Литературная полемика в пьесах Горького

Из книги «Горький и его драматургия», подготовляемой издательством «Искусство».

 

Борьба с литературой упадка заняла видное место в творческой жизни Горького, захватила его не только как публициста, теоретика, автора многочисленных статей, составляющих вклад в марксистско-ленинскую эстетику, не только как общественного деятеля, организатора и собирателя революционной литературы, но и как художника, сами произведения которого открывают огонь по чуждым явлениям в искусстве.

Большинство пьес Горького направлено по двойному адресу жизни и литературы, анализ жизненных явлений сопровождается литературной полемикой, часто взаимно переплетаясь. Этот второй литературно-полемический план, скрытый в образах и ситуациях его произведений, выходит наружу в тех случаях, когда автор выводит среди действующих лиц писателей, художников, актеров, прямо обсуждая темы искусства.

 

1

Спор о литературе возникает с первых же слов первой пьесы Горького и направлен против декадентства как художественного самопознания мещан. Спор этот приобретает особое значение потому, что не ограничивается обменом мнений и изложением взглядов, а выражает собой интересы спорщиков, притом интересы коренные, если не сказать кровные.

Сами спорщики, не подозревая об этом, выступают как живые иллюстрации литературных направлений, и, наоборот, эти направления получают свое объяснение и оценку в психологии спорящих.

Спор о литературе происходит между Татьяной и Полей и имеет принципиальное значение, связанное с основным конфликтом, который развертывается в «Мещанах».

«А я бы такого не полюбила… нет! – говорит Поля о герое обсуждаемой книги и поясняет при этом: – Скучный он… И все жалуется…»

Когда вслед за этим приходит Нил и говорит Татьяне, что она «скучная» и «на все жалуется», – слова, варьируемые на протяжении всей пьесы, – этим дается довольно прозрачный намек на связь Татьяны с героем книги. Враждебная Горькому литература компрометируется изобличением ее героя в самой жизни.

В пьесе «Дачники» эта обличительная роль поручена Власу. Он читает стихи о «нудных людишках», которые «все жалуются», а живые модели «дачников» на сцене и в зрительном зале, на которых как бы указывает Влас, служат вещественным доказательством его обвинений.

Если перевести прозаическую речь Татьяны на язык стихов и даже просто зарифмовать ее реплики, то перед нами возникнет в ее открытом виде декадентская литература. Цитируя Татьяну и Петра Бессеменовых, мы будем цитировать декадентских поэтов.

Награди автор свою Татьяну стихотворным даром (что он вскоре сделал, выведя в «Дачниках» Калерию), он мог бы без особых ссылок приводить вирши декадентских поэтов – Зинаиды Гиппиус или Мирры Лохвицкой, которые звучали бы в ее устах весьма натурально и самобытно.

Известно, что декаденты пытались устроить враждебную обструкцию на петербургской премьере «Дачников» 11 ноября 1904 года. («Скандал… начала ложа «Мира искусств» и именно Мережковский». Горький, Соч., т. 28, стр. 334). Почему же они собирались сорвать спектакль, они, которые неоднократно провозглашали свои антибуржуазные и антимещанские лозунги! По той причине, что пьеса обнаруживала их мнимую антибуржуазность, раскрывала их как поэтов мещан, хотя сами они называли себя «аристократами духа», показывала их в зеркале Калерии и Шалимова. Зритель, который днем читал З. Гиппиус или Ф. Сологуба, а вечером слышал Калерию и Шалимова, невольно устанавливал между ними прямую связь, обнаруживая оборотную сторону медали.

Итак, Татьяна жалуется: «Жизнь… течет тихо, однообразно.., как большая мутная река…», «Жизнь всегда была такая, какая теперь… мутная, тесная… и всегда будет такая». А вот литературный перевод этого подстрочника, сделанный поэтами, принадлежащими к ложе «Мира искусств»: «Жизнь ползет в тумане сером, беззаветна и глуха…» (М. Лохвицкая), «Бледных дней немая цепь без конца уходит вдаль» (Д. Мережковский), «Дни безрадостно пустынны. Верный спутник мой – тоска» (Ф. Сологуб).

