№11, 1963/История литературы

Лида, Женя и чеховеды

О МЕСТЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДА «В РАБОЧЕМ СТРОЮ»

«Ушел в историю литературы…» – упрекают порой того или иного критика. И это звучит почти как: «Ушел на пенсию», чуть ли не как: «Ушел в монастырь». Есть в обиходе мнение об истории литературы как о чем-то достопочтенном, но не имеющем прямого отношения к современности. А она между тем как раз имеет самое прямое отношение…

Наша общественность с новой энергией выступает сейчас против формалистического горе-новаторства в искусстве и литературе. Но оборотная сторона горе новаторства – почти всегда – незнакомство с классиками, прикрываемое крикливыми фразами об их отрицании.

Вообще мнения насчет «устарелости» классического искусства всегда основаны на незнании или непонимании. И тут возникает серьезнейший вопрос об ответственности литературоведов в делах развития нашей современной литературы.

Духовный уровень и писателя и читателя чрезвычайно зависит от того, насколько они знают, понимают, любят классическую литературу. Именно любят, а не только говорят с готовностью: Гоголь? Чехов? Ну да, конечно!.. Кто же не читал Гоголя или Чехова?..

Богатства классической литературы очень обширны. Подлинному знанию и любви непременно предшествует некое общее знакомство, общие представления. Именно литературоведы вырабатывают эти представления, общие характеристики знаменитых творений классиков. Литературоведческие характеристики идут в учебники, популярные брошюры, лекции и беседы; влияют на экранизации и инсценировки, во многом формируя в народных массах отношение к классикам. Качества работы современного писателя и духовные запросы современного читателя очень зависят от того, какими им рекомендуют классиков наши литературоведы. Здесь многое требует обсуждения, совершенствования и даже пересмотра.

Как, например, обстоят дела с освещением творчества Чехова? Например, такого известного рассказа, как «Дом с мезонином»?

РАССКАЗ, ПЕРЕСКАЗЫ, ИСТОЛКОВАНИЯ…

Если читать только буквальный текст, сюжет прост до невероятия. Художник знакомится с двумя сестрами; часто бывает у них в усадьбе. Двадцатитрехлетняя Лида погружена в земскую деятельность. Художник спорит с ней об этом. Восемнадцатилетняя Женя – «Мисюсь», как ее зовут дома, – не занята ничем. Споры с Лидой приводят к резкой размолвке. Художник внезапно объясняется в любви Мисюсь. Наутро ее отсылают к тетке. Знакомство прекращается. Через шесть-семь лет, вспоминая, он восклицает: «Мисюсь, где ты?»

Эти недолгие и, казалось бы, несложные взаимоотношения Лиды, Жени и художника вызывали, со времени появления рассказа, разные и даже взаимоисключающие истолкования.

Например, как рассказывает В. Ермилов в своей книге о Чехове, одна из читательниц-современниц благодарила Чехова за «тонкую поэтическую прелесть» и «тургеневские черты». Довольно многие тогда, как замечает В. Ермилов, воспринимали «Дом с мезонином» в «настроенности, близкой тургеневской: «Как хороши, как свежи были розы…». При таком восприятии главной героиней казалась Мисюсь как олицетворение «тонкой, поэтической прелести». Лида казалась олицетворением бездушия и жестокости. А художник – олицетворением тоски об «ушедшем счастье».

Но в то же самое время были и совсем другие истолкования рассказа. Некоторые из тогдашних критиков считали главной героиней Лиду как олицетворение «молодой силы, посвящающей себя служению ближнему». А художник при этом характеризовался как олицетворение безучастного, пассивного отношения к окружающей жизни, как личность, лишенная «общественного инстинкта».

Иное мнение высказывалось в 1929 году П. С. Коганом («А. П. Чехов»), который, хотя тоже находил художника «индивидуалистом», а Лиду – «девушкой-общественницей», но предполагал, что Чехов «с одинаковой любовью подходил к обоим», поскольку «в душе Чехова нет не только ненависти, но и той доли активизма, которая побуждает к вмешательству в жизнь». То есть и Лида, и художник, и Мисюсь – одинаково хороши для Чехова…

Позднее распространилось и дошло до наших дней опять иное мнение. Главный пафос рассказа усматривается в отрицании «земской деятельности», в изобличении фальши «теории малых дел». В таком истолковании Лида – персонаж сугубо отрицательный. Художник – вдохновенный обличитель «теории малых дел», как бы «рупор» главной идеи рассказа. Что касается Мисюсь, то она (как это было и в восторженном письме давнишней читательницы) – олицетворение «ушедшего счастья, молодости, весны».

