«Литературная Москва» (Из книги «Эпилог»)

1

В том, что я – несовершившийся общественный деятель, меня убеждают мои непроизнесенные речи. Гуляя по лесу, я мысленно произнес не менее сотни речей по разным поводам, но в целом направленных против страха, искажающего контуры искусства, против произвола и бессмыслицы, господствующих в нашей жизни и литературе. Я старался возможно скорее забыть эти речи, потому что они мешали мне работать. Между тем надо было записывать их – ведь они были оборотной стороной той же работы, заставляя меня оставаться наедине с собой. В сущности, трагедия советского писателя как раз и заключается в том, что он никогда не остается наедине с собой. Всегда присутствует третий – государство в любой форме, иногда почти незаметной и поэтому особенно опасной. Но невозможно изобразить других, если не увидеть, не узнать, не понять себя без свидетелей и подслушивающих аппаратов. В основе любого искусства лежит одиночество, связанное с самопознанием, и не много выигрывает художник, видя себя испуганным, притворяющимся, подравнивающим истину. Впрочем, даже и в этом случае он может изобразить себя, если ему не очень мешают. Но вернемся к моей неосуществившейся общественной карьере. Я много раз избирался в правление Союза писателей Москвы и Ленинграда. Перед войной я был членом ленинградского секретариата. Немало времени и сил было отдано секции прозы. Я не лгал в своих выступлениях и даже думаю, что если бы они сохранились, в них можно было бы найти дельные замечания. Но впервые мне посчастливилось почувствовать себя человеком, причастным к подлинному общественному делу, когда я стал членом редколлегии альманаха «Литературная Москва».

Когда-нибудь литературоведы займутся обширным архивом этого альманаха – архивом, который З. А. Никитина сдала в ЦГАЛИ, тщательно собрав многочисленные рукописи, письма, рецензии и т. д. Моя скромная задача – в другом. Я хочу лишь доказать невозможность подлинного общественного дела в том случае, если оно не опирается (или слабо опирается) на официальный, находящийся под присмотром, аппарат.

В 1956 году «Новый мир» напечатал роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», в котором впервые осуществились некоторые новые возможности в литературной работе. Была рассказана горестная судьба изобретателя в годы сталинского террора, причем рассказана с той относительной свободой, которая доказывала, что «оттепель» все-таки наступила.

В Московском университете состоялся Всесоюзный съезд преподавателей русского языка и литературы, на котором выступили Симонов, Дудинцев и я. Бесцветная, осторожная речь Дудинцева не запомнилась мне. Потом я прочел страницы своей статьи «Белые пятна», относившиеся к трагической истории Зощенко, – прочел полностью, без редакционно-цензурных купюр, – и закончил словами: «Русская литература не может жить без правды». Симонов… О, Симонов, к моему изумлению, произнес блестящую речь, направленную против постановления ЦК 1946 года! Он резко критиковал его, он доказывал, что оно устарело, что давно пора его заменить документом, который открыл бы дорогу новым силам нашей литературы.

Был ли это смелый, искренний, решительный шаг? Не знаю. Вероятнее всего, это была ставка, и, надо полагать, поддержанная кем-то в высших сферах. Там ведь и тогда не было полного согласия. Симонов – игрок и человек не робкого десятка. Он рискнул – и в ответ услышал оглушительные аплодисменты, в которых чувствовалось даже какое-то праздничное изумление.

Выходя из университета, я поблагодарил Константина Михайловича и крепко пожал ему руку.

– Да, спасибо, – ответил он и вдруг прибавил неуверенно: – Но в зале было много беспартийных. – По-видимому, он почувствовал, что эта речь не пройдет ему даром, – и не ошибся.

В Отделе культуры ЦК под руководством Д. Поликарпова состоялось совещание, на котором была принята резолюция, осуждавшая наши выступления. Дудинцева корить было не за что, меня, как беспартийного, тоже можно было наказать только вербально, а Симонову, кажется, основательно влетело, потому что он года на три скрылся в Ташкент, где ему пришлось вновь доказывать беззаветную преданность, выступая на заводах и хлопковых полях.

Однако атмосфера «оттепели» устояла, и не удивительно, что, гуляя по переделкинским улицам, мы – Казакевич, Алигер и я – стали «играть» в возможность будущего альманаха. Как его назвать? Каков должен быть его объем? Как подать эту идею на секретариате, в парткоме? Кто даст деньги? Вскоре все это было перенесено на бумагу, а еще через месяц-другой обсуждалось в Союзе и – вопреки надуманным вопросам: «Кому это нужно?» или даже: «Зачем вам это нужно?» – было принято¹.

Казакевич согласился быть главным редактором, с оговоркой, что на титульном листе он таковым назван не будет. Он не боялся ответственности, но намеревался на равных правах делить ее с нами. Редколлегия составилась из М. Алигер, А. Бека, А. Котова, К. Паустовского, В. Рудного, В. Тендрякова и меня. А. Котов был приглашен как директор издательства «Художественная литература», которое предполагало публиковать альманахи. Он был дружески настроен, приветствовал нашу затею и помогал нам, пока ему не приказали мешать.

