Литературно-критическое наследие Аполлона Григорьева

У нас есть «Библиотека поэта», но нет «Библиотеки критика». В то время как поэтическое наследие Аполлона Григорьева доступно сравнительно широкому кругу современных читателей, литературно-критические его статьи даже иные литературоведы знают лишь понаслышке.

«Его мало знали, еще меньше понимали», – констатирует П. Громов, автор вступительной статьи к «Избранным произведениям» Григорьева (Большая серия «Библиотеки поэта», 1959). Это чистая правда. Внесем только одно уточнение: утверждение П. Громова верно и сегодня. Впрочем, этому не следует удивляться. Ведь литературно-критические работы Григорьева давно уже стали библиографической редкостью. Его статьи, обзоры, рецензии разбросаны по журналам 1840 – 1860 годов и полностью никогда не издавались, попытки осуществить такое издание, как известно, не увенчались успехом.

Видимо, причины непопулярности Григорьева-критика следует искать не только в объективных условиях, но и в самом характере, в направленности его деятельности. Сам Григорьев с горечью признавал, что его «смутные верования» не доходят до читателя. Не случайно он часть своих статей подписывал псевдонимом «Один из ненужных людей» и охотно прибегал к эпиграфу: «Глас вопиющего в пустыне». Безысходным трагизмом человека, мучительно ищущего и не находящего путей слияния с народом, сознанием того, что «принцип наш не ко времени», окрашены многие выступления Григорьева.

Но вместе с тем – и в этом находит свое выражение своеобразная диалектика идейно-эстетического развития Григорьева – он как критик сыграл определенную, притом немаловажную, роль в истории русской литературы, оставил заметный след в нашей художественной культуре.

При всей кажущейся исключительности, при всей запутанности и экстравагантности социально-философских и эстетических воззрений Григорьева они теснейшим образом связаны с общественно-политическим движением эпохи. Кстати, сам Григорьев, в отличие от иных его толкователей, сознавал, насколько крепки эти реальные связи. Интересно замечание, предваряющее воспоминания Григорьева: «Смотрю на себя как на одного из сынов известной эпохи, и, стало быть, только то, что характеризует эпоху вообще, должно войти в мои воспоминания; мое же личное войдет только в той степени, в какой оно характеризует эпоху» («А. А. Григорьев. Материалы для биографии», Пг. 1917, стр. 71). В другом месте он писал: «Одно я знаю: я вполне сын своей эпохи и мои литературные признания могут иметь некоторый исторический интерес» (А. Григорьев, Воспоминания, М. 1930, стр. 7).

Надо ли знакомить современного читателя с эстетической программой, литературно-критическими взглядами, историко-литературными построениями Григорьева? Следует ли сегодня обращаться к полузабытым статьям критика или можно и впредь ограничиваться сведениями о нем, которые содержатся в пересказах и комментариях?

Вопрос этот не прост. Он теснейшим образом связан с нашим отношением к наследству в целом.

До недавнего времени мы зачастую обедняли наши представления об историко-литературном процессе, об идейно-эстетической борьбе, не решаясь поднять такие пласты, которые издавна лежат нетронутой целиной. Между тем ленинское учение о двух культурах в каждой национальной культуре требует учета, детального изучения, осмысления и оценки всех фактов при условии правильного марксистского их анализа, раскрытия их диалектической сущности.

Для передовой науки нет и не должно быть «запретных зон». Правильность этого утверждения легко проверить на примере Григорьева. Это критик с давно и прочно сложившейся репутацией, но, к сожалению, до недавних пор почти ничего не делалось, чтобы проверить, в какой степени справедливы стереотипные суждения о нем.

Следует сразу же оговориться: речь идет вовсе не о «реабилитации» Григорьева, не о смягчении критики его заблуждений. Но надо иметь в виду, что предвзятость и односторонность, наложившие печать почти на все писания о нем как апологетов, начиная с Н. Страхова (вступительная статья к первому тому «Сочинений», 1876), так и ниспровергателей, не способствовали ни справедливой оценке его эстетических открытий, ни выявлению глубоких его ошибок.