«Я не знаю, отчего я так устала и так тоскливо мне… до ужаса тоскливо!..»»Я навсегда устала. Навсегда!..» – говорит Татьяна Бессеменова в житейском плане, а вот ее поэтическое преображение, которое не только закрепляет, но, собственно, возвышает то, что, казалось, должно быть осуждено. «Почему так скучно жить?», «Так жизнь ничтожеством страшна. И даже не борьбой, не мукой, а только бесконечной скукой!» (Д. Мережковский). «Устав от дум, забот, от пыток будничных минут» (Ф. Сологуб).

«…Мне стыдно чувствовать себя… такой слабой, ничтожной… Нет силы жить, и даже отчаяние мое бессильно…» (Татьяна Бессеменова). «Зачем мы так слабы, зачем одиноки…» (М. Лохвицкая). «Я горестно измучен, я слаб и безответен, а мир так разнозвучен, так грубо разносветен…» (З. Гиппиус).

«Я, очевидно, слабый человек… эта жизнь не по силам мне! Я чувствую ее пошлость, но ничего не могу изменить, ничего не в состоянии внести…» (Петр Бессеменов). «Мы слабы, мы ничтожны», «Ты видишь, как я слаб, – о сжалься надо мной…» (Д. Мережковский).

«О, я хочу… (смотреть на»жизнь весело), но не могу! Я родилась без веры в сердце…» (Татьяна Бессеменова). «О, я завидую глубоко тому, кто верит всей душой…» (З. Гиппиус).

«А мне жалко людей, которые верят вам… ведь вы их обманываете! Ведь жизнь была всегда такая, какая теперь…» (Татьяна Бессеменова). «Это – сказка, только сказка: в нашем мире нет чудес» (М. Лохвицкая).

Как правило, поэтической развязкой приведенных стихотворений является смерть, идея смерти: это стало своеобразным каноном декадентской поэзии. В «Мещанах» такой драматической развязкой является попытка самоубийства Татьяны, трагикомически трактованная автором, – так же как в «Дачниках» развязкой у Рюмина является его неудачное самоубийство. В обоих случаях повод самоубийства сюжетно мотивирован неразделенной любовью, определяющая же, идейная причина самоубийства заключена в упадочнической философии жизни.

Петр Бессеменов жаловался, что его терзает драма человека, стоящего между «хочу» и «должен», и вот на помощь ему поспешили его художественные покровители, чтоб избавить его от терзаний, облегчить и оправдать его переход от «должен» к «хочу», от «гражданственности» к «свободе личности».

Фигурой Петра Горький показал, на кого ориентировалась декадентская поэзия, – ее читателя. Петр обращается с вопросом: «Я имею право жить, как мне нравится – мне. Я имею это право?» Елена, к которой он обращается, не знает, что ответить на этот, как она выражается, «мудреный вопрос», но декадентская литература разрешала его «проклятые вопросы» положительно и утвердительно.

Один из пионеров русского декаданса Н. Минский провозглашал: «Я цепи старые свергаю, молитвы новые пою». «Цепи старые» (или, как уточнил мысль Н. Минского критик Ю. Айхенвальд, «оковы гражданственности») и срывает с себя Петр, требуя для этого санкции и поощрения, с которыми и поторопилась к нему навстречу декадентская поэзия. Петр откровенно признается, что ненавидит в себе «голос», напоминающий ему о его «гражданском» прошлом. «Когда я думаю, что вот как надо – жить одному, независимо… – говорит Петр, – мне кажется, что кто-то говорит – нельзя!»

