книга, в которой разговор о величайшем русском поэте ведется непосредственно с читателем.
В работе старейшего советского пушкиниста А. Слонимского много интересного и для специалистов, но главная ее ценность, по-видимому, не в «чисто» исследовательских результатах. Автор определяет свою книгу как «прежде всего книгу читательскую». «Я пытаюсь вместе с читателем, с читательской точки зрения, еще раз прочесть Пушкина, так как свежее восприятие его часто заменяется рассуждениями о нем» (стр. 5).
А. Слонимский не стремился охватить в своей книге все творчество Пушкина. Характеристика мастерства великого поэта дается на материале наиболее совершенных и популярных его произведений. В первом и самом большом (и – скажем заранее – самом удачном) разделе книги исследуются, как любит говорить А. Слонимcкий, «законы» пушкинской лирики, затем идут разделы, посвященные поэмам, «Евгению Онегину», «Борису Годунову». Завершается книга разделом о прозе Пушкина.
«Чтение» начинается в книге не «с начала», то есть не с лицейских стихов, а «с середины», с того, что каждый знает наизусть. Берется памятное с детства стихотворение:
Подруга дней моих суровых.
Голубка дряхлая моя!..
— Вам эти строки знакомы и понятны? – как бы спрашивает автор читателя. – Но не будем спешить, остановимся на минуту и подумаем, как они значительны. «Достаточно этого обращения, чтобы понять все: и характер отношений поэта к няне, и обстоятельства, с которыми связано стихотворение. Ничего прямо не сказано: ни о ссылке (только намек), ни о московской суете, в которую поэт погрузился после деревенского уединения, ни О бенкендорфовской опеке, под которую он попал. Но все это ощущается как подтекст… В этой особенной нежности к няне, в этом воспоминании о покинутом деревенском уединении, во всей этой простой, задушевной, истинно народной речи слышится сожаление, тоска – отражается не только личное настроение поэта, но и вся тревожная атмосфера последекабрьских дней. «Домашняя» тема начинает звучать политически, хотя о политике в стихотворении ни слова» (стр. 10 – 11).
Что нового сообщено здесь читателю? Немного. Факты, о которых автор вспомнил в этих строках, общеизвестны. И все-таки даже для очень квалифицированного читателя стихотворение зазвучало полнее, чем прежде, а может быть, и открыто заново. Интерес возбужден, читатель начинает верить автору. И на большей части страниц своей книги А. Слонимский вполне оправдывает это доверие. Можно открыть ее почти на любом месте и невольно абзац за абзацем, страница за страницей «зачитаться» анализом какого-нибудь произведения Пушкина.
В чем секрет этой «заразительности»? Вероятно, в том, что автор стремится прежде всего раскрыть самое главное в поэзии Пушкина – красоту его мысли. Отправляясь от высказывания Чернышевского о мысли как о существенной красоте художественного произведения, А. Слонимский пишет: «…художественная отделка сама по себе никогда не являлась самоцелью у Пушкина – она служила средством для более полного и точного выражения мысли. По мере того, как расширялась и углублялась мысль, полновеснее и содержательнее звучало слово, крепче и музыкальнее становился стих. Мысль – вот что являлось руководящим началом в работе Пушкина над текстом» (стр. 64).
А. Слонимский стремится показать, как мысль художника одушевляет буквально каждое слово, каждую интонацию произведения. В «Анчаре», например, он прослеживает, как идея стихотворения выразилась в антитезе владыки и раба, как мысль о бесчеловечности угнетения подчеркнута контрастными и в то же время перекликающимися эпитетами «бедный» и «непобедимый», как неприятие покорности просвечивает в неожиданной, казалось бы, параллели:
И тот послушно в путь потек…
Своя послушливые стрелы…
Такой анализ делает ближе и ощутимее ту истину, что поэзия начинается лишь там, где слово выступает во всем богатстве своих значений.
