№5, 1970/На темы современности

Летопись мужества (Неизвестные советским читателям статьи военных лет). Вступительная заметка и публикация Л. Лазарева

Пять лет назад, к 20-летию победы над фашистской Германией, издательство «Художественная литература» выпустило юбилейную серию книг «Великая Отечественная…». Сюда вошли лучшие произведения о войне 1941 – 1945 годов, это избранное из избранного. И один из томов этой серии, включающей вершинные достижения литературы, по праву заняла публицистика.

Многим приходилось заниматься писателям в трудные военные годы – вплоть до наставлений по борьбе е танками противника! Если была в этом нужда, поэты писали очерки и листовки, драматурги – международные обзоры, прозаики и критики – стихотворные фельетоны. Газета стала главной трибуной писателя, к публицистике – одному из самых оперативных и действенных жанров литературы – обратились романисты и поэты, драматурги и критики. Публицистические статьи и очерки таких художников, как Алексей Толстой и Илья Эренбург, Всеволод Вишневский и Константин Симонов, Николай Тихонов и Леонид Леонов, «Наука ненависти» Михаила Шолохова и «Сталинградские очерки» Василия Гроссмана, «Письма к товарищу» Бориса Горбатова и «Фронтовой дневник» Евгения Петрова были творениями высокого искусства, в они с полным основанием занимают место рядом с лучшими произведениями поэзии в крупных жанров прозы. Но большинство этих писателей работой на газету, публицистическими жанрами все-таки не ограничивались. Эренбург в этом отношении был исключением: если не считать небольшого цикла стихов, все остальное, написанное им в дни войны, – публицистика.

Если рискнуть к труду писателя применить армейскую терминологию, можно сказать, что Эренбург выбрал для себя очень трудный род войск: он был в военной литературе пехотинцем, изо дня в день сражавшимся на переднем крае, не знавшим ни отдыха, ни покоя, отдававшим всего себя тому, чтобы выиграть сегодняшний бой, – даже когда приходилось драться за безымянную высоту, за деревню, название которой звали только в этом районе. Публицистика Эренбурга – один из самых ярких примеров самоотверженной литературной работы для фронта, для победы над врагом.

В августе 1942 года, в очень тяжкие дни, когда немцы рвались к Волге и Кавказу, в предисловии к сборнику своих статей военного времени, который готовился к изданию в США, Эренбург рассказывал: «С первого дня войны я забыл о том, что писал прежде романы или стихи. Я стал журналистом, только журналистом: это место в строю. Мы ничего еще не видим, мы не можем рассуждать, тем паче судить, мы дышим воздухом боя… Я не думал о стиле, не думал и об объективной истине, когда писал, я думал об одном: о победе». Через год, уже после разгрома армии Паулюса под Сталинградом, когда фашисты начали откатываться на запад, в другом предисловии – к книге, которая состояла из статей, писавшихся для издаваемой в Лондоне газеты «Марсельеза», органа сражающейся Франции, – писатель вновь вернулся к этим мыслям и опять подтвердил свою позицию. «Они все, – говорил он о своих статьях, – были написаны о фронте, и многие из них были написаны на фронте. Напрасно в них искать художественных описаний или размышлений. Это только боеприпасы».

Сейчас, когда от победы нас отделяет уже четверть века, когда литература Великой Отечественной войны стала предметом исследования историков литературы, стоит напомнить о том, что произведения военных лет были не только хроникой сражений и картиной пережитого, но и боеприпасами, мощным духовным оружием. Известна скорость самолетов и толщина танковой брони, скорострельность автомата и площадь поражения осколками разорвавшейся мины. Можно более или менее точно подсчитать количество сбитых самолетов, сожженных танков, уничтоженных орудий. Нет такой электронной машины, которая определила бы вклад, который внесла наша литература в победу над фашистской Германией. Но так ли здесь важны цифры? О значительности того, что сделали писатели, можно судить, опираясь на свидетельства читателей, которым книги помогали сражаться, питали их мужество и отвагу и которые в разной форме высказывали признательность за это их авторам.

Вряд ли нужно пространно писать о том, как ценилась в тылу и на фронте публицистика Оренбурга, – приведем лишь три факта, впрочем, весьма красноречивых. Вот приказ частям 4-й гвардейской танковой бригады от 21 августа 1942 года: «Учитывая огромную популярность писателя Ильи Эренбурга среди личного состава и большое политическое значение его статей в деле воспитания стойкости, мужества, любви к Родине, ненависти к немцам и презрения к смерти и удовлетворяя ходатайство комсомольской организации бригады, зачислить писателя Илью Эренбурга почетным гвардии красноармейцем в списки бригады, в 1-й танковый батальон». Вот еще один приказ – по 2-му батальону партизанской бригады «Дедушки»: «Разрешается раскуривать привезенные газеты, за исключением статей Эренбурга». Вот воспоминания маршала И. Х. Баграмяна, относящиеся к июлю 1943 года, когда он командовал 11-й гвардейской армией: «Газеты с его статьями являлись в ту пору лучшим агитационным материалом, зачитывались у нас до дыр. Перо Эренбурга воистину было действеннее автомата».

По подсчетам А. Рубашкина, автора монографии о публицистике Эренбурга, за годы войны писатель опубликовал в газетах и журналах тысячу с лишним статей, очерков, заметок, фельетонов1, изо дня в день он выступал в «Красной звезде», печатался в «Правде», «Известиях», «Комсомольской правде», «Красном флоте», в некоторых фронтовых и армейских газетах, в журналах «Красноармеец», «Пропагандист», «Смена», «Ленинград» и др. Однако внушительная цифра, которую называет А. Рубашкин, все-таки преуменьшена: критик не имел возможности учесть те статьи, которые Эренбург регулярно посылал через Совинформбюро зарубежным газетам и агентствам: французской «Марсельезе», американским «Юнайтед пресс» и «Нью-Йорк таймс», английским «Ньюс кроникл» и «Ивнинг стандард», газетам, выходившим в Стокгольме, Иоганнесбурге, Бейруте, Каире и др. Рукописи их считались потерянными. Совсем недавно они были обнаружены (к сожалению, не все) и переданы в архив Ильи Эренбурга, который хранится у Л. М. Эренбург. По самым скромным подсчетам, для зарубежных изданий Эренбург в годы войны написал свыше трехсот статей.

