Логика гуманизма (Об истоках трагедии Максима Горького)

1

«…Он заговорил о русской интеллигенции надоевшими словами осуждения, эти слова особенно неуместны теперь, после революции.

Я сказал, что, по моему мнению, отрицательное отношение к интеллигенции есть именно чисто «интеллигентское» отношение…

Всегда, ныне и присно, наша интеллигенция играла, играет и еще будет играть роль ломовой лошади истории», – писал Горький в очерке «А. А. Блок», вспоминая свою беседу с поэтом в разоренном Петрограде 1919 года.

Есть какая-то русская логика в том, что именно потомственный интеллигент Блок так страстно осуждал интеллигенцию за ее страх перед революцией; в то время как «выходец из народа», «мастеровой малярного цеха» Горький ее не менее страстно защищал в печати, перенося центр тяжести критики на русский народ.

В лице двух писателей Россия словно спорила сама с собою, себе самой предъявляла строгий счет.

Несмотря на всю разницу убеждений, Блока и Горького объединяло, одно: они остро чувствовали, что начало русской революции символизирует конец целой исторической эпохи; что вопрос о революции есть на самом деле вопрос о путях христианства и гуманизма.

Блок высказал это в своем жутком докладе «Крушение гуманизма» (1919). «Блок, читая, напоминал ребенка сказки, заблудившегося в лесу, он чувствует приближение чудовищ из тьмы и лепечет встречу им какие-то заклинания, ожидая, что это испугает их. Когда он перелистывал рукопись, пальцы его дрожали» (М. Горький, «А. А. Блок»).

Что же касается Горького…

«Статья показалась мне неясной (подчеркнуто мной. – П. Б.), но полной трагических предчувствий», – писал он (там же).

Возьмем на себя смелость утверждать, что в этом месте очерка Горький… лукавил. «Антигуманный» смысл доклада Блока был достаточно ясен ему, но вот принять этот слишком ясный смысл «гуманист» Горький никак не мог. Как Лука в «На дне», загнанный Васькой Пеплом в угол, на вопрос «бог есть?» уклончиво отвечал: «Коли веришь, – есть; не веришь, – нет…», – так и Горький в тот момент уходил от прямого ответа.

В Дневнике Блока есть запись от 26 марта 1919 года, точно рисующая растерянное состояние Горького. Доклад Блока о Гейне, где уже, в частности, звучала мысль о «конце гуманизма», был прочитан на заседании «Всемирной литературы» в присутствии Горького и профессоров (Ф. Батюшков, А. Волынский и др.). Профессорам разрушительные идеи Блока, конечно, не понравились.

А вот Горькому…

«В заключение, – пишет Блок, – говорит мне с той же милой улыбкой: «Между нами – дистанция огромного размера, я – бытовик такой, но мне это понятно, что вы говорите, я нахожу доклад пророческим, извиняюсь, что говорю так при вас».

«Но ведь вы говорите, Алексей Максимович, что гуманизм должен стушеваться временно», – с удовлетворением и в один голос спрашивают профессора.

Горький на это ничего не отвечает» (подчеркнуто мной. – П. Б.).

Ему действительно было трудно ответить! Ведь именно он в жестокие 1917 – 1918 годы, как истинный гуманист, осуждал террор, кричал о преступлениях новой власти, защищал права и достоинства личности от инстинктов «озверевшей толпы»!

Но вот уже 3 марта 1926 года в письме к Федину Горький признает: «Гуманизм в той форме, как он усвоен нами от евангелия… этот гуманизм – плохая вещь, и А. А. Блок, кажется, единственный, кто чуть-чуть не понял это».

А в 1930 году в письме к Сталину проповедует нечто чудовищное: «…социальная революция принимает подлинно социалистический характер. Это – переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника» ¹.

Нетрудно понять, что имел в виду Горький: насильственную коллективизацию в деревне и переход страны на коммунистические рельсы.

Но какой ценой?

Из воспоминаний Валентины Ходасевич² ясно, что даже младшие современники писателя из числа советской интеллигенции были несколько поражены той искренней симпатии, с которой Горький принял систему сталинских гулагов, организуемых «полицейским идеалистом» Генрихом Ягодой.

Что говорить о старой русской интеллигенции, часть которой все еще была связана с Горьким, помнила его мужественную деятельность в первые годы революции!

