№5, 2013/В творческой мастерской

Марина Степнова. «С трясущимися от страсти руками невозможно написать что-то стоящее…». Беседу вел Григорий Аросев

Беседу вел Григорий Аросев

— Марина, невзирая на то, что вы дали довольно много интервью, вы нигде не рассказывали о своих корнях, лишь упомянули, что росли в семье врачей. Что вас окружало, что оказывало влияние на вас в «тинейджерском» возрасте?

— Я родилась недалеко от Тулы, в маленьком городке Ефремове. Мой папа — советский офицер, мама — врач. Мы жили в обычном гарнизонном городке, но когда мне исполнилось десять лет, наша семья переехала в Кишинев, где я и прожила следующие девять лет. Там же окончила школу. У нас был замечательный классный руководитель, словесник, Виктор Иванович Гриднев. Прекрасный учитель, прекрасный человек. Благодаря ему я поступила в университет, на филфак, откуда потом перевелась в Литинститут.

Честно говоря, всю жизнь я мечтала стать врачом, как мама, и до сих пор очень жалею, что этого не сделала. Сейчас уже поздно — по всем причинам. Проворонила мечту всей своей жизни. Я ведь с детства очень серьезно готовилась к поступлению в мединститут, по физике даже с репетитором занималась. Но когда до подачи документов осталось буквально несколько дней, Виктор Иванович сказал: «Ты, очень вероятно, станешь хорошим врачом, но в литературе можешь добиться большего. Иди на филфак». Надо сказать, я довольно упрямая особа, меня трудно сбить с намеченной цели, но Гриднев меня просто загипнотизировал тогда, честное слово. И я отнесла документы на филфак Кишиневского университета.

— Как к вашему решению отнеслись родители?

— Мама, как мне кажется, вздохнула с облегчением. Врач — тяжелая профессия, она-то хорошо знала, что такое вечные полторы ставки, ночные дежурства, пациенты, которые умирают у тебя на руках. Это я пребывала в подростковых иллюзиях, что изобрету лекарство от рака и спасу мир. А папа вообще никогда не пытался меня переупрямить — решила, значит, решила.

Мне очень повезло с семьей. Просто невероятно. Папа всю жизнь боготворил маму. Они до сих пор вместе, несколько лет назад справили золотую свадьбу. Мы с братом выросли в мире совершенной любви. Не каждому выпадает такая удача — жить в семье, где никто не кричит, где с детьми разговаривают как с равными, где все делают вместе — готовят, гуляют, читают. В доме всегда царил культ книг. Читали все, запойно. Прабабушка умерла в 82 года — и уже после ее смерти в библиотеку вернули книги, которые она не успела дочитать. Семейная библиотека тоже собиралась поколениями, я знала — вот эти книги еще бабушка с дедушкой купили, вот эта дореволюционная подшивка «Нивы» — от родителей прабабушки. Такое райское детство было — как у Набокова. С добрыми взрослыми и дружелюбными собаками. Кстати, именно потому, что мое детство было таким счастливым, возможно даже слишком счастливым, у моих персонажей детство часто несчастное. Просто я слишком хорошо понимаю, какая это катастрофа — никому не нужный, нелюбимый ребенок.

— А что было дальше, после филфака?

— На филфаке я с большим рвением и удовольствием проучилась три курса, всерьез готовилась стать лингвистом. А потом в Литинституте, на факультете художественного перевода, освободилось место — в румынской группе, у Кирилла Владимировича Ковальджи. В Кишинев приехал волонтер и поинтересовался в местном союзе писателей — нет ли у них кого-то, кто желает поучиться и при этом моложе ста лет. Добрые люди вспомнили, что — да, бегает тут на поэтический кружок девочка с косичками (у меня были огромные косы, почти до колен), пишет стихи, надо бы ее спросить. Меня спросили — и я согласилась не раздумывая. Правда, на третьем курсе пришлось проучиться два раза. Но это невысокая плата за удовольствие учиться в Москве.

— Какие книги, авторы и литературные течения оказывали на вас влияние?