Такое истолкование «Дома с мезонином», довольно распространенное, представлено, например, в книгах В. Ермилова («А. П. Чехов», Гослитиздат, 1953), З. Паперного («А. П. Чехов», Гослитиздат, 1954), М. Е. Елизаровой («Творчество Чехова и вопросы реализма конца XIX века», Гослитиздат, 1958) и в ряде других работ.

Однако это истолкование резко не согласуется с тем, что читаешь в самом рассказе, а также с обстоятельствами жизни Чехова.

«МАЛЫЕ ДЕЛА» В ЖИЗНИ ЧЕХОВА

«Дом с мезонином» написан в Мелихове. Именно здесь Чехов посреди напряженнейшей творческой работы много сил и времени отдает земской деятельности. В любой биографии можно прочесть, как он лечил крестьян; построил три школы – в Талеже, Новоселках, Мелихове; был попечителем талежской школы. В письмах мелиховских времен немало, скажем, таких строк: «…следуемые мне деньги благоволите выдать обществу крестьян с. Мелихова на постройку пожарного сарая» (1895). А в том же 1896 году, когда написан «Дом с мезонином», Чехов извещает И. М. Серикова: «Староста села Мелихова вместе с этим письмом доставит Вам книги для земской библиотеки». А в 1897 году Чехов участвует в переписи населения и даже больной инфлюэнцей ходит из избы в избу, из селения в селение.

Словом, и до, и во время, и после написания «Дома с мезонином» Чехов погружен в земскую деятельность, не отказался от нее. Но, конечно, бывают всякие противоречия. Может быть, в жизни отдаваясь «малым делам», Чехов осудил их в «Доме с мезонином»?

ИСТОЛКОВАНИЕ, ПРЕВРАЩАЮЩЕЕ РАССКАЗ В СХЕМУ

Если читать только буквальный текст рассказа, то, действительно, можно вынести впечатление, будто споры о «малых делах» занимают чуть ли не главное место.

Но тут же возникает много неувязок и психологических несообразностей, невозможных у такого психолога, как Чехов.

Художник говорит много странного: например, что «…жизнь художника не имеет смысла… И я не хочу работать, и не буду», – хотя продолжает писать, и в рассказе нет ничего о том, чтобы он бросил живопись. Более того, художник в своих спорах восклицает даже: «Ничего не нужно, пусть земля провалится в тартарары!»

Словом, он не проявляется человеком таких убеждений, которые могут всерьез развенчать Лидино увлечение земской деятельностью. Зачем бы – имея намерение устами художника обличить ничтожество «малых дел» – Чехов придал художнику такие речи, которые определенно подрывают этот же обличительный пафос (и даже, как мы видели, создавали для иных читателей впечатление, будто художник не имеет «общественного инстинкта»)?

Лида – ни под влиянием речей художника, ни по каким-либо другим причинам – не разочаровывается в земской деятельности; из эпилога видно, что и через шесть-семь лет она продолжает ее. Между тем, если бы Чехов стремился развенчать «малые дела», ничто не могло помешать внести какую-либо подробность, развенчивающую их: ведь таких подробностей в жизни было много.

