Литература, война, время
Л. Плоткин, Литература и война (Великая Отечественная война в русской советской прозе), «Советский писатель», М. -Л. 1987, 858 стр.
Чем дальше отходим мы от дней Великой Отечественной войны, тем ярче вырисовывается величие подвига, совершенного советским народом. Годы идут, а военная тема в литературе не стареет. Произведения, написанные в годы войны и сразу же после нее, открываются нам сегодня во многом заново, не только воссоздавая неповторимую атмосферу того, «как это было на земле», но и поворачиваясь все новыми гранями к сегодняшнему читателю, соотносясь с его идейным и нравственным опытом. К ним добавляются произведения, созданные в последнее десятилетие, когда мы взглянули на пережитое с новой исторической вышки и с силой непосредственных впечатлений сошлась – как хорошо сказал однажды Леонид Соболев – «спокойная мудрость знания». К сожалению, историко- и теоретико-литературная разработка военной темы сильно отстает от писательской практики. При обилии критических статей, посвященных отдельным произведениям и аспектам темы, мы – как ни странно – почти не имеем обобщающих работ и исследований в этой области: давняя книга В. Перцова «Подвиг и герой»; монография И. Кузьмичева о жанрах литературы военных лет; работы А. Абрамова и А. Павловского о поэзии времен войны; сборник статей «Живая память поколений (Великая Отечественная война в советской литературе)», выпущенный к 20-летию Победы; соответствующие главы в истории советской литературы (академической и университетской) – пожалуй, и все. Не густо! Понятен потому интерес, с которым открываешь новую книгу Л. Плоткина.
Монография Л. Плоткина привлекает прежде всего широтой охвата материала: на ее страницах находишь анализ произведений А. Корнейчука и А. Фадеева, В. Гроссмана и В. Некрасова, М. Шолохова и Л. Леонова, К. Симонова и С. С. Смирнова, А. Бека и А. Розена, Э. Казакевича и В. Пановой, М. Бубеннова и А. Ананьева, Г. Бакланова и Ю. Бондарева, Б. Окуджавы и В. Курочкина, А. Злобина, Н. Чуковского и А. Крона, В. Кожевникова и П. Нилина, С. Воронина и А. Калинина, В. Субботина и А. Кузнецова, разговор о фильме М. Ромма «Обыкновенный фашизм», воспоминания наших выдающихся военачальников (нужно отметить, что в книге Л. Плоткина военная мемуаристика использована исследователем с той обстоятельностью, которую не часто встретишь в «чисто» литературоведческих работах: мемуары позволяют автору проверять не только отдельные факты, но и правдивость общей концепции произведения, его соответствие исторической истине). Той же задаче служат и военно-исторические, дипломатические и т. п. источники, широко используемые в книге. Сам предмет исследования анализируется с «опорой» на военно-патриотические традиции русской и советской классики («Война и мир», «Чапаев», «Железный поток», «Разгром», «Тихий Дон») и в сопоставлении с литературой Запада о войне (Ремарк, Хемингуэй, Олдингтон и т. д.).
Конечно же, эта широта охвата не всеобъемлюща. Можно, к примеру, пожалеть, что на страницах книги нет подробного разговора о «Радуге» В. Василевской и «Непокоренных» Б. Горбатова; что вне поля зрения исследования оказался роман Г. Березко «Ночь полководца», впервые, пожалуй, о такой силой поставивший в нашей военной прозе проблему гуманизма подлинного и мнимого, ответственности полководца за судьбы подчиненных и судьбу родины; что, уделив один абзац «Третьей ракете» В. Быкова, автор вовсе обошел такую примечательную- не только в белорусской, но и во всей советской литературе – книгу, как роман А. Адамовича «Война под крышами». Исследователя не заинтересовали ни военные повести Ю. Гончарова «Дезертир», «Неудача», ни рассказ В. Богомолова «Иван»; не нашлось места для разговора о «Бездне» Л. Гинзбурга. Но в конце концов широта охвата – не самоцель. Решает то, какова общая концепция книги, какие выводы делаются из привлекаемого материала, с каких позиций он трактуется…
Эти позиции отчетливо выражены уже в первой, вводной главе – «Лик войны». «Все, что есть сильного, настоящего, жизнеспособного, равно как и все недостатки и слабости – все это так или иначе скажется в годину бед. Война есть продолжение жизни страны, самый суровый, беспощадный в нелицеприятный проявитель ее истинной ценности». Соответственно, и «книги о войне все больше становятся книгами о жизни» (стр. 13, 14; курсив мой. – А. К.). Эти слова не остались в работе лишь декларацией: «книги о войне» и исследованы как «книги о жизни» советского народа в условиях наивысших, трагических испытаний. Вместо с тем автор прослеживает и эволюцию военной темы, то, «как наша литература коллективными усилиями все глубже, полней и всесторонней воссоздает картину войны, как от чисто эмоционального и иллюстративного изображения она переходит… к социально-историческому в философскому осмыслению войны» (стр. 14).