В течение первых трех лет войны писатель посылал за границу обычно две-три статьи в неделю; первая – она открывает эту публикацию – написана 3 июля 1941 года. Среди сохранившихся рукописей: телеграфная переписка с зарубежными газетами и агентствами, несколько описей отправленных через Совинформбюро корреспонденции (часть из них составлена самим Эренбургом), – по этим описям можно судить о том, какого объема это была работа. 150 корреспонденции Эренбурга отправило за границу Совинформбюро в одном лишь 1942 году. В январе 1942 года только оригинальных материалов послано 11, в феврале – 8, в марте 1943 – 10, в июне – 9, в июле – 12 и т. д. А. Рубашкин в своей работе в качестве примера, свидетельствующего о высоком напряжении, с которым работал Эренбург, ссылается на то, что 21 августа 1942 года одновременно появились две его статьи – в «Правде» и «Красной звезде». Мы имеем возможность дополнить исследователя: в этот же день Совинформбюро отправило третью статью Эренбурга – в Лондон для «Марсельезы», в Стокгольм и Бейрут.

Публикация для «Вопросов литературы» составлена из некоторых наиболее интересных для советского читателя статей Эренбурга, которые он писал для зарубежных изданий2.

Несколько задач ставил перед собой автор, когда он работал над этими статьями. Он хотел рассказать зарубежному читателю, который большинство сведений о нашей жизни прежде черпал из откровенно антисоветских или в лучшем случае весьма далеких от нас по взглядам изданий, правду о русской истории, о многовековой культуре Руси, о строительстве социализма в Советском Союзе, о советских людях, о советском образе жизни. Как правило, рассказ этот содержит скрытую или прямую полемику с теми, кто рисовал Советский Союз варварской страной с азиатскими нравами и допотопным укладом жизни, а советских людей – темными, забитыми, лишенными инициативы и чувства собственного достоинства. После выхода в 1944 году в США сборника Эренбурга, – туда вошли статьи первого года войны, – рецензент «Нью-Йорк дейли трибюн» писал: «Эти очерки рисуют величие русского народа и целесообразность поддержания хороших отношений с этим народом более рельефно, чем это могли бы сделать тома статистических данных о военных и экономических ресурсах страны… Для многих американцев может быть новостью то, ято русский народ заслуживает любви, а между тем таковым он изображен в этой книге».

Статьи Эренбурга не только содержали точную информацию о положении а советско-германском фронте, – это тоже было крайне необходимо, потому что многие органы печати союзных государств, не говоря уже о нейтральных странах, таких, например, как Швеция, не всегда точно изображали, а случалось, и превратно истолковывали положение дел на театре военных действий, внушая своим читателям то безосновательный пессимизм, то ложные надежды – в соответствии с узкоэгоистическими политическими интересами. Еще более важно, что Эренбург вдохновенно писал о крепости духа и доблести Красной Армии, о стойкости и подвижническом труде тыла, о любви советских людей к свободе, их патриотизме и интернационализме.

Вновь и вновь он возвращался к мысли о том, что советский народ несет главную тяжесть борьбы с фашизмом, что судьба народов Европы решается на советско-германском фронте, что военные усилия союзников не соответствуют их возможностям и не идут ни в какое сравнение с теми жертвами, которые приносит на алтарь победы над общим врагом советский народ. Эренбург без дипломатических околичностей говорит о том, что зарубежная пропаганда нередко очень преувеличивает и военные усилия союзников, и их поставки Советскому Союзу. Эта проблема и сегодня не утратила своей актуальности: до сих пор во многих военно-исторических исследованиях, популярных очерках, художественных произведениях, выходящих за рубежом, – от статей Лиддела Гарта до кинофильма «Самый длинный день», – истина предается забвению, роль, которую сыграл Советский Союз в разгроме гитлеровской Германии, явно преуменьшается, а вклад союзников столь же явно преувеличивается, фальсификация истории Великой Отечественной войны стала в наше время в ФРГ, США и Англии оружием милитаристской и антисоветской пропаганды.

Самое трудное время – не месяц, не полгода, не год, целых три года – мы фактически один на один сражались с армиями Германии и ее сателлитов, все это время на Восточном фронте были сосредоточены основные силы гитлеровцев (до 70 процентов общего числа дивизий, на остальных фронтах первые два года войны их было не больше 3 процентов). В статьях Эренбурга 1942 и 1943 годов вопрос о втором фронте занимает центральное место: автор недвусмысленно дает понять зарубежным читателям, что некоторые политические и военные руководители западных стран тормозят и саботируют высадку армий на побережье Франция, что эти страны не выполняют своего союзнического долга, но их намеренная медлительность оттягивает разгром гитлеровской Германии и освобождение народов Европы от фашистского рабства. Его аргументы неопровержимы, его логика ясна и неколебима, его полемические удары всегда достигают цели. С плохо скрываемым раздражением Д. Чемберлен писал в «Нью-Йорк таймс»: «Заключительные страницы «Закала России» отражают недовольство англичанами и американцами за то, что они не открыли второй фронт летом 1942 года. Причины маленькой лекции против английской осторожности легко понять», И затем тщится доказать, что второй фронт раньше открыть было невозможно.

Нетрудно проследить за тем, как от месяца к месяцу Эренбург все острее и острее ставит вопрос о втором фронте. Весной 1942 года он, взывая к «военной мудрости» и «человеческой морали» союзников, замечал: «О втором фронте говорят у нас повсюду – в блиндажах и в поездах, в городах и в деревнях, женщины и бойцы, командиры и рабочие. Мы не осуждаем, не спорим, мы просто хотим понять». Через несколько месяцев, в июле 1942 года, когда гитлеровцы, сосредоточив все свои силы на Восточном фронте, начали новое наступление против наших войск, в статьях Эренбурга возникают и осуждение и гнев: «Я прошу английских женщин подумать, как читают русские матери, потерявшие своих сыновей, сообщения о переброске немецких дивизий из Франции на Восточный фронт. Чтобы понять это, не нужно быть психологом». А через год, в сентябре 1943 года, уже после разгрома фашистских армий в Сталинграде и на Курской дуге, когда благодаря усилиям советского народа произошел передом в ходе войны, но союзники все еще не открывали второго фронта, рассчитывая на то, что Советский Союз после войны будет обескровлен, Эренбург писал: «Сейчас можно добить немца, это понимают все. Солдаты быстро проглатывают сводку, потом глазами кидаются на полосу с телеграммами из-за границы. Они ждут не речей, а сводок. В эти недели и месяцы определяется не только дата конца войны, но нечто большее: лицо мира после победы. Мы можем прийти к победе с сердцами, полными дружбы, или с сердцами, опустошенными длительным разочарованием. Никакие речи или статьи не могут так повлиять на Красную Армию, да и на всю Россию, как короткая телеграмма о начале крупных операций. Войну мы выиграем, но мы можем ее выиграть в силу боевой дружбы, и мы можем ее выиграть, несмотря на душевную рознь. От этого зависит лицо завтрашнего мира, судьба наших детей».