В некрологе, посвященном Горькому, поэт и критик Георгий Адамович писал: «Судить Горького, конечно, никто сейчас не вправе. Однако мы вправе сказать, что он всегда претендовал, – и претендовал основательно, – на авторитет не только узко-художественный, но и моральный, что он был у самой черты духовного величия – и потерпел под конец жизни ужасное крушение…» ³

Распутать этот страшно тугой узел судьбы Горького очень сложно, но рано или поздно сделать это необходимо, ибо есть факты, которые кричат. После публикации в нашей стране «Колымских рассказов» В. Шаламова, «Архипелага ГУЛАГ» А. Солженицына, «Погружения во тьму» О. Волкова есть реальная возможность утраты морального доверия к Горькому со стороны широкого читателя.

Попытки разобраться в судьбе Горького во всей полноте истины уже делаются. Весьма содержательную статью о проблеме «Горький и Сталин» написал Вадим Баранов⁴. Среди зарубежных работ особое внимание хотелось бы

обратить на статью француза Мишеля Никё «К вопросу о смерти Горького» ⁵.

Все чаще в нашей печати говорится о «трагедии Горького» ⁶. Но раз мы имеем дело с трагедией, стало быть, должен существовать какой-то не только внешний, но и внутренний конфликт в этой судьбе, скрытый за внешними фактами.

В любой трагедии с античных времен есть своя неумолимая логика (рок). Логику горьковского пути можно оценить лишь в контексте его эпохи. При ближайшем рассмотрении она оказывается – и это основной тезис нашей статьи – логикой наиболее последовательного и крайнего гуманизма в его нехристианском выражении.

«Трагедия Горького», таким образом, есть философское, художественное и жизненное отражение «крушения гуманизма».

Чтобы понять это, вновь вернемся в 1919 год к беседе Горького и Блока в Летнем саду.

Мысль Блока о «конце гуманизма», несомненно, была близка Горькому уже тогда. Ведь еще в апреле 1917 года, когда интеллигенция страны ликовала по поводу относительно бескровной победы Февральской революции, он в газете «Новая жизнь» с тревогой писал: «…вокруг нас во всем мире грозно совершается трагедия! Все мощные силы мировой истории ныне приведены в движение, все человеко-звери сорвались с цепей культуры, разорвали ее тонкие ризы и пакостно обнажились, – это явление, равное катастрофе, сотрясает устои социальных отношений до основания» («Несвоевременные мысли»).

Всем сердцем приветствуя Февраль, – «русский народ обвенчался со Свободой. Будем верить, что от этого союза в нашей стране… родятся новые сильные люди» («Революция и культура»), – он в то же время ни на минуту не забывал о «трагедии» и «катастрофе», к которым неудержимо приближалось человечество.

Этот катастрофизм в сознании Горького неверно объяснять исключительно тем тяжелым впечатлением, которое произвели на писателя события мировой войны (постоянная больная тема горьковских выступлений тех лет), а также внутренние события в революционной России. Он имел куда более глубокие истоки в жизненной и духовной биографии Горького.

Отказ в признании Высшей воли, стоящей над человеком и неподвластной его Разуму, – не просто в плане личного безбожия, но как общегуманитарный «момент истины», – создал широкую перспективу развития европейского гуманизма. Этот процесс, захвативший Европу времен Возрождения, Реформации и Просвещения, возникает в России в XVIII – XIX столетиях, получив свое выражение в петровских реформах, а затем в идеологии и практике декабристов. На протяжении XIX века гуманизм в России видоизменился (шестидесятничество, народничество, анархизм, марксизм), но внутренняя суть его оставалась неизменной. В любом случае он означал разрыв с принципами прежнего «христианского гуманизма», с его сокровенной идеей органического прогресса через нравственное преображение человека.

Свое наиболее логически завершенное, крайнее и вместе с тем парадоксальное выражение гуманизм в России обрел в мощной фигуре Максима Горького, появившейся на русском горизонте в 90-е годы прошлого века.

В молодом возрасте Горький испытал различные философские влияния: от идей французского Просвещения и материализма Гёте до позитивизма Ж. М. Гюйо, романтизма Рескина и пессимизма Шопенгауэра. В его нижегородской библиотеке начала 90-х годов рядом с «Историческими письмами» Лаврова и первым томом «Капитала» Маркса стояли книги Гартмана, Штирнера и Ницше⁷.