Мы заинтересованы в том, чтобы разобраться и в слабости Григорьева – теоретика искусства, и в том, что составляло его силу. Пусть сильные стороны его критического дарования не могли раскрыться до конца и не были реализованы в полной мере – мы не вправе их игнорировать. Ведь только отделив в его наследии живое от мертворожденного, можно с достаточной основательностью выделить и критически оценить те реакционные элементы в его творчестве, которые в спекулятивных целях были подняты на щит предреволюционной декадентской критикой.

2

Воспитанник Московского университета, окончивший в 1842 году юридический факультет, младший современник Белинского и Герцена, Григорьев идейно формировался в студенческом кружке, который усиленно занимался изучением философии Гегеля. Соратниками будущего поэта и критика по кружку были Фет, Полонский, Кавелин, И. Аксаков. К началу своей литературной деятельности (1843) Григорьев, свободно владевший четырьмя иностранными языками, был широко эрудирован в западноевропейской философии, хорошо знал труды Карлейля, Ренана, Эмерсона и находился под влиянием Шеллинга. Воздействие этих философов в той или иной мере сказалось на всей последующей литературно-критической деятельности Аполлона Григорьева.

Человек яркого, но крайне неорганизованного ума, непосредственно и горячо откликавшийся на внешние воздействия, Григорьев в своих исканиях постоянно и притом искренне и страстно увлекался различными философскими системами, зачастую полярными по своей сути. Его идеалистические взгляды на жизнь складывались по преимуществу книжно, умозрительно, носили отвлеченный характер и, естественно, не выдержали испытания при соприкосновении с реальной, живой, разнообразной и противоречивой действительностью. Отсутствием цельного мировоззрения объясняются его метания, резкие, неожиданные переходы от мистицизма к поверхностному атеизму. Кратковременными и непрочными были близость юного Григорьева к кружку Петрашевского, увлечение идеями утопического социализма, нашедшее свое выражение в ряде стихотворений, окрашенных в бунтарские тона.

Любопытно, что в 1846 году Григорьев, который незадолго до этого, казалось бы, прочно сблизился с петербургскими западниками и проповедовал атеизм в статьях, опубликованных в «Финском вестнике», становится сторонником православия и отстаивает идеи, мало чем отличавшиеся от правоверного славянофильства. Однако и славянофильские симпатии Григорьева не были постоянными. Критик избрал, по словам его компетентного биографа В. Спиридонова, некую «среднюю линию… хотя и с большим уклоном к славянофильству» (см. «Аполлон Григорьев. Биография и путеводитель по выставке в залах Пушкинского дома», Пг. 1922, стр. 12).

В превосходном комментарии к драме Григорьева «Два эгоизма», вошедшей в «Избранные сочинения» (1959), Б. Костелянец дает, на наш взгляд, исчерпывающую и точную характеристику этому произведению, в котором Григорьев, с одной стороны, сатирически высмеивает философа-славянофила К. С. Аксакова (прототип Баскакова), а с другой, иронически зло вышучивает и М. В. Петрашевского, выведенного под именем Петушевского. Непоследовательность Григорьева нередко ставила исследователей в тупик. Ближе других к истине подошел, нам кажется, Б. Бухштаб, раскрывший всю сложность переплетающихся идейных влияний на Григорьева 40-х годов и своеобразие их восприятия последним (см. «Ученые записки Саратовского государственного университета», т. 56 (А), 1957).

Характерным для деятельности Григорьева в 40-е годы является его выступление в защиту «Выбранных мест из переписки с друзьями» Гоголя. В статье и письмах, адресованных писателю и другим лицам, он горячо сочувствует нравственным идеям, выраженным в «Переписке» и вызвавшим возмущение всей передовой России.

В 1848 – 1850 годах критические статьи, рецензии (главным образом о театре) и переводы Григорьева появлялись эпизодически в «Московских ведомостях», «Отечественных записках», в «Репертуаре и Пантеоне».