К своему исследованию автор привлекает варианты и показывает, что тот или иной, может быть, и не бросающийся сразу в глаза смысловой или интонационный оттенок, та или иная подчас еле уловимая эвфоническая подробность добыты поэтом в настойчивом, кропотливом труде.
Во многом по-новому анализируется в книге пушкинский психологизм. В этом отношении особенно интересно, хотя и не бесспорно, рассмотрены такие сложные образы, как Алеко, Татьяна. Наконец, большой удачей является глава о сказках. А. Слонимский сумел выявить в них истинно русскую красоту и мудрость.
Вдумчивое чтение текста, экскурсы в историю его написания – все это помогает создать ту атмосферу живой непринужденности наблюдений и выводов, которая прежде всего привлекает в книге, особенно в главах, посвященных лирике и ранним поэмам. Экономно, стараясь не перегружать своего изложения, А. Слонимский устанавливает связь произведений Пушкина с фактами его личной жизни, с событиями его времени, с настроениями и думами лучших людей той эпохи. Однако там, где речь идет о произведениях с более сложной проблематикой, этих лаконических указаний становится уже явно недостаточно.
«Полтава» и «Медный всадник» рассматриваются в особой главе как поэмы исторические. Известно, что во всех произведениях Пушкина на исторические темы история и современность органически слиты. В конечном счете само обращение к истории было продиктовано стремлением разрешить вопросы современной жизни. И не вскрыв современного плана в исторических произведениях Пушкина, нельзя понять ни их идеи, ни их художественного своеобразия. Этого-то как раз и не сделано. Почему в последекабрьские годы Петр стал постоянной темой пушкинского творчества? Связано ли было увлечение Петром с размышлениями Пушкина о современных ему событиях или, напротив, оно было предопределено стремлением поэта забыться в героическом прошлом? Эти и многие другие вопросы остаются в книге без ответа. И результаты этого упущения не замедлили сказаться.
Там, где говорится о «Полтаве», применены как будто те же приемы анализа: тщательно исследуется композиция поэмы, ее сложная тональность, ее ритмика; подробно разбирается даже такой вопрос, почему стих:
И ад и смерть со всех сторон…
в окончательном тексте несколько изменен:
И смерть и ад со всех сторон…
Но сходство это только внешнее. Здесь не чувствуется целеустремленности, характерной для лучших страниц книги. Исследование мысли поэмы перестало быть целью всего анализа. Свежее восприятие произведения уже не получается, и появляются те самые сбивчивые, противоречивые рассуждения, над которыми А. Слонимский иронизировал в начале книги.
Почему, например, «Полтава», а не «Мазепа» или, допустим, «Мария», если герой Полтавы Петр появляется лишь в эпилоге поэмы? А если поэма написана только ради эпилога, то какое все-таки отношение к Петру и битве имеет трагедия Марии? На эти вопросы А. Слонимский отвечает так: «Если Петр и Полтавская битва, играющие в композиционном отношении роль эпилога, все же ощущаются как главное в поэме, то потому, что по яркости художественного изображения они перевешивают все остальное. Сцены, посвященные Петру и Полтавской битве, обладают тем лирическим наполнением, какого лишены любовная фабула Мазепы и Марии. Любовь Марии и особенно Мазепы проходят перед нами, как объективно переданный исторический факт, и воспринимаются внешне, без внутреннего психологического участия» (стр. 293). Очевидно предвидя, что такое противоречащее тексту поэмы объяснение не убедит читателя, автор на стр. 290 заявляет: «…любовь Марии имеет не чисто (?) историческое… а общечеловеческое значение…», как будто правильно понятое общечеловеческое противостоит историческому. Рассуждая о поэме, автор впадает в противоречия. На стр. 289 он хвалит ее за стройность композиции, а страницей раньше соглашается с Белинским, что появление Марии в третьей песне – неуместно и мелодраматично. А. Слонимский находит в «Полтаве» много недостатков. Ее сюжет, по его мнению, мелодраматичен, общий тон суховат. Причина этих слабостей оказывается в том, что поэма написана всего за несколько дней, и Пушкин не успел ее как следует обдумать – как будто «Цыганы» или «Медный всадник» писались несколько лет!