Тот же «голос» и в том же буквально контексте слышался и поэту Н. Минскому. «В период гражданственности, – пишет Ю. Айхенвальд о Н. Минском, – ему слышался «голос злой», который внушал ему: «Молчи, поэт досужный, и стань в ряды бойцов: слова теперь не нужны». Ныне, когда морально вырос автор, он понимает, что голос этот не прав…» Ю. Айхенвальд заключает, что по вине этого «голоса» Н. Минский «не позволял себе быть самим собой» ¹.

Так приоткрывается лицо поэзии, которая способствовала «моральному росту» мещанина Петра Бессеменова, доведшему его до заявления: «Общество? Вот что я ненавижу!»

В «Мещанах» реминисценции декадентской литературы составляют своеобразный и, так сказать, добавочный фон, на котором Горький рисует Петра и Татьяну. В «Дачниках», посвященных изображению массового перехода «дачников» от «гражданственности» к «независимости», от служения народу к службе буржуазии, фон этот сгущается и приближается, автор ставит точки над i, прямо выводя на сцену представителей декадентской литературы, писателя и поэтессу. Последние с художественных позиций заступаются за «дачников», морально выгораживают, поэтизируя их перерождение, и сами они, застигнутые за этим «делом», разоблачаются Горьким.

Шалимов приехал на дачу отдыхать: «дача» и «отдых» существуют здесь и в прямом и в фигуральном смысле, противопоставленные «деятельности» и «буре» гражданственности. Шалимов жаждет лишь одного: «покоя» и наслаждения «природой», не стесняясь того, что окружающие поймут и «оценят» двусмысленный характер его заявления. Декларации Шалимова в пьесе предшествует более ранняя поэтическая декларация Н. Минского в действительности.

«Стыдно мне, что нужно так немного…» (то есть нужно «наслаждение природой») «…для души измученной людской, чтоб утихла в ней тревога и борьбу сменил покой». Ю. Айхенвальд по этому поводу отмечал там же: «Стыдно, конечно, не природой любоваться, а стыдиться этого…» Ссылка на «природу» носила, конечно, условный характер, как наиболее подходящая, вполне невинная и во всяком случае нейтральная мотивировка «права на покой». Шалимов стыдится, «конечно», уже в айхенвальдовском смысле. Обеспокоенный было тем, что он потерял своего читателя, то есть читателя времен своего «гражданского» прошлого, он успокаивается, когда друг его, Басов, заверяет его, что «читатель найдется». И в самом деле, читатель нашелся.

Петр Бессеменов, имея в виду Нила и его друзей, то есть потерянных Шалимовым читателей, говорит: «Если они любят жить так… если находят в этом удовольствие, пожалуйста… Но не мешайте и мне жить так, как я хочу». А Шалимов в этом же смысле обращается к Марии Львовне и ее друзьям: «Вы все… живете так, как вам нравится, а я, потому что я писатель, должен жить, как вы хотите!»

Как видим, «читатель» находит своего писателя, а «писатель» – своего читателя. Можно сказать, что Калерия от имени Петра Бессеменова заверяет вслед за Басовым Шалимова, что у него есть читатели, которые его «горячо любят». Любят же за то, что последние рассказы Шалимова стали «менее реальными», в них меньше «грубой плоти», и одновременно полны «мягкой, теплой грусти». На лексиконе Калерии «грубая плоть», как известно, обозначает общественное начало, точнее жизненную борьбу за дело народа, а «мягкая, теплая грусть» выражает сознание бесплодности этой борьбы. Петр Бессеменов должен быть целиком солидарен с такой характеристикой, поскольку говорит о самом себе, что чувствует «пошлость жизни», но ничего не может «изменить, ничего не в состоянии внести…», то есть говорит как раз о том, о чем пишет и для чего пишет свои рассказы Шалимов. Читатель и писатель нашли друг друга.