Да, главный смысл своей работы для зарубежных газет Эренбург видел прежде всего в том, чтобы побудить общественное мнение союзных стран требовать скорейшего открытия второго фронта. После высадки войск союзников во Франции в июне 1944 года Эренбург стал писать для заграницы все меньше и меньше. В немногих статьях, написанных во второй половине 1944 года и в 1945 году, появляются уже новые мотивы: послевоенное устройство, обесценивающее прочный и длительный мир, непримиримость к фашистской идеологии, к тем, кто сотрудничал с гитлеровцами.

Статьи Эренбурга пользовались за рубежом большой популярностью. Телеграммы от зарубежных газет и издательств, которые получал писатель, пестрят комплиментами: «Марсельеза» без Эренбурга не была бы «Марсельезой», «огромное впечатление», «блестящие очерки», «великолепные статьи», «большое значение» и т. д. и т. п. Но комплименты не производили на Эренбурга впечатления.

Писатель постоянно заботился о том, чтобы его статьи были действенны. Хотя он знал интересы и кругозор зарубежных читателей много лучше большинства советских писателей и журналистов, он часто обращался с просьбой к редакциям «высказать свои пожелания касательно материала»: «желательно знать, какие вопросы наиболее интересуют ваших читателей». Эта цитата взята аз телеграммы в редакцию газеты «Марсельеза», отправленной 9 сентября 1942 года. Телеграмм или приписок к статьям с подобными просьбами – многие десятки.

Однако Эренбург хотел точно знать, что интересует и волнует зарубежного читателя, не для того, чтобы подлаживаться к нему, а чтобы лучше проводить свою линию, делать статьи более доступными и впечатляющими, укреплять и оттачивать свою аргументацию. Он не терпел, когда редакторы зарубежных изданий из политических соображений пытались править или сокращать его корреспонденции, не печатать те его статьи, которые им были не «по вкусу». Вот характерная телеграмма, отправленная Эренбургом 4 марта 1942 года:

«Прошу подтвердить использование присылаемых очерков газетой «France» и Би-би-си. От вашего ответа зависит продолжение работы». Вот еще один пример, проливающий свет на позицию Эренбурга во всех этих вопросах. Осенью 1842 года к писателю с просьбой о сотрудничестве обратилось нью-йоркское агентство «Оверис пресс». 23 октября Эренбург ему ответил: «Я привык предоставлять мои вещи для периодических изданий, только зная их характер. Поэтому я вынужден попросить вас уточнить, для какого именно журнала вы меня просите написать. Я просил бы также успокоить меня, что посланная статья будет напечатана без изменений». Получив эту телеграмму, агентство вновь подтвердило свою просьбу, но от ответов на вопросы Эренбурга уклонилось. И он отправляет 8 декабря новую телеграмму: «Статью могу написать только при условии самостоятельного выбора темы и при указании, для какого именно издания она предназначается».

Иногда Эренбурга пытались «приручить», – так редакция «Ньюс кроникл» писала ему: «Ваши статьи читаются большим кругом читателей. Некоторые читатели отзываются с энтузиазмом, другие критикуют, утверждая, что статьи имеют слишком пропагандистский характер. Мы предпочитаем по возможности объективное описание того, что вы лично наблюдали…»

Ясно, что редакция «Ньюс кроникл» солидаризировалась с теми читателями, которые считали, что статьи Эренбурга «имеют слишком пропагандистский характер», и очень хотела, чтобы он не касался таких вопросов, как открытие второго фронта. Надо ли говорить, что Эренбург не шел навстречу таким просьбам, он оставался верен себе, открыто и страстно защищая свою точку зрения!

Не удалась и попытка разговаривать с Эренбургом «с позиции силы». Поздним летом 1942 года, когда развернулось немецкое наступление на юге, некоторые ежедневные английские газеты отказались печатать статьи Эренбурга, так как в эти трудные дни он с особой остротой поставил вопрос о немедленном открытии второго фронта. 8 и 9 августа писатель отправил телеграммы в редакцию газеты «Ивнинг стандард»: «Ввиду неопубликования в вашей газете моих последних двух корреспонденций считаю себя свободным в дальнейшем свои статьи печатать в другом месте», и представителю Совинформбюро в Лондоне: «28 июля послал статью «Ивнинг стандард» о переброске германских войск. В ответ на запрос об опубликовании «Стандард» 3 августа ответил, что статья не получена. Московский телеграф подтвердил получение лондонским телеграфом. 4 августа отправил вторую статью, но несмотря на просьбу подтвердить получение, ответа не получил и сообщил вчера редакции, что считаю себя вправе использовать иначе. Одновременно передаю вторую статью вам с просьбой поместить в солидной газете по вашему усмотрению, и если подходящей ежедневной газеты нет, то в ближайшем номере «Рейнольдс». Через несколько дней пришел ответ от представителя Совинформбюро, из которого ясно, в чем была суть дела: «Рейнольдс» печатает статью. Ежедневные газеты отказались. Позиция «Ивнинг стандард» вообще симптоматична в отношении статей, открыто выступающих за второй фронт в настоящий момент». Однако «блокада» была сорвана: слишком желательным и авторитетным для английского читателя было имя Эренбурга. 22 августа представитель Совинформбюро телеграфировал: «Санди пикториэл» согласна регулярно помещать одну статью в неделю. Тираж газеты – 180 тысяч экземпляров, имеет много читателей в армии и на заводах».