Далее. Упомянутое истолкование рассказа предлагает нам верить, будто Лида «растоптала» счастье художника и Мисюсь исключительно из мести за «пренебрежение к ее земской деятельности». Растоптать любовь сестры – очень жестоко. Жестокие люди бывают. Но это всегда имеет причины. Упомянутое истолкование требует верить, будто Лида так жестока потому, что занимается земской деятельностью. М. Елизарова так и пишет: «…между убеждениями, деятельностью и духовными качествами Лиды существует полное соответствие: лишь узкий, неглубокий и нечуткий человек мог так фанатически служить столь фальшивой идее». Можно ли согласиться с этим? Хотя «теория малых дел» в ходе революционного движения и усилиями революционеров со временем уяснилась вполне как «фальшивая идея», но в те годы, как мы видели, она могла увлекать даже Чехова, которого ведь не назовешь «узким, неглубоким и нечутким человеком». И конечно, земская деятельность сама по себе не есть синоним черствости, жестокости. В рассказе ничего такого, разумеется, и нет. И если Лида «растоптала» любовь сестры, то должны быть особые психологические причины. Но таких причин тоже совсем нет в рассказе.

Далее. До самой последней, четвертой, главы рассказа нет решительно ничего, что хотя бы намекало на возможность любви художника к Мисюсь. Только в четвертой главе он внезапно обнимает и целует ее. И если знаменитая заключительная фраза «Мисюсь, где ты?» означает глубокую и неизгладимую любовь, то приходится признать: такая любовь психологически совершенно не подготовлена, не мотивирована Чеховым.

В общем, читая лишь буквальный текст рассказа и стараясь видеть его смысл в осуждении «малых дел», получаем рассказ до крайности схематический, примитивно-назидательный: вот, мол, даже до злодейства по отношению к родной сестре доводила земская деятельность…

Искусство Чехова как бы исчезает, вся ценность рассказа оказывается в отрицании «малых дел», а сам рассказ полностью «устаревшим» – кто интересуется сейчас «малыми делами» 90-х годов? Именно в таком качестве и преподается он в средней школе. Так, например, в учебнике А. А. Зерчанинова и Д, Я. Райхина «Русская литература» (Учпедгиз, 1962) об этом рассказе говорятся только вот такие слова: «Чехов глубоко верил в прогресс, ему казалось, что будничная работа «культурников» когда-то, через много лет, принесет необходимые плоды. Но и эту теорию «малых дел» он отбрасывает. Герой его рассказа «Дом с мезонином»… художник, полемизируя с «культурницей» Лидой, последовательно отвергает нужность всех «малых дел».

Но разве это не опирается на буквальный текст рассказа? Однако почему надо читать только буквальный текст? Разве не известно – в искусстве литературы очень важен подтекст. И разве мы не знаем, что как раз у Чехова подтекст особенно существен?

СЛОЖНОСТЬ ЭТОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ

М. Елизарова справедливо замечает, что разнобой в истолкованиях «Дома с мезонином» возникал по причине «отсутствия прямых суждений автора о том, кто прав или не прав из его героев».

Надо, однако, прибавить: в «Доме с мезонином» и невозможны «прямые суждения автора». Потому что все повествование представляет собою рассказ художника, ведется от его лица.

Обстоятельства, связанные с этим, обыкновенно ускользают от внимания пишущих о «Доме с мезонином», совершенно прямолинейно понимающих любую цитату, извлеченную из художественной ткани. А она между тем здесь особенно сложна, требует определенных тонкостей в чтении.

«Дом с мезонином» имеет подзаголовок: «Рассказ художника». Зачем Чехов подчеркивал это, хотя и без того с первых же слов видно, что герой – художник? Представляется бесспорным: подзаголовок декларирует одну из важных сторон замысла. Это, к сожалению, ускользает от внимания писавших о «Доме с мезонином».

У Чехова много произведений, где повествование ведется от лица персонажей. Тончайшее мастерство проявляется в том, как по-разному рассказывает, например, профессор из «Скучной истории» и инженер из «Огней»; учитель из «Человека в футляре» и неприкаянный Мисаил из «Моей жизни»… Глубокий реализм Чехова сказывается в том, что речь и мышление его героев обладают не какой-то отвлеченной психологической характерностью, но всегда резко характерны социально и даже профессионально. Дьякон говорит и думает у Чехова иначе, чем доктор. Лакей – иначе, чем музыкант, и так далее.

«Дом с мезонином» – рассказ художника – последовательно воссоздает профессиональные особенности речи и мышления художника. Это проявляется и в главной сути рассказа – о чем после. И в самом строе, характере повествования – что надо подчеркнуть уже сейчас.

