Липатов радует, Липатов огорчает…

1

Книги В. Липатова неизменно становились предметом горячих критических дискуссий. Тема нынешнего спора – последние его повести «Лида Вараксина» и «Сказание о директоре Прончатове». Ни И. Козлов, ни А. Коган не замыкают свои рассуждения лишь литературными качествами повестей, – оба критика заводят речь о жизненной основе анализируемых произведений. Однако в статье А. Когана возникает явное противоречие: конфликт произведения, характер героя критик стремится поверить критериями жизненной правды, но самые эти критерии толкуются им абстрактно, оторванно от особенностей современной действительности. Этот изъян статьи А. Когана верно, как нам кажется, подметил в своем ответе оппоненту И. Козлов. В его статье «Липатов радует, Липатов огорчает» дана более объективная критика последних произведений писателя, точнее определено жизненное содержание характера Прончатова (а именно вокруг этой фигуры возникли основные разногласия), хотя порой И. Козлов проходит мимо художественных погрешностей липатовской прозы. Виль Липатов, что называется, в расцвете творческих сил, и, думается, критический разговор о его творчестве окажется небесполезным для него.

В февральской книжке «Знамени» за 1967 год Виль Липатов опубликовал рассказ «Мистер-Твистер» – об одном из тех людей, которые, будучи наделены незаурядным умом, золотыми руками умельца, поражают одновременно удивительной своей житейской непрактичностью, – таких людей на Руси с давних-предавних пор называют чудаками. Мистер-Твистер – Семен Лукич Сюткин – умел класть в крестьянских избах королевские печи, был изумительным парикмахером и вдохновенно исполнял на местной самодеятельной сцене роль Любима Торцова в комедии Островского «Бедность не порок».

Сюткин ушел из поселка так же внезапно, как и появился в нем, на двадцать второй день, после того, как почувствовал, что показал все, на что был способен, – повторяться он не мог. «Весь я вышел, Марфа», – открывается Семен Лукич самому близкому ему человеку. «Весь я вышел, Марфа, а драматурга Уильяма Шекспира здесь не ставют: сил не хватает! Снова цикл начинать не могу я, Марфа! Умру от тоски!» Недоставало Мистеру-Твистеру – при всей непоседливости натур такого толка – чего-то весьма существенного, может быть, именно корня жизни недоставало, когда бы при бесспорном таланте и умении Сюткин смог не «снова цикл начинать», а начинать «цикл» по-новому.

Читая в те дни этот рассказ В. Липатова, мы еще не знали, что писатель открывает им свою галерею интересных персонажей, – а это было так. Вслед за первым героем пришел другой, такой же, как Сюткин, поэт своего дела, но, в отличие от Семена Лукича, обладающий значительно большими возможностями, способный не к отдельным «циклам», а к непрерывному творчеству жизни.

Я имею в виду Федора Ивановича Анискина, героя ныне широко известного цикла повестей и рассказов В. Липатова о сельском милиционере «Деревенский детектив».

Произведения этого цикла обильно печатались в «Знамени», особенно в 1967 году¹; можно даже сказать, что год тот для журнала получился подлинно липатовским.

В «Деревенском детективе» автор предстал читателю в значительно иной, чем прежде (в повестях «Глухая Мята», «Стрежень», «Чужой»), художественной манере: в ней слились мягкий юмор, добрая улыбка, лиризм и поэтичность повествования. Картины летней деревни в час восхода солнца, картины колхозного поля с множеством работающих на нем людей, вечерних закатов где-нибудь в кедрачах, могучей Оби, на которой то и дело останавливается глаз художника, – все это цветет-переливается на страницах произведений, являясь в одном случае своеобразным прологом последующего психологического действия, в другом – перебивом, разрядкой его напряженности, чтобы создать необходимую паузу, в третьем – как бы аккомпанементом внутреннего состояния героя. «С уклона кладбищенской горушки просматривался порядочный кусок деревни, просторные ограды шестнадцати домов и несколько бань. Все это в лунном свете виделось хорошо, ясно, но все-таки на дома, бани и огороды долго глядеть было трудно, так как выше их, вздымаясь к небу, как море, серебряная, но с золотой лунной полоской посередине, лежала Обь – два километра от берега к берегу. Полнеба, рясно усыпанного звездами, занимала великая река да еще и тянулась к ковшу Чумацкого воза ласковым, нежным, фосфоресцирующим сиянием. И так же ярко, как звезды на небе, горели на реке огоньки уходящего за излучину Оби парохода «Пролетарий», который в сентябре в деревне останавливался через раз. Пароход уходил беззвучно, светила тихо луна, чернел на берегу старый осокорь, и казалось, что тишина звучит низкой гитарной струной».