Статьи, писавшиеся Эренбургом для зарубежных изданий, за редким исключением на русском языке не печатались и советскому читателю не известны. Есть статьи, в которых отдельные места или абзацы совпадают с материалами, появившимися в советской печати, но их очень немного. В рукописи большинство статей не имеет названий. Поэтому мы решили выносить в заголовок дату написания статьи. Эренбург не только всегда указывал число, месяц и год, когда написана статья (то, что он этому придавал значение, подтверждает, например, телеграмма, посланная им 23 марта 1943 года французским издателям, в которой он специально напоминал: «Под каждой статьей прошу указать дату»), но И составил сборник «Закал России», расположив материалы в хронологическом порядке и, как в летописи или дневнике, вместо заголовков поставив даты. Этот принцип заимствован и для данной публикации. В такой структуре и внешне обнаруживается то, что было внутренней сутью работы Эренбурга, – его статьи это действительно страницы своеобразной публицистической летописи Великой Отечественной войны, летописи мужества, доблести, народного подвига.

Говорят, что газета живет один день. Но вот эти статьи, увидевшие свет на газетной полосе за тридевять земель от нас на чужом языке почти три десятка лет назад, и сейчас нельзя читать без волнения – столько в них вложено таланта, сердца, страстной любви к Родине, народу и свободе, неукротимой ненависти к фашизму.

1941 ГОД

3 июля 1941 года

Стоят невыносимо жаркие дни. Люди одеты по-летнему, и Москва кажется большой дачей. Днем можно забыть о войне. На Пушкинской площади, как всегда, продают цветы. Напротив Кремля есть кафе с террасой: красноармейцы, девушки, служащие в майках с портфелями едят мороженое.

У домашних хозяек много новых забот: затемняют дома, оклеивают оконные стекла матерчатыми полосками. Повсюду занятия противовоздушной обороны. Почтенные мамы учатся тушить зажигательные бомбы, которые молоденькие инструкторы сокращенно и презрительно называют «забами».

Вечером в переулках все сидят или стоят возле домов: обсуждают различные слухи. А слухов много: дурных и хороших. Один рассказывает, что Красная Армия подошла к Варшаве, другой, что немцы возле Москвы.

Многие москвичи просыпаются с петухами: хотят поскорее услышать военную сводку, ее впервые передают в 6 часов утра.

В школах – на призывных пунктах – молчаливые, серьезные люди. Вокруг школ – женщины: матери, жены; на войну уходят без бравады и без страха. Поражает ранняя суровость на молодых, еще не затвердевших лицах.

Отдельные командиры, приезжающие на несколько часов с фронта, рассказывают о драме пограничных гарнизонов. Немцы напали исподтишка. Была ночь на воскресенье. В клубах танцевали…

Наши части оказывают ожесточенное сопротивление, но немцы продвигаются вперед. Все дорога загромождены беженцами. Еще не обстрелянные бойцы с тоской говорят о немецких танках.

Возле редакции «Известий» – большая карта театра военных действий. Стоят люди, смотрят и молчат. Где сейчас немцы?.. В сводке сказано: «превосходящие силы противника»…

Москва еще не понимает опасности. Здесь все смешалось: и уверенность в победе, и беспечность, сила и слабость.

Телефонный звонок разбудил меня в 4 часа утра: вызвала редакция – «слушайте радио». Я догадался, кто будет говорить. Речь Сталина потрясла всех. Она была глубоко человечной. Каждый почувствовал, что Сталин обращается именно к нему, с первой же фразы: «К вам обращаюсь я, друзья мои!» Сталин сказал об опасности: нужны большие жертвы и большое мужество.

22 июля 1941 года

Ввели продовольственные карточки. Москвичи их знают: гражданская война, потом первая пятилетка. Вот, может быть, ключ к душе Москвы: этот город очень много пережил, его нелегко запугать или удивить. Старухи чуть что наливают в ведра воды и прячут под тюфяк мешочек с крупой. А молодые усмехаются.

По улицам шагают ополченцы. Они не похожи на солдат: все разного роста, разного возраста. Маршируют плохо; нет военной выправки. Но поют хорошо: «Давай пулеметы, чтобы было веселей…»

Сносят деревянные заборы, сарайчики, курятники. Во дворах роют щели.

Шестнадцатилетние комсомольцы и комсомолки уехали к Вязьме: роют под немецкими бомбами противотанковые рвы.

На улицах меньше детей, и Москва поэтому кажется необычной. Трудно себе представить московские переулки без играющей детворы и без воробьев. Воробьи остались…

Сводка: «Тяжелые потери обеих сторон».

Когда Смоленск первый раз подвергся воздушной бомбардировке, немцы скинули на город тысячи зажигательных бомб. Население не растерялось. Женщины, старики, ребята кидали бомбы в воду, засыпали их песком. А немцы тем временем сбрасывали фугасные бомбы, во люди продолжали бороться с огнем. В течение недели немцы ежедневно налетали на Смоленск. Прилетали они перед заходом солнца, – шли с запада, их трудно было распознать. Город привык к бомбардировкам. Водительница трамвая, молоденькая девушка, не хотела идти в щель: «Нужно им показать вашу силу…»

Вот и Москва узнала воздушную бомбардировку. Это было вчера в 10 часов вечера. Во дворе упала зажигательная бомба. Я не успел опомниться, как подросток кинул ее в бочку с водой. Он увидел бомбу впервые, но не растерялся. Старушка хотела присыпать бомбу песком, но старушку загнали в убежище.

В 5 часов утра – тревога была очень длинной – улицы Москвы были оживленны, как днем: выходили из убежищ, осматривали, что разрушено. Час спустя уже вставляли стекла и засыпали воронки. В мирное время трудно было достать стекольщика, а теперь он пришел тотчас же, важный, как командир. Если немцы думали вызвать панику, они ошиблись.

4 октября 1941 года

Немцы говорят о начале новых военных операций. Подождем несколько дней. Не в первый раз Гитлер утешает свой народ обещаниями близкой развязки…

Я хочу сейчас окинуть взглядом не линию фронта с ее загадочными изгибами, но нашу страну. Прошло пятнадцать недель. Мы много пережили. Цветущие области превратились в пустыню. Не узнать теперь городов – они замаскировались. Не узнать друзей в военной форме. Наше сопротивление изумило мир. Немецкие газеты должны ежедневно объяснять своим читателям, почему поход на Москву не похож на другие походы. Я много ездил, видел фронт и тыл. Каждый день я встречаюсь с разными людьми: с командирами и бойцами, с учеными и с рабочими, с писателями и с колхозниками, с героями и с обывателями. Я хочу беспристрастно, на чае отрешившись от гнева и веры, рассказать о существе нашего сопротивления.