Художник в «Доме с мезонином» повествует с особенной конкретностью, наглядностью; он как бы рассказывает картинами. Его повествование почти сплошь состоит из «пейзажей» и, как говорилось встарь, «жанровых сцен». Искусство живописца, передающего мысль о жизни без слов, одним изображением жизненной сцены, сказывается и в рассказе художника, и, рассказывая словами, он мыслит, старается передать мысль именно как живописец – выразительными картинами.

Если, например, Ананьев в «Огнях», вспоминая случай из прошлого, обстоятельно анализирует, пускается в сложнейшие психологические и философские рассуждения, то художник в «Доме с мезонином» избегает рассуждений, чаще всего вспоминает, чувствует, мыслит конкретными сценами и подробностями прошлого.

Этим важным обстоятельством нельзя пренебречь в чтении рассказа. Ведь тут возникает сложный «подтекст». И когда мы читаем, например, это: «Обыкновенно я сидел на нижней ступени террасы; меня томило недовольство собой, было жаль своей жизни, которая протекала так быстро и неинтересно, и я все думал о том, как хорошо было бы вырвать из своей груди сердце, которое стало у меня таким тяжелым. А в это время на террасе говорили, слышался шорох платьев, перелистывали книгу. Я скоро привык к тому, что днем Лида принимала больных, раздавала книжки…» – то ничего не поймешь в рассказе художника, видя здесь только житейские подробности: рассказчик на ступеньке, Лида на террасе… Нет, в этой картине-воспоминании главное – мысль и чувство рассказчика, очень для него дорогие и важные.

Не только профессиональные особенности мышления создают «подтекст» в «Доме с мезонином», но еще и свойства характера художника, тоже очень тонко воссоздаваемые Чеховым.

Художник повествует о сложных, глубоко интимных переживаниях. Это человек серьезного таланта и чуткой души. Его рассказ о любви непременно будет сдержан, деликатен, о самом волнующем его порой может быть сказано лишь мельком или даже с иронией. Полное «духовное обнажение» отнюдь не свойственно этому чеховскому характеру. Мы не можем поэтому всегда понимать буквально его слова, должны вникать не только в то, о чем он говорит, но и в то, о чем он умалчивает, но что угадывается в самых его стараниях умолчать. Воссоздание характера в психологических особенностях рассказа героя – область тончайшего мастерства Чехова. Чехов не был бы Чеховым, заставь он художника просто рассказать все, как оно было, и таким образом всего лишь заменив авторскую речь речью героя.

Так сложен «подтекст», создаваемый особенностями рассказчика. Но ведь и сам он, и его рассказ – изображены Чеховым, передающим свои, чеховские мысли о жизни «через воссоздание рассказа художника. Стало быть, тут есть еще и авторский, чеховский «подтекст». Прямолинейное чтение «буквы» текста в таком произведении особенно бесплодно.

Если иметь это в виду и отрешиться от предвзятого мнения, что главное в рассказе – обличение «малых дел», то о чем рассказывается в «Доме с мезонином»?

О ЧЕМ РАССКАЗАЛ ХУДОЖНИК?

Сразу замечаешь глубокое, еле скрываемое волнение, с каким говорится о Лиде. Он вновь и вновь возвращается к ее красоте; сказав вначале, что Лида была «тонкая, бледная, очень красивая, с целой копной каштановых волос на голове, с маленьким упрямым ртом», художник вновь мысленно любуется Лидой, опять вспоминая (уже во второй главе), что это была «тонкая, красивая, неизменно строгая девушка с маленьким, изящно очерченным ртом».

Ни о каком своем осуждении земской деятельности Лиды сперва не рассказывает художник. Напротив, сказав «я стал бывать у Волчаниновых», он говорит затем: «Я скоро привык к тому, что днем Лида принимала больных, раздавала книжки и часто уходила в деревню с непокрытой головой, под зонтиком, а вечером громко говорила о земстве, о школах».

Но – как рассказывает художник – его сразу же стало болезненно ранить то, что он, как ему казалось, «был ей не симпатичен».

Цитировать

Назаренко, В. Лида, Женя и чеховеды / В. Назаренко // Вопросы литературы. - 1963 - №11. - C. 124-141
Копировать