Установка эта может, впрочем, показаться несколько прямолинейной. Дескать, что же – с каждым шагом «все глубже, полней и всесторонней»- сплошное движение вверх, и только? А провалов, спадов, сбоев – не было? А разного толкования одних и тех же острых, спорных вопросов? И разве любое их решение -> одинаково шаг вперед? Нет, картина далеко не столь идиллична, и в конкретном анализе Л. Плоткин отнюдь не поддается этой идиллии. Вместе с тем он не признает и тот (теоретически вроде бы не существующий, но на практике нередко еще проявляющийся) групповой «водораздел», который весьма затрудняет объективную оценку произведения, его места в литературном процессе. Этому групповому критерию Л. Плоткин противопоставляет критерий принципиальный. Он – за литературу антивоенную, но такую, которая, не обходя ужасов войны, мобилизует на защиту своего Отечества в справедливой войне; и он – против литературы пацифистской, внушающей убеждение в вечности войн и, стало быть, в невозможности бороться с ними.
Именно опора на этот основополагающий критерий позволяет Л. Плоткину четко поставить вопрос о позиции писателя (глава восьмая), вскрыть идейные корни некоторых просчетов нашей литературы в разработке военной темы. В то же время этот «рубеж» и достаточно широк эстетически, он позволяет исследователю по-хозяйски бережливо подойти к подлинным ценностям нашей литературы, не сбрасывая их – как это нередко еще бывает- на борт вместе с ценностями мнимыми, – на том лишь шатком основании, что герой произведения не столько рассуждает о своей любви к родине, сколько проявляет ее в действии. Исследователь одинаково серьезно анализирует столь несхожие по «стилевому ключу» произведения, как «Спутники» и «Белая береза»; он решительно выступает в защиту военных повестей Г. Бакланова от несправедливых упреков в «ремаркизме» и столь же решительно критикует повесть Б. Окуджавы «Будь здоров, школяр». Л. Плоткина интересуют не групповые пристрастия, а истина. И во имя ее он рад защитить писателя (все равно – молодого или «маститого») от несправедливых, по его мнению, упреков, а в то же время не «спустит» огрехов, недоработок, психологической или композиционной немотивированности и самым большим, заслуженно любимым художникам. На мой взгляд, в такой заинтересованной критике больше подлинной любви к писателю, чем в бездумной одописи, зачастую скрывающей лишь внутреннее равнодушие к предмету.
Книга Л. Плоткина написана неровно; первые две главы, определяющие принципиальную позицию критика, несколько безлики, в них нередки штампы, общие места, хотя бы и опирающиеся на цитаты, не бывшие еще в употреблении. «Перелом» наступает в главе третьей – там, где автор наконец приступает к конкретному анализу. И сразу меняется даже стиль разговора, В нем проявляется личность критика. Вот каким языком заговорил автор, еще недавно, в первых главах, увязавший в банальностях: «Отчизна раньше казалась чем-то от века дарованным, само собой разумеющимся, непоколебимым и вечным, как природа. Но когда вражеское нашествие угрожало самому существованию, самой жизни страны, когда возникла страшная, не укладывающаяся в сознании опасность ее утраты, спасение Родины и ее триумф над врагом воспринимались с какой-то, я бы сказал, обостренной чувствительностью. Так неловок, никогда не болевший и не думавший о своем здоровье, оправившись после смертельного заболевания, новыми глазами смотрит и на себя и на весь мир» (стр. 58).
В этой главе хочется выделить тонкий и во многом новый подход к романам «Молодая гвардия», «В окопах Сталинграда», «Белая береза» и в особенности к повести Э. Казакевича «Двое в степи».
Обе редакции романа «Молодая гвардия» стали уже достоянием истории литературы. И исследователь подходит к ним объективно, без предвзятого желания во что бы то ни стало возвысить одну и перечеркнуть другую, стремясь прежде всего выявить то, что составляет неповторимый пафос каждой редакции.
Убедителен анализ повестей и романов Э. Казакевича, в частности «Двое в степи», отнюдь не скрывающий просчетов этого произведения, но показывающий, как не по-хозяйски было ограничиваться констатацией этих просчетов и на этом основании зачеркивать произведение, вместо того чтобы постараться заинтересованно разобраться: а что нового, ранее не сказанного, ценного дает оно, какие вопросы ставит.