Большой русский поэт Тютчев сто лет тому назад писал: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…» История нашего народа полна для чужестранца темнотами. В глубине дремучих лесов люди когда-то создавали дивные города и храмы, гармоничные и светлые, как древняя Эллада. Среди суровых морозов родилась солнечная поэзия Пушкина. В эпоху мрачного изуверства самодержцев русская интеллигенция была передовой. В начале этого века у наших крестьян еще были курные избы и лучины. Но Россия тогда правила передовыми умами человечества: мир ждал, что скажет Толстой.

Я знаю, на что способен русский народ. В 1919 году я видал, как люди толкали руками вагоны – не было паровозов. В 1932 году я видал, как в сибирской тайге строили Кузнецкий завод. Это было настоящей войной: с землянками и с героями, с лишениями и с мучениками.

Война для нашего народа не вскрик, но долгая и тягучая песня.

Мы столько мучались, чтобы сменить лапти на сапоги. Мы так гордились электрическими лампочками в деревне. Но вот настал час, и как смутное атавистическое видение встала перед народом война, ее темь, ее прощания на вокзалах, ее бессонница, ее окопы. Не лишения могут запугать этот народ.

Русский народ никогда не был националистом… Мы не чванливы по природе. Война у нас доходила до сознания народа только как защита своей земли. Так было при Наполеоне. Так случилось и теперь.

Жизнь каждого изменилась. Старухи вяжут и, зевая, кряхтят: «Кажется, фугаска…» Они ковыляют по улицам среди грохота зениток. Они боятся мышей и сквозняка, но не бомб. Дети, играя, тушат зажигалки. Когда воздушная тревога прерывает спектакль, зрители возмущены: они хотят знать, что случилось с героиней – полюбила она героя или нет.

Множество людей ночуют на заводах, в учреждениях, на складах: одни, потому что они так отчаянно работают, что грех потерять два часа на передвижение, другие, потому что они стерегут добро, не хотят на минуту оставить станок или цейхгауз. Это странная жизнь, полусон, военный бивуак. Но пойдите в театр – все принарядились, и не узнать в балетомане, восхищенном «пуантами», инженера, который спит по три часа в сутки на складной кровати в цеху.

Под бомбами железнодорожники сцепляют вагоны, грузят снаряды, ведут поезда сквозь темные осенние ночи. Когда падают бомбы, люди ругаются, отряхиваются и продолжают работу. Поговорите с железнодорожником. Он поворчит, что нет его любимого сорта папирос, что ночи холодные, что ему не нравится музыка радиопередач. А это – настоящий герой. Он спас позавчера четыре вагона со снарядами. Только тоскливый вздох расскажет о том, что он не знает, где его семья, – он из Киева…

Что такое партизаны? Обыкновенные русские люди. Их борьба органична – так сопротивляется земля. В ней враги завязают. Через линию фронта каждый день переходят люди. Ползут, чтобы сообщить, где батарея или аэродром противника. Приходят глубокие старики, смутно бормочут: «Там у немца самолеты»… Приходят дети с чертежами.

Я видал старуху. Ее муж повторил подвиг Ивана Сусанина – завел немецкий отряд в болото и там свистом стал звать партизан. Старика немцы застрелили. Про его смерть рассказывала жена: печально, но спокойно, как о неизбежном горе.

Генерал Еременко поздравлял бойца, который вышел из окружения, застрелив при этом шесть немцев. Боец ему ответил: «Товарищ генерал, я должен был пробраться – у меня было донесение товарищу лейтенанту…»

Расчет зенитной батареи чествуют: сбили семнадцать самолетов. Люди просят: «Поспать бы часа три. Потом собьем восемнадцатый…».

Когда отряд Красной Армии входит в деревню, крестьяне несут все: сало, мед, сметану. Я хотел заплатить одной крестьянке за яйца. Она сказала: «Не возьму. Моего кто-нибудь тоже накормит…»

Немцы надеялись вызвать гражданскую войну. Но стерлись все грани между большевиками и беспартийными, между верующими и марксистами: одни защищают время, другие пространство, но и время и пространство – это родина, это земля, это такая-то высота, такой-то рубеж, такое-то селение. За Красную Армию молятся в старых церквах, купола которых затемнены, чтобы не служить приманкой немецким летчикам. За Красную Армию молятся муфтии и раввины. Для старых бабок в деревне Гитлер – это антихрист. Для молодого астронома, шорца, отец которого верил в колдовство и отдавал последнюю овцу шаману, Гитлер – это тьма.

Миллионы людей только-только начинали жить. Это были их первые книги, первые театры, первое счастье. Грохот взрыва отдался далеко окрест: взлетела вверх плотина Днепрогэса. Все отдать, только не быть рабами немцев!

И вот идут в темноте новые эшелоны. Люди под пулеметным огнем копают картошку. Гибнут, но спасают мешок с мукой. Гибнут, но спасают ребенка. Старые люди маршируют с винтовками, жмурятся, хотят быть снайперами. Девушки на высоких каблучках деловито спрашивают, как кидать зажигательные бутылки. Бойцы на фронте в свободные минуты изучают тактику. Между двумя атаками поэты на позициях читают стихи бойцам. В темноте блиндажей рождаются народные полководцы. Стали пресными все слова. Люди доверяют только оружию. Никто не считает жертв. Никто не говорит о лишениях. Народ стал героем, и народ, как рядовой боец, не понимает, что он – герой.

Мы знаем, что немцы глубоко врезались в нашу землю. Мы умеем пережить дурные сводки. Мы знаем, что хорошие сводки впереди. Мы не тешимся иллюзиями, мы не воюем на ходулях. Рассказы о доблести наших людей скромны, даже серы. Для литературы это плохо, – подвиг летчика, пошедшего на таран, излагается так, как будто речь идет о рыбной ловле. Но для победы это замечательно: нельзя быть героями только по праздникам, победит тот народ, для которого героизм – будни.

6 ноября 1941 года

Праздник в этом году омрачен развалинами и могилами. Прежде 7 ноября московское радио передавало радиоперекличку городов. Наперебой рассказывали Минск и Владивосток, Архангельск и Одесса о праздничных колоннах, проходящих по разукрашенным улицам. Теперь молчит Минск, молчит Киев, молчит Одесса, молчит Харьков. Среди развалин раздается только топот немецких солдат и плач женщин. Ленинград и Москва встречают праздник на поле брани с оружием в руках.

На этом фронтоне год тому назад висели яркие полотнища. Теперь мусор, щебень – здесь разорвалась фугаска. Под ногами звенят осколки стекла. Год тому назад подростки танцевали на этой площади. Теперь они сражаются на Можайском шоссе. Многие из них погибли… Есть пафос и есть трагизм в этой двадцатичетырехлетней годовщине революции.