Петру Бессеменову еще стыдно перед «голосом» прошлого, задача Шалимова избавить его от этого стыда. «Сожаление» Петра, что он ничего не может изменить, трансформируется у Шалимова и Калерии в «грусть». Горький показывает лицемерие этой грусти – еще бессознательное у Калерии, сознательно-расчетливое у Шалимова. «Грусть» в рассказах Шалимова и в стихах Калерии есть возвышенное прикрытие «перехода», мещанского перерождения «дачников». Тут прямая связь с вопросом об отношении к так называемой «грязи земной», то есть к условиям жизни народа. В статье «Дума и русские либералы» Ленин изображает точку зрения либералов насчет «грязи земной»; «…мы устали от попыток (не нами сделанных), убрать грязь. У нас настроение насчет уборки нерешительное.

Вывод: рискованно прикасаться к грязи» ².

Декаденты в отношении «грязи» проводили в литературе те же взгляды, какие либералы проводили в политике: «грязь» невозможно устранить, стало быть о ней следует забыть. Не поэзия борьбы, а поэзия забвения.

«Грязь земную», творимую буржуазией, следует прикрыть творимой легендой поэзии. «Беру кусок жизни грубой и бедной и творю из него сладостную легенду, ибо я – поэт». Этот девиз, открывающий трилогию Ф. Сологуба «Творимая легенда», перекликается с программным документом символистов – статьей И. Анненского «Античная трагедия». В ней сказано, что обращение к античному мифу «незаменимо в эстетическом отношении». В чем же эта «незаменимость»? В том, оказывается, что миф допускает «возбуждение чисто эстетических эмоций и лицезрение красоты, не загрязненной прикосновением реальности». Там же И. Анненский оповещает от имени своих единомышленников, что «все мы хотим на сцене прежде всего красоты» ³. Почему они хотят прежде всего красоты, мы узнаем в «Дачниках».

Написанный стихами монолог Калерии о «снежинках» был принят в штыки декадентской критикой, возвестившей после премьеры «Дачников» о «конце Горького». Такое «пророчество» станет понятным, если мы скажем, что монолог Калерии является пародийной копией декадентского оригинала – стихотворения Н. Минского «Мертвые листья», претендовавшего на программность. Напомним в целях сопоставления стихи Калерии:

 

Осени дыханием гонимы,

Медленно с холодной высоты

Падают красивые снежники,

Маленькие, мертвые цветы…

 

Кружатся снежинки над землею,

Грязной, утомленной и больной,

Нежно покрывая грязь земную

Ласковой и чистой пеленой…

 

Отметим заодно реплику Рюмина, тоже поэта, признающегося, что его собственная пессимистическая проповедь есть «мертвые слова, как осенние листья…»

Последнее замечание прямо перекликается с Н. Минским. Стихотворение его, довольно пространное, делится на три части. В первой под названием «Листопад» говорится о падающих листьях, которые «у родных стволов ложатся». Во второй части, названной «Под вихрем», рассказывается, что осенний вихрь «дохнул, примчался, полетел, встревожил листья, завертел». И вот уже листья «гонимы вихрем, как судьбой», и мечутся по лицу земли в жажде успокоения, которое и наступает в третьей части, так и названной «Успокоение». Тут листья обращаются с мольбой к хлопьям снега, дабы они покрыли собой «грязный мрак», где они «страждут и болеют».

 

Ниспадайте, хлопья снега, скройте,

Усыпите, скрасьте, успокойте,

Вас, о хлопья снежные, мы ждем.

 

И хлопья снежные сжалились над дрожащим телом «нагой земли» и «земли окутали селенья».

 

Хлопья снега, пух чистейших «рыл!

Как напев моих стихов холодных,

Ваш налет алмазов небородных

Язвы мира скрасил и покрыл.