Можно цитировать и цитировать: плавится река под солнцем, отрывается от земли утренний молочный туман, словно поднимая с собой и крестьянские избы, поют в кустах веселые и озорные пичуги… Пейзажи в «Деревенском детективе» цветисты, своеобычны, – это пейзажи Нарымского края.

Своеобычны и действующие лица повестей и рассказов цикла – не один Анискин, а и те, которых по установившейся классификации принято считать второстепенными. Второстепенных персонажей у автора наберется порядком, и если не каждый, то абсолютное большинство их отмечено печатью индивидуальности. Как хорошо видится, например, фигура Прасковьи Паньковой (повесть «Деревенский детектив»), жены инвалида Отечественной войны, колхозной труженицы, про которую «в областной газете писали: «Она надоила эшелон молока». Прасковья растит-поднимает трех сыновей и горько, глубоко переживает, когда сыновья в чем-либо поступают не по-доброму. Так же отчетливо видится другой женский характер – Панка Волошина, героиня одноименного рассказа. Судьба несправедливо обошла Панку материнским счастьем, но наделила женской обаятельностью, веселым, общительным характером, независимостью суждений и смелостью поступков. Смиренная и озорная, Панка как бы подтверждает собой и посейчас бытующую в народе поговорку, что в чужую жену черт добавляет лишнюю ложку меда. Не менее рельефен и образ Дмитрия Пальцева, бывшего кулака, до того неукротимо пронесшего в себе через многие годы классовую ярость и ненависть к советской власти, к ее представителю Анискину, что, кажется, с этой своей ненавистью он сойдет и в могилу (рассказ «Лосиная кость»). «Я каждый вечер, – открывается будто на исповеди Пальцев в разговоре с участковым, – спать ложась, все мечтал о том, что ты погниешь. Сперва твоей смерти от обреза ждал, потом на Гитлера надеялся, потом на Берию, который тебя за то должен был взять, что ты с молодых ногтей в деревне милиционером работаешь, а врагов народа в деревне нет… Последнии годы, Анискин, я жду, что ты от жира лопнешь».

Но, конечно же, самый содержательный, интересный и художественно яркий образ «Деревенского детектива» – Федор Анискин.

О незаурядной личности рядового сельского милиционера, об Анискине как социальном характере немало писали и спорили, – споры эти у многих на памяти, и я не стану здесь воспроизводить их сколько-нибудь подробно, тем более что меня в этой статье интересуют более не Анискин, а Олег Прончатов и Лида Вараксина², герои двух последних повестей В. Липатова.

Замечу лишь, что даже самые крайние из высказанных о «нарымском Мегрэ» суждений, например: «Анискин – царь и бог», – были небезосновательны. Художник писал этот образ с увлечением и кое в чем «пережал»: умнее, справедливее и прозорливее участкового уполномоченного нет не только в деревне Кедровке, в которой он живет и работает, а во всей округе; на целую голову возвышается Анискин над своими согражданами-земляками.

Но это издержки увлеченности, качества для художника вообще-то весьма ценного, но, как и все, необходимого в меру. Главное в том, что Федор Анискин по праву занимает место в ряду наиболее интересных героев-современников, созданных нашей литературой в последние годы. И больше всего мне импонирует в нем участливое отношение к людям, справедливость, честность, строгая доброта – все, что вмещается в слове, которое мы всегда произносим с понятным благоговением, – человечность. Ох, сколь нужна она нам – не показная, не наигранная, а настоящая человечность!