— Пока ты растешь и меняешься, меняются и растут твои литературные вкусы. Но есть писатель, который просто царит в моей жизни и, надеюсь, будет царить всегда, — Лев Толстой. «Анну Каренину» я перечитываю каждый год, и каждый раз, не поверите, это новая удивительная книга. Почти так же сильно люблю Набокова. Очень люблю Бунина, Фаулза, Воннегута, Белля, Виана. Алексея Толстого. Из современных — Этвуд, Эмис, Макьюэн, Прилепин, Рубанов, Быков. Невозможно перечислить всех, никакого интервью не хватит. Отдельная страсть — стихи. Ходасевич, Георгий Иванов, Пастернак, Мандельштам, Кенжеев, Рыжий. Ранний Заболоцкий. Поздний Пастернак. Мы с мужем часто устраиваем настоящие поэтические вечера — очень смешные. Каждый сидит, обложившись десятком книг, и ревниво ждет, когда настанет его очередь читать вслух. Перебиваем друг друга, ссоримся даже. Очень забавно.

— Бывало ли, что прочтенное полностью что-то меняло в вас?

— Это было с Набоковым. Так уж получилось, что я читала его книги в той же последовательности, в которой он их писал — начиная с «Машеньки». Сейчас я понимаю, конечно, что «Машенька» — первый роман, чудесный, но не лучший у Набокова. Но тогда, при первом прочтении, текст показался мне просто невероятным. Это было что-то волшебное — я до сих пор кусками помню его наизусть. Так что в шестнадцать лет моя читательская жизнь разделилась на «до Набокова» и «после».

— Есть ли какие-то серьезные литературные открытия, сделанные в последнее время?

— Есть прекрасные писатели, которых я не знала — и, прочитав, полюбила. И будут еще, я надеюсь. Но когда ты уже искушенный читатель, многое меняется. Опыт убивает свежесть восприятия. Ты читаешь текст и поневоле анализируешь — ага, вот это отсюда, а это я уже читала у такого-то. Того захлебывающегося восторга шестнадцатилетней девочки — господи, я даже не знала, что по-русски можно так писать! — уже нет. К сожалению, нет.

— Вами как читателем чаще востребованы сюжеты или идеи-приемы?

— Мне — и как читателю, и как автору — абсолютно все равно, кто убил дворецкого. Скверно написанную книгу с лихо закрученным сюжетом я могу дочитать разве что из уважения к автору, хотя могу и вовсе отложить. Но если текст хорошо написан… Это самое главное. Только ради этого и стоит читать.

— Осознавали ли вы, сочиняя первые рассказы, что пишете серьезную прозу, или просто переносили на бумагу мысли, владевшие вами в тот момент?

— Нет, я никогда не осознавала, что пишу серьезную прозу, не осознаю и, надеюсь, не буду этого делать и впредь. Самолично лезть на постамент, на котором написано «писатель», — гибельное дело. Смерть для автора. Я просто писала — потому что приспособлена к этому, понимаете? Не я так решила. Не я засунула в себя эти способности. Это не мой выбор. Творческий человек просто не может перестать быть творческим. Это ведь как слезная железа, например. Она есть — и ты плачешь. Можешь плакать. Способен к этому. Если слезная железа засорится или ее закупорить силком, человек будет страдать. Но не перестанет от этого быть человеком плачущим. Точнее — рожденным со способностью плакать. А если железы нет от рождения — сколько ни дави, ни имитируй, ничего не получится.

Мне поэтому всегда неприятно и стыдно видеть людей, которые всеми силами пытаются изобразить из себя «творческую личность». Такое жалкое, грустное юродство. Как будто поэт или писатель обязан быть косматым, малахольным или валяться под забором. Общежитие Литинститута было просто рассадником таких «творцов». Чем страннее, тем лучше. Как будто талант нуждается во внешней имитации.

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №5, 2013

Цитировать

Аросев, Г.Л. Марина Степнова. «С трясущимися от страсти руками невозможно написать что-то стоящее…». Беседу вел Григорий Аросев / Г.Л. Аросев // Вопросы литературы. - 2013 - №5. - C. 128-141
Копировать