Важную роль в идейно-творческой биографии Григорьева сыграла его связь (с 1851 года) с «Москвитянином» и его редактором М. П. Погодиным, идеологом официальной народности. Вместе с Островским, Эдельсоном, Алмазовым, Мельниковым-Печерским, Меем, Писемским, Т. Филипповым, И. Кокоревым, Горбуновым, А. Потехиным, П. Садовским и другими Григорьев входит в кружок, известный в истории общественной мысли и литературы под названием «молодая редакция»»Москвитянина». Здесь проповедовались взгляды, родственные – при всех модификациях – догматическому славянофильству, утверждалась вера в незыблемость основных начал народной жизни, трактуемых в консервативном духе.

К середине 50-х годов относится расцвет литературно-критической деятельности Григорьева. К этому времени им был написан ряд значительных теоретических статей » журнальных обозрений: «Русская литература в 1851 году», «Русская изящная литература в 1852 году», «О комедиях Островского и их значении в литературе я на сцене», «Русские народные песни», «Замечания об отношении современной критики к искусству», «Обзор наличных литературных деятелей» и другие. В этих статьях Григорьев впервые с достаточной обстоятельностью развил свои взгляды «а творчество Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Белинского, Островского, Гончарова, Достоевского, Писемского, Фета, Огарева, свое понимание роли и значения искусства в общественной жизни, свое определение задач, целей и специфики литературной критики.

Распад «молодой редакции»»Москвитянина» к началу 1855 года не был случаен, поскольку эклектические по своей природе идеи, ею отстаиваемые, оказались бесперспективными и не согласовались с объективным развитием русского общества. Распад «молодой редакции», неизбежный в силу внутренней ее противоречивости и разношерстности ее состава, был воспринят Григорьевым как крушение его программы обновления традиционного славянофильства. Безнадежными оказались попытки Григорьева воскресить «Москвитянина» под своей редакцией. Принять участие в «Современнике» он не мог по соображениям принципиального характера. Не стал Григорьев » постоянным сотрудником «Русской беседы» – откровенно правого славянофильского органа, – хотя и опубликовал в этом издании известную свою статью «О правде и искренности в искусстве».

Летом 1857 года Григорьев уезжает за границу. Впечатления от этой поездки определили многое в мироощущении критика. Судя по письмам к Погодину, для него в равной мере неприемлемы восторги славянофилов («оттого, что мы тридцать лет сидели сиднем») и преклонение либеральных западников перед европейской действительностью, в которой он не видел решительно ничего такого, отчего можно было бы прийти в «захлебывающийся восторг». Отказываясь от слепого славянофильского «фанатизма веры», он вместе с тем утверждается в мысли, что не Западу, сказавшему свое великое слово в прошлом, а славянам, великороссам в первую очередь, принадлежит будущее, им суждено сказать миру новое слово и создать новые формы жизни и искусства. «Знаю только теперь положительно и окончательно, что я столь же мало славянофил, сколь мало западник…» – пишет он Погодину из Италии 27 сентября 1857 года («А. А. Григорьев. Материалы для биографии», стр. 179).

В 1858 году в «Библиотеке для чтения» появляется важная для понимания теоретических воззрений Григорьева статья «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства».

В 1859 году критик становится активным сотрудником и одним из трех редакторов журнала «Русское слово». Здесь им были напечатаны, наряду с работами о Гейне, о собрании сочинений Сенковского и «Взгляде на русскую историю» Соловьева, такие статьи, как «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» и «И. С. Тургенев и его деятельность (По поводу романа «Дворянское гнездо»)», явившиеся продолжением «курса», начатого еще в «Москвитянине». Однако сотрудничество в «Русском слове» не было – да, очевидно, и не могло быть – длительным, оно прервалось месяцев через семь из-за несогласия работников редакции с некоторыми оценками Григорьевым дорогих его сердцу славянофилов. Критик ненадолго находит пристанище на страницах такого второстепенного издания, как «Русский мир», где была опубликована интересная статья о русской литературе в форме писем к Тургеневу: «После «Грозы» Островского».