 

Простое сопоставленье обоих стихотворений показывает происхождение монолога Калерии и обнаруживает памфлетный замысел Горького. Весь поэтический набор стихотворения Н. Минского – и «снежные хлопья», и «земли селения», и, так сказать, сюжетная взаимосвязь между «алмазами небородными» и «язвами мира», и роль самого поэта во всей этой истории точно восстановлены в стихотворении Калерии, которое должно было восприниматься современниками как пародия. Напомним, что зрителям «Дачников» хорошо были известны «Мертвые листья», а многим даже дороги, поскольку это стихотворение, иносказательно воспроизведшее эволюцию «дачников», жаждущих «успокоения» после «вихря», служило им оправдательным и даже возвышающим их в собственных глазах документом.

В другом стихотворении Калерии «Эдельвейс» рассказывается о «гордых высотах», у подножия которых «в темных ямах земли» страдает человек и до которых не достигают «тяжелые людские вздохи».

И у подножья льдов «одиноко растет грустный горный цветок Эдельвейс». Эдельвейс – одинокий и грустный – символ самой поэзии, ходатайствующей за людей перед «гордыми высотами». Последние, вняв мольбе, пошлют, наконец, свои «алмазы небородные» и покроют «грязь земную ласковой и нежной пеленой».

Стихи Власа, имитирующие, пародирующие стихи Калерии, издевательски выворачивают наизнанку «трагический» пафос «Мертвых листьев» Н. Минского. «Мертвые листья» (Н. Минский), «маленькие мертвые цветы» (Калерия); «мертвые слова, как осенние листья» (Рюмин), «маленькие нудные людишки» (Влас). «Усыпите, скрасьте, успокойте» (Н. Минский), «нежно покрывая грязь земную ласковой и чистой пеленой» (Калерия); «ходят и уныло ищут места, где бы можно спрятаться от жизни» (Влас).

Горький не только не разделяет и не сочувствует «грусти» Шалимова и «скорби» Н. Минского, он объявляет эту скорбь позой, искренней или лицемерной – все равно. Независимо от личной искренности Калерии⁴ ее поэзия есть порождение трусости и лжи; к ее настроению, с которым она носится, применимы слова А. Блока: «подлая измученность некоторых групп современного общества» ⁵.

Горький, проницательно вглядываясь в произведения декадентских поэтов, уличал их в том, что за их печальными вздохами о тщете мира скрывалось желание «поживиться» за счет этого мира. Чем возвышеннее их поэзия, тем она низменнее.

Этот мотив сказался еще в одной характерной детали: покушение на самоубийство Татьяны в «Мещанах» и Рюмина в «Дачниках» (в противоположность, скажем, Актеру в «На дне» или Монаховой в «Варварах», страдания которых заслуживают сочувствия) оказались «неудачными» и в конце концов производят впечатление позы, «трагического» жеста. Воодушевленно приветствуя декадентские декларации смерти, они, когда дошло до «дела», пошли на попятную. «Жить хочу!» – истерически вопит отравившаяся Татьяна. «Доктора… прошу вас!» – жалко лепечет ранивший себя Рюмин. Ради жизни в ее мещанском понимании они ломали эту возвышенную комедию. «Вы – жалкие люди, несчастные уроды!» – бросает им в лицо Варвара; «Вы ряженые», – говорит вслед за ней Влас. Стало быть, изнанка декадентской поэзии есть проза мещанства, которую они скрывали на своих «высотах» и «вершинах».

«Грустную» поэтессу Калерию сменяет после «Дачников»»жизнерадостный» художник Вагин в «Детях солнца». И хотя замечание Вагина – «интересничает мировой скорбью» – можно отнести к Калерии, от которой Вагин словно бы отмежевывается, однако разница между ними, Вагиным и Калерией, мнимая, это вариация на одну и ту же тему «освобождения от оков гражданственности», в одном случае – минорная, в другом – мажорная, только и всего! От «мрачности» Калерии до «солнечности» Вагина всего лишь шаг так же как от студента Петра Бессеменова до адвоката Басова. Эта эволюция от «мрака» к «солнцу» весьма ясно сформулирована в автобиографическом признании К. Бальмонта.