Еще одно общее впечатление о «Деревенском детективе» – и мы покончим с этим циклом (обращение к нему помогает точнее понять замысел новых повестей Липатова). Это впечатление сходно, пожалуй, чувству путешественника, который хоть и знал кое-что о Нарымском крае, однако все – от трепетного солнечного луча на весенней Оби до грузной, тучной фигуры человека в легких гражданских штанах и сандалиях на босу ногу, в расстегнутой рубашке, – доброго участкового уполномоченного, – все-все видит внове. И если поискать для липатовских открытий Нарыма аналогий в нашей литературе, то лучшее сравнение будет, пожалуй, с тем, что сумел сделать лет тридцать назад тогда еще совсем молодой писатель Иван Меньшиков, – он уехал на долгое время на север, к ненцам, и написал о них чудесные книги «Полуночное солнце», «Друзья из далекого стойбища», «Человек не хочет умирать».

В повести «Сказание о директоре Прончатове» В. Липатов продолжает свои исследования Нарымского края, а образом главного действующего лица умножает галерею интересных героев-современников.

События повести происходят в Тагаре, том самом, на пыльной площади которого вскоре после войны и появился неожиданно Сюткин. Был тогда Тагар, по впечатлению Мистера-Твиетера, «милой деревенькой», хотя местные мальчишки не без гордости называли его, видимо переняв это у взрослых, «рабочим поселком». С тех пор много воды унесла в холодный океан река Кеть, на берегу которой стоит поселок, немало весен сменилось под здешним небом, и те, знакомые Мистеру-Твистеру, мальчишки успели вырасти в плотогонов, мастеров лебедок, токарей и слесарей – рабочих предприятий Тагарской сплавной конторы, крупнейшей в области.

Новое в действительности бывшей «милой деревеньки» обозначено в повести многими – и весьма существенными – приметами, индустриальные детали напрочно вписались в картины сельского пейзажа.

«Изогнувшись звездчатым полотном, лежала над Тагаром ночь, луна отдельно от всего великолепия светила на краешке неба, река Кеть изгибалась, золотые облака плыли, когда Олег Олегович вышел из пустой, темной конторы…

– Красотища, а? – вслух произнес Прончатов, осматриваясь и закладывая руки в карманы. – Черт знает что делается!

Над Кетью, освещенной розовыми всполохами электричества, вился цепной бутылочный звон работающих на лесозаводе болиндеров, покрикивали тонкими рабочими голосками катера-буксиры, наплывал волнами шмелиный гул лесопильных рам – много звуков бродило, перекатывалось над поселком, и ночь приглушала, нежно смягчала их».

Да, пейзаж тагарской округи изменился. Посмотрите, например, как писатель изображает теперь реку. В «Деревенском детективе» Обь выступала чаще всего просто как красавица, дарящая наслаждение – своею могучестью, необъятностью, сверканием вод. В «Сказании о директоре Прончатове» Кеть не просто поэтична; это еще – и, пожалуй, в первую очередь – река-работница, река-трудяга, несущая на себе огромные плоты, мощные буксиры, быстрые катера…

Уже по пейзажам повести чувствуется, что Тагар, небольшой кусочек Нарыма, в прошлом забытого богом края, в наше время перестал быть глухоманью, жизнь здесь во многом идет вровень с городской.

Во многом, но не во всем. Своеобразие действительности современного Нарыма, какой открывает ее нам автор «Сказания», и в том, что точнее всего следует назвать пестротой, особенно в быту, да и в психологии людей. Вместе с вполне современным, даже модерновым – остроносые мокасины на ногах Олега Прончатова, кои он надевает и в грязь, его белоснежные синтетические сорочки, – вместе с этим или подобным ему почти патриархальность, например, обычая, с которым мы сталкиваемся в стенах дома Никиты Нехамова, «истинного владыки Тагара… философа, умницы, самородка, плотника и столяра, главы огромной династии Нехамовых».

Небезынтересно бы процитировать всю сцену, в которой жена Никиты Лизавета подает мужу завтрак, но я ограничусь лишь малой толикой всего эпизода.

«Никита Нехамов вдруг всплеснул руками, крикнул почти испуганно:

– Елизавета, а ведь у тебя опозданье наблюдается!

Нехамов еще докрикивал последние слова, а в комнату уже вплывала его жена, повязанная до глаз черным платком. Держа на вытянутых руках резной поднос из цветных кусков дерева, она с полупоклоном приблизилась к старику, опустив глаза в пол, напевным голосом произнесла:

– Изволь откушать, Никита Никитович!