Люди моего поколения прожили чуть ли не полжизни до Октябрьской революции. Наша жизнь была как бы расколота пополам. Молодые не знали дореволюционной России. Все, что принесла революция, прекрасного или тяжелого, было для них естественным, как воздух. Они умирают за свою жизнь, за нечто глубоко родное, органичное. Для них революция и родина – одно.

Теперь не время оглядываться назад. Мы лихорадочно ждем сводок. Нас мучает вопрос: что с Тулой? Нам не до исторических оценок. И все же на одну минуту в канун 7 ноября хочется задуматься, вспомнить, взвесить. Было много замечательного. Было и немало ошибок. Иногда превосходно задуманное плохо выполнялось. Но кто осмелится отрицать, что наша революция самое большое социальное движение века, что она изменила огромную страну, что она дала глобус в руки пастуху и спаяла в одно сто народов, дотоле враждовавших? Даже люди, сурово осуждавшие наш строй, с волнением прислушиваются к грохоту подмосковных батарей – неужели тирольскому изуверу суждено разрушить русский дом и русскую мечту?

Мы не скрываем от себя правды. Против нас Германия; страна, в четыре недели победившая Францию, страна, захватившая десять государств, страна, успешно сражавшаяся и в Норвегии, и в Ливии. Германия бросила против нас все свои силы. Ей удалось занять огромные территории. Мы потеряли большие промышленные центры, руду Кривого Рога, уголь Донбасса, заводы Днепропетровска и Харькова. Заводы Ленинграда и Москвы перешли на положение беженцев. Экономика страны поколеблена вражеским нашествием. Миллионы и миллионы беженцев, оставшиеся без крова, заполнили и без того уплотненные города тыла. Жизнь государства и жизнь каждого из нас стада тяжелой. Я внесу в эту картину личную ноту, чтобы она звучала не по-газетному. Погибли мои книги и рукописи – все, над чем я работал. Многих из моих близких и друзей нет в живых. Мои слова могут повторить и другие. Да, мы много, очень много потеряли. И все же мы с верой смотрим вперед. Ветер гасит спичку, и ветер разжигает костер. Горе разжигает русское сопротивление.

Наша вера не слепая. Мы знаем стойкость русского народа. Защита Ленинграда – эпопея, достойная великого города. На Москву с восхищением смотрят народы всего мира, и никогда Москва не казалась такой светлой, как теперь, – затемненная, побратавшаяся с ночью, искалеченная немецкими бомбами. Я видел резервы – прекрасно снаряженные, обученные дивизии. Я видел заводи, эвакуированные из Москвы, которые уже работают на новых местах.

Я видел школы летчиков. Я знаю, что такое промышленность Урала, Сибири. «Еще есть порох в пороховницах», – говорили наши отцы.

В Москве на фасаде полуразрушенного бомбой дома висит плакат: «Да здравствует боевой союз СССР и Великобритании!» В маленьком тыловом городе, на бывшей кузнице, где теперь разместился московский авиазавод, ветер колышет полотнища: «Да здравствуют Соединенные Штаты Америки!» Это к завтрашнему празднику… Я хочу сказать моим друзьям в Англии и в Америке: вглядитесь в ночь, прислушайтесь к голосу битвы. Мы не уклонились от боя. Мы знаем: великим народам суждены великие испытания. Приветствуя в день нашего праздника Англию и Соединенные Штаты, мы даем волю сердцу: мы приветствуем друзей. За столом друзья чокаются. На войне друзья вместе воюют.

1942 ГОД

2 февраля 1942 года

Французы назвали битву в сентябре 1914 года «чудом на Марне». Историк, наверно, не раз вздумается над «чудом под Москвой». Передо мной немецкие документы. На них всех пометки «секретно». Как снежинки, они кружились в поле… В секретной разведсводке от 26 ноября немецкий генштаб сообщал, что «у противника вокруг Москвы резервов больше нет». В приказе немецкое командование указывало, что отдельным частям запрещается самовольно входить в черту Москвы, – церемония вступления немецкой армии в нашу столицу была тщательно разработана. Наконец, в «Вопроснике» немецкий штаб 28 ноября интересовался тем, «куда перебралось командование Красной Армии после падения Москвы» и «как часто бывают снегопады в районе Казани и Саратова».

Между тем наше командование в конце ноября знало, что немецкая армия обескровлена. Спокойно и уверенно генерал Жуков готовился к наступлению. Немцам дали подойти к столице. Им дали полюбоваться в полевой бинокль сладким маревом. Дорого заплатили они за эти минуты. Наше отступление в ноябре сопровождалось жестокими боями. Немцы продвигались в день на один-два километра, оплачивая каждый шаг кровью. Это сопротивление и было «чудом». Оно подточило немецкую армию. В начале декабря немцы подвезли два артиллерийских полка и, расставив дальнобойные орудия, решили открыть огонь по Москве. Как известно, 6 декабря Красная Армия перешла в наступление. Немцы дрогнули, побежали. Мы захватили пушки, глядевшие на восток, – они не успели обмолвиться ни одним выстрелом.

Нужно ли говорить о силе германской армии? Поляки недешево продали свою жизнь в Вестерплятте и Модлине. Среди французских генералов далеко не все были капитулянтами, и фландрская битва была битвой. В Ливии незначительные силы германской армии не только отбили наступление англичан, но перешли к контратакам.

Кто после этого скажет, что мы остановили и заставили отойти от Москвы слабого противника?

И все же мы можем сказать, что немцы впервые под Москвой поняли все трудности современной войны. Генерал Жуков мне сказал: «Немцев погубила легкость, с которой они привыкли одерживать победы». Это мудрое замечание. Художник знает, как опасен легкий успех, как подымает творца сопротивление материала.

Истеричность, к которой приучены гитлеровские солдаты, подчинение стратегии посторонним обстоятельствам, как произнесение речи или дипломатическое интервью, самоуверенность, полное непонимание психологии других народов, наконец, восприятие войны как экскурсии, как прогулки на базар или в универмаг надломили немецкую армию.