«Оно началось, это длящееся, только еще обозначивающееся творчество с печали, угнетенности и сумерок.., но силой внутренней неизбежности, через жажду безграничного… (следует читать: жажду освобождения от «цепей старых»)… подошло к радостному Свету, Огню и победительному Солнцу… От бесцветных сумерек к красочному Маю, от робкой угнетенности к Царице Смелости с блестящими зрачками… от стен и запретов к глубокому вздоху освобождения…»

Этого глубокого вздоха освобождения и жаждет студент Бессеменов, с нескрываемой злобой («общество… вот что я ненавижу!») вырываясь из «стен и запретов» для того, чтобы стать преуспевающим Басовым, настроение которого выражает художник Вагин, вознося «молитвы новые» и устремляясь к «Солнцу».

П. Коган в своих «Очерках по истории новейшей русской литературы», осуждая декадентство и символизм, вместе с тем положительно оценивает больмонтовскую эволюцию, заявляя, что К. Бальмонт «рассказал нам о том пути, который от гнетущего, почти андреевского пессимизма вышел в светлую сферу мечты» ⁶. В действительности же бальмонтовская жизнерадостность есть оборотная сторона андреевского пессимизма, это две стороны одной и той же монеты. Сологубовское: «живи и знай, что ты живешь мгновение», весьма пессимистично, а бальмонтовское «все, на чем печать мгновения, брызжет светом откровения» или брюсовское «хватай зубами каждый быстрый миг», наоборот, оптимистично; «вся жизнь, весь мир – игра без цели», «не стоит жить» Ф. Сологуба или «напрасно в ужасе бессильном оковы жизни рвет душа» З. Гиппиус программно пессимистично, а бальмонтовское «в каждой мимолетности вижу я миры, полные изменчивой, радужной игры» – программно оптимистично. Однако «игра» здесь одна и та же, хрен редьки не слаще. Что касается «светлой сферы мечты», понравившейся П. Когану, предпочитавшему здесь «возвышающий обман»»низкой истине», то это не что иное, как мечты об освобождении от «оков гражданственности». Такова реальная сфера, куда «устремлялась» декадентская поэзия.

Историки литературы обычно утверждают, что бальмонтовская жизнерадостность девяностых годов после сумерек восьмидесятничества связана с историческим становлением пролетариата. С этим нельзя согласиться. Жизнерадостность жизнерадостности – рознь, и нельзя ей бить поклон потому только, что она, дескать, «жизнерадостность». Жизнерадостность революционного пролетария Нила не имеет ничего общего с жизнерадостностью преуспевающего буржуа – интеллигента Басова; осуждение Нилом «нытья» и «печали» Татьяны разнится от насмешки Басова над «грустью» и «страданием» Калерии, ибо жизнерадостность одного – оптимизм борьбы за дело народа, а жизнерадостность второго – довольство, вызванное освобождением от этой борьбы; радость одного – от вмешательства в самую гущу жизни, радость второго – от пользования жизнью; у Нила принцип – деятельный, у Басова – деляческий; у одного психология бойца, у другого – паразита.

Если поэтому «грусть» Калерии с ее корнями в поэзии Я.

1. Ю. Айхенвальд, Минский, «История русской литературы XIX века» под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского, изд. «Мир», М. 1911, т. V, стр. 282 – 284.[↩]
2. В. И. Ленин, Сочинения, т. 12, стр. 340.[↩]
3. И. Анненский, Театр Еврипида, т. I, СПб. 1906, стр. 25.[↩]
4. Характерно, что не только Басов, но и сам Шалимов втайне иронизирует над Калерией, оставляя ее в заблуждении насчет того, что, говоря стихами, она говорит прозой.[↩]
5. А. Блок, О театре, т. 9, «Алконост», стр. 49.[↩]
6. П. Коган, Очерки по истории новейшей русской литературы, М. 1912, т. 3, вып. 2, стр. 91.[↩]