Последние годы творческой жизни Григорьева-критика (пожалуй, едва ли не самые плодотворные) связаны с журналом Ф. М. Достоевского «Время» (1861 – 1863). Здесь он, наконец, попал в атмосферу, благоприятствовавшую его деятельности, в духовно близкое ему окружение. Здесь он нашел единомышленников, если и несогласных с ним в частностях, то приемлющих его философию искусства, разделяющих его отношение к истории литературы, поддерживающих его как литературного критика.

Вместе с Ф. М. Достоевским и Н. Н. Страховым Григорьев в условиях революционного подъема 60-х годов возглавляет идейное направление, вошедшее в литературу под названием «почвенничество». В известном смысле опираясь на традиционное славянофильство, очищенное от крайностей, почвенники пытались противопоставить революционно-демократическому учению о путях развития России теорию «третьего пути», выражаясь современной политической терминологией. Они призывали к примирению «цивилизации» с «коренными»»почвенными» началами жизни, пытались навести мост над пропастью между антагонистическими «классом народа» и «классом образованных людей», то есть соединить несоединимое. Иными словами, почвенники не видели и не признавали наличия антагонистических классов в русском обществе. Они полагали, что «великие реформы», дарованные царем-освободителем, дают возможность, говоря словами Достоевского, «согласно и стройно, общими силами двинуться в новый, широкий и славный путь» («Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского», СПб. 1883, стр. 180).

Почвенничество, при всех своих несомненно демократических тенденциях, было явлением реакционным и объективно, как это доказали публицисты «Современника», вело к увековечению антинародного самодержавного строя и пережитков крепостничества.

Григорьев во «Времени», по сути дела, возрождал, правда с учетом изменившихся обстоятельств, то отношение к русской литературе, которое десятилетием раньше отстаивала «молодая редакция»»Москвитянина». Высоко ценя Пушкина, Гоголя, Островского, почвенники, Григорьев – в первую очередь, приглушали в их творчестве критический пафос, всячески выискивая и акцентируя элементы, позволяющие говорить о мнимой приверженности великих писателей-реалистов к извечным, традиционным, патриархальным формам и началам «почвенной» народной жизни.

Уже первая статья Григорьева во «Времени» («Народность и литература») была программной и отвечала духу и направлению Журнала Достоевского. Затем последовали: «Западничество в русской литературе. Причины происхождения его и силы», «Белинский и отрицательный взгляд на литературу», «Оппозиция застоя» и другие. Эти статьи Григорьева вполне согласовывались с выступлениями самого Достоевского (например, «Г-н – бов и вопрос об искусстве»). Они вызвали резкий отпор со стороны революционно-демократического «Современника» и писаревского «Русского слова», явились предметом длительной ожесточенной дискуссии, участниками которой в той или иной мере были Чернышевский, Щедрин, Антонович.

Таковы основные вехи творческой биографии Григорьева-критика.

3

Говоря обо всем литературно-критическом наследии Григорьева, можно сформулировать некоторые важные теоретические принципы, которыми он руководствовался. И пусть многочисленные «курсы», начатые им на протяжении двадцати лет, но оставшиеся незавершенными, содержат немало взаимоисключающих положений и утверждений, взгляды Григорьева – теоретика искусства и литературного критика отчетливо в них обнаруживаются.

Так, Григорьев пытался обосновать принципы «органической критики», лишенной крайностей и односторонности. Григорьев решительно отвергал теорию искусства для искусства, утверждая, что «через посредство жизни творца» произведение искусства связано с «жизнью эпохи» и в этом смысле является выражением общественной жизни. Но вместе с тем он осуждал историческую критику за то, что она впадает в публицистичность, и, в сущности, не принимал основополагающего ее принципа, не соглашался с тем, что, рассматривая литературу в ее зависимости от жизни, историческая критика тем самым отнимала у искусства его «царственную» роль.

Григорьев, таким образом, признавая искусство органическим продуктом эпохи и народа, по сути дела, сводил миссию художественного творчества к выявлению вечных и непременных начал, которые якобы лежат под видимыми, переменными и случайными явлениями жизни.