Есть в этом анализе и свои упрощения. Вряд ли справедливо делать сегодня «главным ответственным» за необъективное (в свое время) толкование повести «Двое в степи» лишь одного из критиков тех лет. Право же, можно без большой натяжки сказать, что единственное преимущество, которым Л. Плоткин располагает здесь перед этим критиком, есть дистанция времени…
Едва ли не наиболее удачна в книге глава шестая, посвященная анализу трех романов К. Симонова. Прослеживая эволюцию писателя от романа к роману (в разговор включены также «Южные повести»), Л. Плоткин ставит эту эволюцию в связь с движением времени, показывает, что К. Симонов, освобождаясь от неверных, сужавших диапазон его творчества представлений, рос и обогащался как художник. Убедительными представляются соображения исследователя относительно правомерности выбора именно Синцова в качестве одного из главных героев повествования (что оспаривалось частью критики). Синцов для автора – фигура типическая для этой войны именно потому, что он в прошлом – человек штатский, «один из нас», из тех миллионов, которых только война призвала в армию… Вместе с тем Л. Плоткии неизменно требователен к объекту своего исследования, – он ие прощает К. Симонову ни журналистской скорописи, художественной непроясненности, ни, наоборот, чрезмерного «разжевывания» там, где читателю все уже ясно. Проверяя известное высказывание К. Симонова о приоритете «романа события» перед «романом судьбы» его собственной творческой практикой, Л. Плоткин убедительно показывает, что формула писателя отражала во многом уже пройденный этап его творчества, что движение К. Симонова от «Товарищей по оружию» к «Солдатами’ не рождаются» есть движение как раз в глубь человеческих судеб, а через них – в глубь судьбы народной, в глубь истории.
Интересны теоретические соображения исследователя относительно изменившейся природы трагического в литературе о Великой Отечественной войне по сравнению с произведениями о войне гражданской. Если в гражданской войне трагизм, по мнению критика, многих ситуаций проистекал из исторического заблуждения тех или иных людей, то в Великой Отечественной источником трагизма были исторические обстоятельства. Соображение любопытное, но весьма спорное; нуждающееся в серьезной проверке. Даже если для «Тихого Дона» это суждение верно, – насколько оно всеобще? Распространяется ли оно, скажем, на «Оптимистическую трагедию»? На «Разгром»? Разве гибель героев этих произведений – тоже результат исторического заблуждения? С другой стороны, и литература о Великой Отечественной войне знала не только трагизм обстоятельств: первый период войны дал образцы высокого трагизма не только потому, что он был самым тяжелым в военном отношении, а и потому, что в нем дорогой ценой, ценой большой крови мы освобождались от иллюзорных представлений о победе скорой и легкой…
Содержательная работа Л. Плоткина не свободна от недостатков. Важнейший из них – нечеткость ее профиля и – соответственно – читательского адреса: что перед нами – исследование? учебное пособив? популяризаторский очерк? диссертация? Задавать эти вопросы заставляет крайняя разностильность, я бы даже сказал – разнохарактерность ее глав. Особенно велик разрыв между главами, дающими, так сказать, общественно-политическую характеристику предмета, или обзорными – с одной стороны, и главами, посвященными углубленному анализу отдельных проблем и произведений, -с другой. Впечатление временами такое, точно эту книгу писали (борясь между собой!) два разных человека. Первый понимает, что литература – это тоже в известном смысле жизнь, но жизнь обобщенная, и извлекает из материала литературного то, что может пригодиться самой жизни. Второй по старинке оценивает литературу только с точки зрения ее точного, «бытового» соответствия тем или иным фактам или – еще хуже – тем или иным цитатам. Стоило, например, одному из наших военачальников усомниться в праве К. Симонова изобразить в качестве одного из героев Могилевского сражения – вымышленную, обобщенную фигуру комдива Зайчикова, который к тому же показался этому читателю – в явном противоречии с романом – лишь «бестолковым и грубым крикуном, мечущимся без видимого смысла из одной наст и в другую», стремящимся «за грубостью к подчиненным скрыть собственное малодушие и растерянность» (стр. 216), – и «второй» Л. Плоткин послушно, без комментариев, цитирует это высказывание, предлагает писателю «поразмыслить» над ним. Между тем поразмыслить здесь стоило прежде всего самому критику. Ибо, высоко ценя авторитет высказавшего это суждение военачальника в военных вопросах, критик обязан был поспорить с ним в отношении явно неверного толкования им вопросов литературных. Нельзя мерить роман теми же требованиями, что и документальный очерк, и художественная истина не адекватна истине факта, и верность образа не измеряется точным соответствием прототипу.
Пример такого рода – не единственный в книге. В ряде мест проблемность подменяется обзорностью, исследование – описательностью, движение темы прекращается, и мысль начинает буксовать на месте, увязая в многочисленных, но довольно случайно смонтированных расширенных аннотациях. Отсюда – ощущение внутренней статичности, нередко, к сожалению, посещающее читателя этой в целом и интересной и нужной книги.
В борьбе «двух» Плоткиных побеждает все же первый, но победа оказалась далеко не столь решительной, как хотелось бы. Неполная удача – так можно было бы выразить суммарно свое ощущение от книги. Конечно, жаль, что неполная; но – все-таки удача…