За работу мы взялись энергично, весело, дружно. Сразу же было решено отказаться от всякого административного штата, или, точнее, сосредоточить все дела альманаха в руках Зои Александровны Никитиной. Выбор был точный – мы были уверены, что Зоя Александровна, с ее опытом и энергией, прекрасно справится с делом, и не ошиблись ². Отмечу, что уже это обстоятельство показалось кое-кому чем-то вроде вызова. В самом деле: что за редколлегия без секретарей, без курьеров, без «внутреннего наблюдателя», без транспорта, без помещения и, наконец, без денег – мы работали безвозмездно. Подозрительно, сомнительно, странно! Когда на секции прозы я доложил о составе первого номера альманаха, Л. Ошанин заметил, что он отлично меня понимает: в самом деле, мне и по возрасту, и по положению давно пора состоять членом какой-нибудь солидной редколлегии. Вспылив, я сказал ему какую-то резкость, выскочил из зала, но меня поймали на лестнице и уговорили вернуться. Ошанин вслух сказал то, о чем другие молчали. Нашей искренности не верили. Она была как бы «не положена по штату».

Однако мы старались поддерживать связь с Союзом писателей, отчитывались, докладывали, главный редактор выступал в парткоме. Наша деятельность одобрялась, хотя уже содержание первого тома должно было вызвать – и вызывало – завистливое раздражение у тех, кто злобно называл наш альманах «футбольной командой государства Израиль».

Редактором «Литературной газеты» был тогда В. Кочетов, убежденный сталинист, один из злобных губителей нашей литературы, человек с маниакальной направленностью ума, – можно ли было сомневаться, что его газета встретит в штыки «Литературную Москву»? Это было отмечено многими на обсуждении первого сборника в Доме литераторов 21 мая 1956 года. Оно открылось докладом В. Рудного, подробно рассказавшего об основных принципах, которые легли в основу работы редколлегии «Литературной Москвы». Т. Трифонова сказала, что прошло два с половиной месяца, прежде чем «Литературная газета» отметила появление «Литературной Москвы». М. Поляков утверждал, что «Литературная газета», выхватывая из сборника несколько произведений, делает это далеко не случайно: «Это форма полемики, направленной против идей сборника».

В первом томе приняли участие К. Федин, Л. Мартынов, С. Маршак, Н. Заболоцкий, С. Антонов, А. Твардовский, А. Ахматова, К. Симонов, Б. Слуцкий, В. Шкловский, В. Розов, В. Тендряков, К. Чуковский, Б. Пастернак, В. Гроссман, М. Пришвин.

Фадеев некогда мечтал о «литературной академии», которая составилась бы из лучших поэтов и писателей Советской эпохи, разумеется, он не предлагал обсудить эту идею на партийных собраниях… Первый номер «Литературной Москвы» был как бы вестником этой воображаемой академии. Эренбург, привычно оценив альманах с политической точки зрения, сказал мне, что он мало отличается от хорошего номера «Нового мира». Он был неправ. Правда, Казакевич, которому не нравился собственный «Дом на площади», сказал: «Что же делать, нам все равно не обойтись без социалистического реализма». И действительно, этот роман как бы подтверждал ту благополучную мысль, что альманах ничем не отличается от других изданий подобного рода. Но различия были: впервые мы опубликовали пастернаковские «Заметки к переводам шекспировских трагедий», – я часто перечитываю это удивительное произведение, в котором, опираясь на описки и повторения в трагедиях Шекспира, Пастернак с практической наглядностью показал работу великого драматурга, написавшего в течение двадцати лет тридцать шесть пятиактных пьес, не считая двух поэм и собрания сонетов.

Ни с «Новым миром», ни с любым другим журналом нельзя было сравнить «Литературную Москву». Мы впервые напечатали шедевры Н. Заболоцкого «Журавли», «Лебедь в зоопарке», «Уступи мне, скворец, уголок…» и др. Мы впервые опубликовали новые главы поэмы Твардовского «За далью – даль».

И перемен бесповоротных

Неукротим победный ход.

В нем власть и воля душ несчетных,

В нем страсть, что вдаль меня зовет.

Глава, в которой он протягивает руку другу юности через пропасть семнадцатилетней разлуки:

– Ну, вот и свиделись с тобою.

Ну, жив, здоров?

– Как видишь, жив.

Хоть непривычно без конвоя…

После «Литературной Москвы» А. Ахматова и Л. Мартынов стали печататься часто – запрет молчания, недоверия был нарушен, и это относилось не только к ним. «Заслоненные» произведения открылись перед читателем, показывая, что наша литература богаче, значительнее, чем это могло показаться.