Истеричности мы противопоставили спокойствие, выдержку, редкостную русскую выносливость. Чудом можно назвать работу железнодорожников в октябре или в ноябре, когда были забиты все пути. Энергия рабочих эвакуированных заводов, изготовляющих на пустом месте, в снежной степи, тончайшие части моторов, тоже должна быть причислена к чудесам. Все у нас знают цифру 28 – двадцать восемь красноармейцев погибли на одном участке под Москвой, не пропустив немецких танков. Героев было не двадцать восемь – сотни тысяч, и они позволили от горестного октября перейти к декабрьскому чуду.

Битва за Москву кончена. Однако ни на один день не утихают бои на всем длинном фронте. Наше наступление – нелегкое дело. Неделями люди находятся на тридцатиградусном морозе. Отогреться негде. Приходится идти, погружаясь по пояс, а то и по грудь в снег. Однако каждый день Красная Армия проходит много километров и освобождает десятки, иногда сотни населенных пунктов. Еще недавно можно было выехать из Москвы утром на фронт и вернуться к вечеру. Теперь фронт отодвинулся от столицы. Наше командование избегает фронтальных атак. В ряде участков наши части глубоко вклинились в расположение врага. Достаточно сказать, что мы находимся недалеко от Белоруссии, чтобы понять размах нашего наступления.

Задачи немецкого командования ясны. Жертвуя своими арьергардами, немцы пытаются вывести живую силу, вывезти материальную часть. Это далеко не всегда им удается. Мы берем орудия, броневики, автомашины. Натиск наших частей настолько силен, что немцам приходится подбрасывать подкрепления. Немецкие части измучены боями и нуждаются в пополнении. Это мешает германскому командованию осуществить первоначальный план – организованного отступления.

Немцы надеются на весну. Рейхсканцлер даже сказал, что четыре зимних месяца уже миновали и что скоро в России начнет таять снег. Однако морозы начались только в начале декабря. Прошло, значит, не четыре, а два зимних месяца. Снега растают месяца через два: В апреле бывает распутица. Для танков это не сезон: А до мая осталось три месяца. Темпы нашего наступления не замедляются, но ускоряются по мере продвижения на запад. Вряд ли немцы смогут до весны сохранить свои резервы.

Немцы упорно обороняются в населенных пунктах. Они сидят в натопленных до отказа домах и стреляют. Им страшно выйти на холод. Покидая село, они распыляются и до нового населенного пункта не пытаются даже отстреливаться. Предстоит отчаянная борьба. Германское командование будет упорно защищать любой клочок захваченной немцами территории: оно боится холода, мести порабощенных Германией народов. Мы не склонны обольщаться успехами. Мы не говорим, что война нами выиграна. Но после «чуда под Москвой» мы еще тверже знаем, что мы выиграем войну, как мы выиграли подмосковную битву.

20 апреля 1942 года

Я видел немецкий танк, выкрашенный в зеленый цвет. Его подбили наши в начале апреля, тогда еще лежал снег и немецкий танк напоминал франта, который преждевременно сменил одежду. Но не франтовство, нужда выгнала в холод весенние танки и весенние дивизии Гитлера. А теперь снег сошел. Дороги потекли. Они покрыты ветками, едешь и подпрыгиваешь: автомобиль будто скачет галопом. Распутица на несколько недель замедлила военные операции. Кое-где – в Карелии, в районе Старой Руссы, на Брянском фронте – продолжаются атаки наших частей, но это отдельные операции. Перед майскими битвами наступило грозное затишье. А по Десне, по Днепру проходят последние льдины. На полях – разбитые немецкие машины, трупы людей и лошадей, шлемы, неразорвавшиеся снаряды, – снег сошел, открылась угрюмая картина военной весны.

Никогда столько не говорили о весне, как в этом году. Гитлер колдовал этим словом. Он хотел приободрить немецкий народ. И вот весна наступила. Две армии готовятся к бою. Тем временем Гитлер начинает лихорадочно оглядываться назад. Что его смущает? Добротные фугаски томми? Кампания в Америке и в Англии за второй фронт? Растущее возмущение порабощенных народов? Так или иначе Гитлер начал весну походом… на Виши. Для этого ему не пришлось израсходовать много горючего. Несколько баков на поездки Лаваля и Абеца. Английское радио передает, что фон Рундштедт перекочевал с Украины в Париж. Это, однако, только путешествие генерала. По дороге фон Рундштедт должен был встретиться с немецкими эшелонами: Гитлер продолжает перебрасывать дивизии из Франции, Бельгии, Норвегии в Россию. Видимо, ни RAF (английские военно-воздушные силы), ни статьи в американской печати, ни гнев безоружных французов не отразились на немецкой стратегии.

Перед весенними битвами Гитлер хочет приободрить своих солдат, потерпевших зимой поражение. Он пускает слухи о новом «колоссальном» вооружении немцев. Он распространяет вздорные сообщения о слабости Красной Армии. Вряд ли солдаты 16-й армии обрадуются, услыхав по радио рассказы Берлина о том, что в русских полках теперь только шестидесятилетние старики и шестнадцатилетние подростки…

Сейчас не время говорить о наших резервах. О них расскажут летние битвы. Я побывал в одной из резервных частей, видел молодых, крепких бойцов, хорошо обученных и хорошо экипированных. Настроение в резервных частях прекрасное: все понимают, что враг еще очень силен, но все понимают также, что враг будет разбит. Прошлым летом люди помнили о Париже, о Дюнкерке, о Крите. Теперь они помнят о Калинине, о Калуге, о Можайске, о Ростове. Ненависть к захватчикам воодушевляет резервистов. Прошлым летом Германия представлялась русскому крестьянину государством, фашизм еще мог сойти за газетное слово. Теперь фашизм стал реальностью – сожженными избами, трупами детей, горем народа. Между Нью-Йорком и Филиппинами не только тысячи миль, между ними – мир. Сибиряк чувствует, что под Смоленском он защищает свою землю и своих детей.

Наши заводы хорошо работали эту зиму. Не стоит напоминать, в каких тяжелых условиях протекала эта работа. Миллионы эвакуированных показали себя героями. Есть у нас танки. Есть самолеты. Наши друзья часто спрашивают: «А как показали себя американские истребители? Английские танки?» Легко понять чувства американского рабочего или английского моряка, которые хотят проверить, не напрасно ли пропал их труд. Отвечу сразу: не напрасно. Я видел немецкие бомбардировщики, сбитые американскими истребителями. Я видел русские деревни, в освобождении которых участвовали английские «Матильды». Но правда всего дороже, и друзьям говорят только правду: у нас фронт не в сто километров и на нашем огромном фронте английские и американские истребители или танки – это отдельные эпизоды. Достаточно вспомнить, что все заводы Европы работают на Гитлера. И Гитлер самолеты не коллекционирует, Гитлер не копит свои танки – его самолеты и танки не во Франции, не в Норвегии, они даже не в Ливии – они перед нами и над нами.