В чем, по мнению А. Слонимского, смысл «Медного всадника»? «В пушкинской поэме… – пишет он, – ставились вековечные вопросы о трагическом противоречии между «общим» и «частным» и о жертвах, какие требует поступательное движение истории» (стр. 307). Это толкование не ново, автор заявляет, что он просто повторяет мнение Белинского. Но его согласие с великим критиком неполное. Признав, что Евгений – жертва поступательного (стало быть, необходимого и благодетельного) движения истории, он все же не решается говорить об апофеозе Петра, деятеля, который, по мнению Белинского, был органом самого исторического закона. «Медный всадник», – утверждает А. Слонимский, – поэма без катарсиса… Пушкин не дает морали к басне, не говорит:
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то…
Выводы он предоставляет уму и сердцу читателя» (там же).
Здесь уже прямая полемика с Белинским: ведь когда он говорил о почти священном трепете перед величием Петра и его дела, он говорил именно о катарсисе. Можно и, может быть, даже должно не соглашаться с Белинским в определении художественной идеи поэмы, но что Пушкин не только наметил коллизию, но и решил ее – и для себя, и для читателя – в этом Белинский, безусловно, прав.
Страницы, посвященные «Медному всаднику», еще раз убеждают в том, что «медленное чтение» незаменимо как методический прием, помогающий сделать анализ доходчивым, впечатляющим. Но на этот прием нельзя взваливать непосильную нагрузку и превращать его чуть ли не в единственный метод исследования художественного произведения. А. Слонимский разбирает поэму вне связи со всей совокупностью вопросов, волновавших Пушкина в 30-е годы, и поэтому его восприятие самого текста поэмы во многом непоследовательно и неполно. Он характеризует Евгения второй части поэмы то как жалкого безумца (стр. 295), то как человека, который в сущности и не сходил с ума (стр. 303). В своем «чтении» он «пропустил» и Александра I и народ, сложный образ которого проходит через всю поэму. И, самое главное, он не увидел виновника описанных в поэме бедствий.
Если не ограничиваться только текстом поэмы и присмотреться к тому, что больше всего занимало мысль Пушкина в 30-е годы, то нетрудно будет заметить, что в центре его размышлений стоял вопрос о сущности современного ему общественного строя. Этот строй по отношению к Евгениям был жесток и несправедлив – для Пушкина это было несомненно. Но в последние годы своей жизни он все более утверждался в мысли, что этот строй равнодушен и неблагодарен и к великим подвижникам во имя общего блага. В «Медном всаднике» трагичен Евгений, но трагичен и Петр. Разве не чувствуется в картинах не парадного, а серого, заурядного петербургского бытия той «тоски Петра, узника, закованного в собственном городе», о котором через восемьдесят с лишним лет после Пушкина писал другой великий русский поэт?
К сожалению, эта «осторожность» в анализе общественного смысла произведений Пушкина последекабрьского периода сказалась и в главе о прозе. Богатство идей пушкинской прозы сведено здесь в сущности к литературно-технологическому спору с карамзинистами и романтиками. Даже «Станционный смотритель», по мнению А. Слонимского, не больше как эпизод из этой полемики.
В главах о «Полтаве», «Медном всаднике» и о прозе оказался нарушен основной принцип автора, убеждение, что мысль есть ведущий элемент мастерства. Однако то обстоятельство, что содержание этих произведений в книге не раскрыто во всей глубине (а стало быть, не выявлено и мастерство писателя), в значительной мере обусловлено общим состоянием изучения творчества Пушкина. Известно, что произведения последекабрьского периода до сих пор не исследованы с такой же тщательностью, как ранее написанные произведения великого поэта.
Надо полагать, книга А. Слонимского найдет путь к большому читателю. Кому доведется прочитать эту книгу, тот не может не почувствовать, что ему стала понятнее и ближе не только поэзия Пушкина, но и всякая подлинная поэзия.