Но была и другая сторона, значение которой переоценить невозможно. Альманах был новостью, потому что все члены редколлегии на равных началах работали не покладая рук. Потому что все читали всё – прозу, стихи, статьи, публицистику, дневники, заметки. Потому что мы работали сообща, постоянно обмениваясь впечатлениями, и это сближало нас друг с другом. Потому что в частых встречах нащупывалось единство вкусов. Потому что драгоценная возможность самостоятельного выбора тех или иных произведений связывала нас круговой порукой. Наши редакционные встречи напоминали мне «серапионовские» собрания начала 20-х годов, ту пору, когда казалось, что за каждым нашим шагом строго следит сама литература. Принимая решение – печатать или отвергнуть, мы знали, что под ее пристальным взглядом нельзя ни лгать, ни притворяться.

2

Первый сборник вышел и был принят хорошо, – он продавался с книжных прилавков в кулуарах XX съезда. Над вторым мы работали одновременно с первым, нас завалили рукописями, и не оставалось другого выхода, кроме решения отложить в сторону свою работу и читать, читать, читать чужие рукописи, собирать лучшее, обсуждать отобранное на квартирах Рудного, Казакевича, Паустовского, Алигер.

Здесь нельзя не сказать о том, как важны были для нас эти встречи. Мы впервые получили право прикоснуться к судьбе литературы. Не претендуя на «направление», мы стремились вытащить на божий свет ее неисчислимые богатства, загнанные страхом в немоту, в небытие, передававшиеся тайком из рук в руки, напечатанные на папиросной бумаге.

Второй сборник был значительно сильнее, чем первый. Мы напечатали большой цикл стихов Марины Цветаевой и хорошую статью Эренбурга о ней. Вновь выступил с произведениями, которые в наше время считаются классическими, Н. Заболоцкий ³, и даже Тихонов вспомнил, что некогда он был поэтом, и дал нам свои, очень недурные, стихи конца 30-х годов.

А. Крон опубликовал «Заметки писателя». Трудно сказать, останутся ли в литературе его пьесы и романы, но эти заметки останутся, потому что в них с математической точностью доказана та простая мысль, что если уж управление литературой неизбежно, в основе его должен лежать здравый смысл.

Статья забыта, и, надо полагать, пройдет немало времени, прежде чем она вновь появится в печати. Между тем за двадцать лет она не только не устарела, но кажется фотографически точным отражением того, что в наши дни происходит в литературе. Вот несколько цитат.

«…Новатор – в какую бы эпоху он ни жил – всегда в чем-то опережает восприятие своих современников и не всегда бывает сразу понят. Там, где вкус одного человека становится непререкаемым, неизбежны нивелировка и грубое вмешательство в творческий процесс, вредная опека, травмирующая талант, но вполне устраивающая ремесленников. В этих условиях быть непонятым значило быть осужденным. Там, где истиной бесконтрольно владеет один человек, художникам отводится скромная роль иллюстраторов и одописцев. Нельзя смотреть вперед, склонив голову».

Констатируя общеизвестный факт, что административный стиль руководства искусством привел к нищете драматургии, Крон пишет:

«Три основные причины, тесно связанные между собой и являющиеся прямым следствием культа личности, породили этот застой: игнорирование объективно существующих законов художественного творчества, гипертрофия редактуры, создание бюрократической иерархии в искусстве».

Крон пишет о том, что стремление к «ограниченному количеству образцовых произведений» привело к тому, что «двухсотмиллионная страна, создавшая свое великолепное, самобытное киноискусство, одно время производила меньше фильмов, чем Польша или Бельгия». Он пишет о вторжении толпы невежественных редакторов, рецензентов, критиков, членов разных комитетов и инстанций, диктующих свою волю автору. Он пишет о том, как мало пользы и много вреда принесли Сталинские премии: «…изобилие чинов и регалий не увеличивает количества талантов. Дипломы подобны казначейским знакам, – когда за ними нет достаточного золотого обеспечения, они падают в цене». Он пишет об иерархии – кто не знает, какую могущественную роль играет она в нашей литературной жизни? В конце своих заметок, представляющих собой произнесенный спокойным голосом приговор карьеристам, подхалимам и просто дуракам, которые десятилетиями уничтожают наше искусство, Крон подводит итоги:

1. Разумеется, оно не было бы принято, если бы в предварительных переговорах А. Бека и В. Рудного с Отделом культуры ЦК не удалось (с большим трудом) убедить Д. Поликарпова в том, что будущая «Литературная Москва» ничем не будет угрожать существованию советского искусства. Там же происходило и обсуждение кандидатур членов редколлегии.[↩]
2. В архиве В. Рудного сохранился ее отчет, из которого видно, что на курьеров, транспорт и т. д. она зачастую тратила собственные деньги. Ее работа как составителя оплачивалась издательством «Художественная литература» (тогда Гослитиздат).[↩]
3. На ночном заседании в Гослитиздате удалось вырвать согласие А. Котова на четыре стихотворения. Пятое – «В кино» – отстоять не удалось.[↩]