О втором фронте говорят у нас повсюду – в блиндажах и в поездах, в городах и в деревнях, женщины и бойцы, командиры и рабочие. Мы не осуждаем, не спорим, мы просто хотим понять. Мы читаем цифры ежемесячной продукции авиазаводов США и улыбаемся: мы горды за наших друзей. И тотчас в голове рождается мысль: какой будет судьба этих самолетов?

Мы говорим о втором фронте как о судьбе наших друзей. Мы знаем, что теперь мы воюем одни против общего врага. Вот уже триста дней, как война опустошает наши поля, вот уже триста ночей, как сирены прорезают ваши ночи. Мы пошли на все жертвы. Мы не играем в покер, мы воюем. Судьба Ленинграда, его истерзанные дворцы, его погибшие дети – это символ русского мужества и русской жертвенности. Накануне весны мы говорим о втором фронте как о военной мудрости и как о человеческой морали. Так мать, у которой все дети на фронте, глядит на другую – ее дети дома…

27 июля 1942 года

Французы любили говорить об «ame slave» – они ссылались на эту как бы загадочную «славянскую душу», когда того требовали политические или моральные затруднения. Они объясняли «ame slave», и социальную революцию, и систему коллективной безопасности, и пятилетки, н даже подвиги исследователей Арктики. Теперь теория «славянской души» воскресла в мировом масштабе. Дружеские и вражеские газеты любят философствовать над «тайной русского сопротивления». Об этом говорят американцы. Об этом пишут газеты немногих нейтральных стран. Об этом рассуждает даже Геббельс. Причем удивляет иностранцев не столько вооружение Красной Армии, сколько мужество русских.

Возникает множество заманчивых и хитрых объяснений. Один, например, утверждает, что русские не привязаны к жизни, другой говорит, что они не существуют как индивидуумы, человека в России нет, а есть анонимная масса, которая легко идет на смерть, третий доходит до эксцентрических заявлений, что «русских чересчур много» и поэтому русские могут себе позволить роскошь храбро умирать, четвертый, напротив, оспаривает храбрость русских, уверяя, что русских «гонят под огонь комиссары», пятый объясняет русское сопротивление темнотой и отсталостью русского народа.

Позволительно высмеять всех этих «философов» и «психологов». Человечество должно испытывать глубокий моральный кризис, чтобы считать естественным позор маршала Петэна, существование Квислинга, капитуляцию Тобрука и неестественным отвагу народа, который защищает свое право на существование.

Русские отнюдь не презирают жизнь. Культ смерти не находил и не находит в нашей стране последователей. Начиная с Киевской Руси, с икон Рублева, в которых сохранилось утверждение жизни Эллады, до светлой аполлонической поэзии Пушкина, до Толстого, до ваших дней, русская культура была одушевлена пафосом жизни. Революция была не только жестокой борьбой и суровым строительством, революция была также глобусом в руках вчерашнего кочевника, тульскими крестьянами в санаториях Крыма, парками культуры, библиотеками и стадионами, молодостью, бодростью, смехом. Наши люди глубоко привязаны к жизни. Если они идут бесстрашно на смерть, то потому, что они хотят жизни, достойной быть прожитой. Можно так сильно, так страстно любить жизнь, что ради ее торжества пожертвовать своей личной жизнью.

Только слепец может сказать, что русские это масса, что в России нет человека. За тридевять земель, конечно, трудно разглядеть каждого отдельного бойца многомиллионной армии. Но у каждого бойца свое лицо, у него позади своя жизнь, свой дом, свое любимое дело. Наши противники жестоки и сентиментальны, Они режут наших детей, как цыплят, и обливаются слезами, говоря о своих детях. Русский человек по природе стыдлив, он не любит раскрывать перед непрошеным соглядатаем свою душу. Но у него есть дети, и он их любит. Горе и тревога захлестнули наши семьи. Возвращаясь с работы, миллионы женщин в тоске спрашивают: «Письма не приносили?..» У одного бойца дома осталась молоденькая жена, у другого мать, один оторвался от любимой яблони, другой – от микроскопа, третий – от недописанной партитуры. Нужно ли отвечать на соображение, что храбрость русских рождена их многочисленностью? «Гнать под огонь» никого нельзя. На войне насилие бесполезно. Вооруженный народ знает, что он делает. Мы, например, не думаем, что СС «гонят под огонь» немецких солдат. Мы считаем, что молодежь Германии, воспитанная на идее расового превосходства и на культе насилия, идет вперед за «жизненным пространством» для немецкого народа, за русской шубенкой или за трофейной колбасой для себя. Столь же смешно приписывать несознательности отпор, который дает наш народ немецкому вторжению. «Несознательными», если угодно, были французы, в июне 1940 года решившие, что можно прожить под немецким игом. Эти слепцы быстро прозрели, но они прозрели, увы, слишком поздно: теперь им остается надеяться на героизм маленькой армии де Голля, на чужую сознательность, на мужество русских или на ресурсы англосаксов.

«Тайна русского сопротивления» проста: наш народ знает, что именно ему несут немцы. Никогда не было войны столь ясной, столь справедливой. Почему даже русские эмигранты, непримиримые враги советского строя, отказались примкнуть к «крестовому походу» Германии? Почему священники молятся за победу Красной Армии? Над этим стоит задуматься. Наш народ понимает, что на карту поставлено существование России, и он защищает то, что искони защищали народы и люди, – Родину.

В мирное время у людей и народов сотни выходов. Бывают войны, где мыслимы два выхода, компромисс, некоторое перемещение границ или доходов казначейства.

  1. А. Рубашкин, Публицистика Ильи Эренбурга против войны и фашизма, «Советский писатель», М. -Л. 1965, стр. 245.[]
  2. Приносим благодарность Л. М. и И. И. Эренбург, оказавшим нам помощь в подготовке этой публикации.[]

Цитировать

Эренбург, И. Летопись мужества (Неизвестные советским читателям статьи военных лет). Вступительная заметка и публикация Л. Лазарева / И. Эренбург, Л.И. Лазарев // Вопросы литературы. - 1970 - №5. - C. 35-90
Копировать