Нехамовская жена старинной ладьей выплыла из комнаты, дверь за ней бесшумно притворилась, а старик с прищуром придирчиво скосил глаза на поднос…»

Конечно, есть в этом и причудинка «человека необычного», как есть она и в заведенном им порядке размещения многочисленного нехамовского клана на общем собрании рабочих: в первом ряду «сидели Нехамовы, одетые в однообразные шевиотовые костюмы и без галстуков, так как старый Никита презрительно называл их «селедками». Женщины нехамовского рода располагались во втором ряду – им капризный глава семейства отводил отнюдь не первое место в жизни». И все же здесь не только чудачество старого мастера, а и сила старых-старых обычаев, которые полагалось бы давно уже сдать в музей.

Весьма современной, прямо хоть для «Экспо-69» по организации управленческого аппарата, предстает секретарша главного инженера Татарской сплавконторы Людмила Яковлевна; под стать ей старшина прончатовского катера Ян Падеревский – «весь изящный и длинный, движения совершал плавные, во рту имел несколько золотых зубов, а одет был так, словно собирался идти на званый ужин: на белоснежной рубашке узенький галстучек, длинноносые туфли блестят, на брючном карманчике болтается серебряный брелок». Пижон! И тут же Гошка Чаусов, кучер, перешедший к Олегу Прончатову от покойного директора конторы Иванова, анахронизм купеческой поры – «эх, прокачу!» или «сторонись, расшибу!», – удивительно сохранившийся в наши дни.

И так в «Сказании» почти на каждом шагу: новое – старое, старое – новое. Разумеется, внешними приметами это противостояние не ограничивается: за ними действительные конфликты в сфере общественной жизни, в сфере нравственности. И тут вот В. Липатов отказывается быть просто наблюдателем и регистратором событий. Не просто пестроту жизни далекого лесного поселка на реке Кеть в середине 60-х годов (ретроспекции повести захватывают и более давние годы) показывает он нам, в изображении ее отчетливо проглядывает верно уловленная тенденция победы нового. Именно к утверждению нового ведет художественная логика произведения, и в первую очередь логика образа его главного действующего лица.

Подошла пора поподробнее вглядеться в Олега Олеговича Прончатова.

Ранее я сказал, что образом Прончатова В. Липатов пополняет свою галерею интересных героев-современников, и теперь попытаюсь обосновать это положение вопреки мнению тех, которые отказывают Олегу Прончатову в оригинальности характера, считая его чуть ли не копией Павла Балуева из повести В. Кожевникова «Знакомьтесь, Балуев». Не стану, однако, как говорится, с порога отметать это мнение, известная доля истины в нем имеется. Скорее всего прончатовских недоброжелателей смутила некая импозантность, я бы даже сказал, экзотичность натур обоих героев, наиболее отчетливо выраженная в той их своеобычной языковой манере, каковую один из персонажей кожевниковской повести определял достаточно точно, – «треп«. Правда, в отличие от Павла Гавриловича, для которого «треп» – привычная форма разговора с людьми, даже и на весьма серьезные темы, Олег Прончатов прибегает к ней в минуты жизни особые, под настроение, но прибегает весьма радостно. Однако больше говорят «под Балуева» некоторые другие липатовские персонажи. Дадим им слово, не называя пока фамилий.

«- Гражданам начальникам привет!.. Ответственный за доставку рабочей силы, гражданин Петр Александрии Сарычев. Шнырь, поклонись гражданам начальникам!»

«- Вы из каких себя оказывать будете?.. По обличью на колхозного трудящегося вы не оказываете. Не есть ли вы человек, который из городу?»

«- Какая вы будете из себя раскрасивая красавица!.. Нельзя ли будет с вами познакомиться? Меня, например, зовут Жора, а моего напарника будут звать…»

«- Тарахтит!.. Его величество Никита Нехамов ловчил поставить дизель на новый катер, а начальник мехмастерских Бутырин рисует сто четвертый на персональной посудине.

1. В N 8 рассказ «Лосиная кость», в N 10 повесть «Деревенский детектив», в N 11 рассказ «Кто уезжает, а кто остается…», в N 12 рассказы «Развод по-нарымски» и «Панка Волошина». В «Деревенский детектив» входит также повесть «Три зимних дня» («Знамя», 1968, N 1, 2).[↩]
2. »Лида Вараксина» – «Знамя», 1968, N 12; «Сказание о директоре Прончатове» – «Знамя», 1969, N 1 и 2. [↩]