Страсть молодого Горького к философскому чтению нельзя объяснить только любознательностью. Поистине горький опыт детских и юношеских лет, очень рано развившийся этический максимализм и ненависть к злу вынуждали его искать более глубокие корни человеческих страданий, чем те, что лежали на поверхности жизни.

Пожалуй, как никто из русских писателей, Горький очень рано столкнулся с несовершенством человеческой природы в самом низменном смысле. Жестокость, грубость, невежество и прочие «прелести» провинциального русского быта отравили душу писателя; но рядом с этими впечатлениями и как бы вопреки им в нем всегда жила исступленная вера в Человека и его скрытые возможности. Эта «ошибка» двух противоречащих начал в сознании Горького, видимо, и породила тот особый дух его романтической философии, где Человек (как идеальное существо) не только не совпадал с человеком (как реальным существом), но и вступал с ним в трагический конфликт.

«В наши дни ужасно много людей, только нет человека» – вот формула молодого Горького, прозвучавшая в одном из его писем. Это что-то напоминает? Конечно. Древний рассказ о греческом философе-кинике Диогене Синопском, что средь бела дня бродил с фонарем в руках, заявляя: «Ищу человека».

Отсюда гуманизм Горького, в отличие от гуманизма народников и марксистов, носил не позитивно-научный характер, но выражал бунтарские и специфически религиозные черты. Гуманизм Горького – это бунт против всего, что так или иначе искажает «идею Человека», заковывая ее в узкие бытовые, национальные, социальные и природные границы.

В то же время Горький оказался мудрее и глубже народников и марксистов, поскольку отдавал себе отчет в том, что не только внешние социальные препятствия мешают человеку воплотить в жизнь свою собственную «идею»; что зло не только вне, но и внутри человека. «Каждый человек сам себе хозяин, и никто в том не повинен, ежели я подлец!» – говорит горьковский герой Коновалов: «Не нашел я точки моей! Ищу, тоскую – не нахожу!»

5 марта 1926 года в письме к С. Т. Григорьеву Горький высказал поразительную мысль: «Мне кажется, что даже и не через сто лет, а гораздо скорей жизнь будет несравненно трагичнее той, коя терзает нас теперь. Она будет трагичной потому, что – как всегда это бывает вслед за катастрофами социальными – люди, уставшие от оскорбительных толчков извне, обязаны и принуждены будут взглянуть в свой внутренний мир, задуматься – еще раз – о цели и смысле бытия».

Отсюда же особого рода оптимизм Горького, который один из критиков начала века предлагал понимать как «последний восторг» ⁸. Этот оптимизм тоже сочетал в себе две крайности: чувство глубочайшего кризиса, в котором оказался человек накануне XX века, и святую веру в то, что этот кризис возможно преодолеть силами самого человека.

Только этим мы можем объяснить многие крайности не всегда последовательной литературно-общественной позиции Горького, которые подвергаются сегодня внушительным нападкам со стороны интеллигенции.

Нынешнее «осуждение» Горького, если всмотреться глубже, связано с общим кризисом гуманистического сознания, всеми нами по-разному переживаемым. Человек испытывает ностальгию по старому, тысячелетиями проверенному миропорядку; заплутавшись на путях истории, он судорожно ищет «лада» внутри и вокруг себя, постепенно и очень мучительно осознавая, что «лад» невозможен без религиозного и национального основания.

Но осуждая горькое наследство, доставшееся нам от XX века, мы легко впадаем в другую крайность: отрицаем гуманизм с той же наивной сердитостью, с какой нигилисты прошлого столетия боролись с «ложью» христианства.

Да, сегодня мы болезненно переживаем последствия чудовищного эксперимента, произведенного над страной, явившегося реальным отражением социальных и научно-технических утопий, которые неразборчиво создало раскрепощенное сознание человека.

Но так же в конце прошлого века наши культурные предки задыхались в душной (так им казалось!) атмосфере ортодоксального христианства в условиях исторически обусловленной анемии русской церкви. Насколько мы, сегодняшние, устали быть «сверхчеловеками» (тянемся к церкви, на лоно матушки-природы), настолько предки наши однажды устали быть просто «рабами божьими» и возмечтали о новом качестве.

«Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого, – писал Н. Бердяев, – так сложна была, что человеческое было часто унижено в истории христианства. В исторической судьбе богочеловечности то божественное поглощало человеческое, то человеческое поглощало божественное» ⁹.

Не учитывая этой сложной диалектики, нельзя понять многого в России конца XIX – начала XX века, в том числе и такую противоречивую фигуру, как Максим Горький.

Именно он в то время стал глашатаем «крайнего гуманизма» в стране, где «человеческое было часто унижено». И именно этим объясняется тот беспримерный успех, который выпал на долю Горького с первых шагов его в литературе.

Гуманизм Горького имел глубокие и древние корни. В его лице «человеческое» как бы вопрошало «божественное», как бы сердилось на него. «На что дан свет человеку, которого путь закрыт, и которого Бог окружил мраком?» (Иов, 3, 23). Вот первый источник гуманизма Горького. «Любимая книга моя – книга Иова, – писал он В. В. Розанову в 1912 году, – всегда читаю ее с величайшим волнением, а особенно 40-ю главу, где бог поучает человека, как ему быть богоравным и как спокойно встать рядом с богом. И всегда, читая эту главу, мысленно кричу своим, русским, – да перестаньте же вы быть рабами божьими!»

В атмосфере российского безвременья и скуки (таково было состояние умов накануне 90-х годов) раздался бодрый голос Максима Горького. В отличие от голосов Чехова и Толстого, он вселял надежду, а за надежду человек готов платить все что угодно.

«Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его медленно шествует – вперед! и – выше! трагически прекрасный Человек!»

Эти библейские интонации ранней поэмы Горького «Человек» выдают в ее авторе своего рода «русского Лютера», поднявшего голос в защиту Человека. Согласно Горькому, Человек является не «сосудом греха», но – Вселенной, которая не нуждается в дополнительном питании и оправдании извне. Это – Абсолютный дух, «вещь в себе», которой следует поклоняться, ибо в нее уходят все начала и концы. Человек – это все! «Он создал даже бога», – писал Горький И. Репину 23 ноября 1899 года. Здесь он по-своему повторял основную идею работы Людвига Фейербаха «Сущность христианства».

Но на этом пути Горький естественно и неизбежно сталкивался с проблемой «поиска смысла». Утрата прежней веры в то, что человек есть «образ и подобие Божье», мгновенно обнажала смысловую пустоту, требующую своего заполнения. Раз Бога нет, и нет ничего, кроме Человека, тогда в чем смысл этого Человека. И вообще – «а был ли мальчик?»

Так логика «крайнего гуманизма» вела к логике Абсурда. Оставалось признать «вредной» всякую философию и спасаться в кипучей социальной деятельности, оставив проблему «поиска смысла» будущим поколениям и уповая на то, что люди займутся ею «не через сто лет, а гораздо скорей».

В 1922 году, находясь в Европе, Горький написал иронический очерк «О вреде философии», где высмеял философские увлечения своей молодости. В нем описано впечатление, которое вынес молодой искатель истины из чтения философских книг. Мир в глазах юноши мгновенно преобразился.

«Всё – возможно. И возможно, что ничего нет, поэтому мне нужно дотрагиваться рукою до заборов, стен, деревьев. Это несколько успокаивает. Особенно – если долго бить кулаком по твердому, убеждаешься, что оно существует».

Итак – все непрочно!

1. См.: «Известия ЦК КПСС», 1989, N 7, с. 215.[↩]
2. Валентина Ходасевич, Портреты словами, М., 1987.[↩]
3. См.: «Современные записки», Париж, 1936, N 61, с. 389.[↩]
4. »Советская культура», 1 апреля 1989 года. [↩]
5. «Минувшее. Исторический альманах», вып. 5, Париж, 1987.[↩]
6. Впервые о «трагедии Горького» заговорила Е. Кудасова. См. ее статью «Трагедия Максима Горького». – «Новый журнал», Нью-Йорк, 1953, N 33.[↩]
7. См.: Д. А. Балика, Философские интересы молодого М. Горького. – «Горьковский сборник». Горький, 1968.[↩]
8. В. Львов-Рогачевский, Две правды. Книга о Леониде Андрееве, СПб., 1914, с. 211.[↩]
9. Николай Бердяев, Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого, Париж, 1952, с. 35.[↩]